— Ну, опять, видно, полѣзетъ въ теплую водицу. Чортъ его разберетъ, моего компаньона!
— Н-да, — отозвался Свенъ Дозорный, пуская дымъ изъ трубки.
— Одно я скажу тебѣ, Свенъ Дозорный; слѣдовало бы тебѣ поберечь жену; очень ей нужно вѣчно растирать его.
— Развѣ? Нѣтъ, ужъ пусть она, какъ сама хочетъ, — отвѣтилъ Свенъ Дозорный, выбивая носогрѣйку.
— Ну-ну, хорошо, — сказалъ тогда Гартвигсенъ, которому, видно, стало жаль своего шкипера. — Только вотъ она все бросаетъ ребенка. Впрочемъ, можетъ быть, тутъ и нѣтъ ничего такого; пожалуй, она просто такъ, изъ жалости къ ближнему, что ли.
Но Гартвигсенъ не все сказалъ, и когда мы шли съ нимъ вмѣстѣ къ его дому, прибавилъ:
— Видно, придется мнѣ взяться за моего компаньона. Кромѣ меня некому. Онъ забираетъ съ собою въ ванну то одну, а то и двухъ, и не думайте, что имъ больно много приходится растирать его. Нѣтъ, онъ совсѣмъ бѣшеный, такъ и хватаетъ ихъ. Я знать этого больше не хочу.
Я уже давно не видѣлъ Розы и обрадовался, заставъ ее свѣжей и бодрой. Какъ и всегда бывало въ послѣднее время, Гартвигсенъ скоро вышелъ и оставилъ насъ вдвоемъ. Роза бесѣдовала оживленнѣе прежняго и была вообще спокойнѣе.
— Спасибо; день прошелъ, и слава Богу! — отвѣтила она на мой вопросъ, какъ она поживаетъ. — А вамъ хорошо живется въ Сирилундѣ? Я давненько тамъ не была. Какъ Эдварда?
— Лучшей госпожи мнѣ и желать нельзя. И дѣти чудесныя.
— А вы страсть какъ выросли за лѣто, — сказала она мнѣ.
Я даже покраснѣлъ, такъ я обрадовался и возгордился, что она это сказала; поскорѣе отвернулся и сталъ глядѣть въ окно.
— Какъ эти два самца вѣчно на чеку одинъ противъ другого, — проговорилъ я.
— Голуби? Они развѣ еще не спятъ?
— Гартвигсенъ кормитъ ихъ. Эти двое терпѣть не могутъ другъ друга; такъ и вертятся волчками.
Роза тоже подошла къ окну взглянуть. При этомъ она стала совсѣмъ близко ко мнѣ. Вся она дышала какою-то ласковою, нѣжною женственностью и преспокойно перегнулась надо мной, чтобы поглядѣть хорошенько, упираясь рукой о подоконникъ. Рука была крупная, красивая. Мнѣ сдавалось, что она не все время глядитъ въ окно, но скользитъ взглядомъ и по моей головѣ, затылку и шеѣ. Я ощущалъ ея дыханіе. Ахъ, мнѣ, пожалуй, слѣдовало отодвинуться немножко, чтобы дать ей мѣсто, но мнѣ было такъ пріятно.
— Они ревнуютъ другъ къ другу, — сказалъ я про голубей. И что такое сказалъ я еще? Пожалуй, ничего больше, но въ ушахъ у меня звенѣло, словно я говорилъ долго, долго.
Роза слегка оттолкнулась рукою отъ подоконника, какъ будто отталкивая лодку отъ берега, и обдала меня своимъ долгимъ, чудеснымъ взглядомъ. Вѣрно, у меня голосъ дрожалъ, и я выдалъ себя.
— Да, ревность, пожалуй, вещь хорошая, — сказала она мягко, — и, вѣрно, она неразлучна съ любовью; какъ знать.
— Навѣрно, такъ.
— Но любовь едва-ли можетъ питаться одной ревностью. По крайней мѣрѣ, долго не можетъ.
— Нѣтъ, нѣтъ!
Меня охватила при ея словахъ несказанная радость: ревность свела ее съ хозяиномъ этого дома, но она больше не любила его! Меня же она увидѣла сегодня въ новомъ свѣтѣ: я выросъ, возмужалъ; ей не противно было смотрѣть на мой затылокъ и шею, она дышала мнѣ на волосы.
Я началъ бормотать что-то такое:
— Мнѣ бы только хотѣлось… Вы такая удивительная сегодня… Господи, я не видалъ вамъ подобныхъ… Вы одна единственная… Нѣтъ, право, вы красивѣе всѣхъ женщинъ въ свѣтѣ… Да; и мнѣ бы хотѣлось только поблагодарить васъ.
— Что съ вами? — сказала она, снисходительно улыбаясь, но покраснѣвъ. — Не влюбились же вы въ меня? О, нѣтъ! Вы такъ молоды… Нѣтъ, что съ вами!
Я всталъ было и протянулъ къ ней руку, не смѣя двинуться съ мѣста. Но, услыхавъ ея послѣдній отрывистый и рѣзкій возгласъ, я снова опустился на стулъ.
— Сидите смирно! — опять услыхалъ я.
Она то и дѣло поглядывала на меня, какъ будто соображая, какъ ей лучше угомонить меня. Видя, какъ она испугалась, я попытался успокоить ее, заговорилъ о своей сестрѣ, о томъ, что Роза такъ мнѣ ее напомнила сегодня, что мнѣ было такъ хорошо сидѣть тутъ съ нею… Отчасти я прямо выдумывалъ, у меня вовсе и не было взрослой сестры, а только маленькая. Да, Роза, видимо, и не вѣрила мнѣ; она была старше меня и, навѣрно, видѣла меня насквозь.
— Я хотѣлъ поблагодарить васъ за то, что вы позволяете мнѣ бывать здѣсь, — сказалъ я.
Она уже немножко успокоилась, опять улыбнулась и сказала; — Вы тутъ вдали отъ своихъ; совсѣмъ одинъ. — И она подошла ко мнѣ шага на два, склонила голову на бокъ и, поглядывая на меня, продолжала:- Нѣтъ, что такое съ вами?.. Конечно, приходите, милый мой, хоть каждый день. Можетъ быть, сыграете немножко? Нѣтъ? Такъ вамъ, пожалуй, пора уйти.
— Ахъ, нѣтъ.
— Да, да; ступайте домой, лягте и успокойтесь. Такъ вѣдь?
Я схватилъ ея руку и крѣпко, долго цѣловалъ.
— Не вводите насъ обоихъ въ бѣду! — услыхалъ я ея шопотъ.
Я снова очутился на стулѣ. Въ сѣняхъ послышались шаги, и вошелъ Гартвигсенъ.
— Не сыграете-ли? — спросилъ онъ.
— Поздно уже… Нѣтъ, спасибо; скоро ночь.
— Но завтра опять будетъ день! — сказала Роза.
Она была такъ мила и ласкова, и оба они, и Роза и Гартвигсенъ, проводили меня и пожали мнѣ руку.
Гартвигсенъ, противъ обыкновенія, выказалъ заботливость, сказавъ женѣ:
— Теперь ужъ не лѣтнее время, Роза; ты бы накинула шаль.
— Мнѣ не холодно, — отвѣтила она.
— Да, пожалуй, у тебя нѣтъ шали, — продолжалъ Гартвигсенъ. — Но развѣ долго тебѣ достать въ лавкѣ — за счетъ Гартвича; дадутъ, я полагаю! — и онъ расхохотался въ мою сторону.
По дорогѣ домой, я нѣсколько разъ оборачивался назадъ. Я немножко тѣшилъ себя мыслью, что Розѣ, пожалуй, скучновато стало, послѣ моего ухода.
Я вернулся въ Сирилундъ. Маккъ въ ночной рубахѣ высунулся изъ своего окна во второмъ этажѣ и разговаривалъ съ Оле Человѣчкомъ во дворѣ. Значитъ, Маккъ все еще не улегся на покой; былъ совсѣмъ свѣжъ и бодръ послѣ ванны, и голова у него работала исправно.
— Пожалуй, ты отплывешь ночью, — говорилъ онъ Оле Человѣчку, — а я вотъ что еще хотѣлъ сказать тебѣ: на обратномъ пути пройди съ Фунтусомъ по ту сторону маяка. Шкуна не пойдетъ зимою на Лофотены; ее надо поднять къ веснѣ и подправить.
XV
Миновалъ день Семи спящихъ отроковъ. Суда съ треской отплыли на югъ, и сушильныя площадки опустѣли. Начался листопадъ.
Въ Сирилундѣ какъ будто потише стало. Свенъ Дозорный и Оле Человѣчекъ забрали съ собой часть людей и уѣхали. Уѣхала и Брамапутра, бывшая причиной многихъ веселыхъ исторій и бѣдъ въ людской. Но и безъ того осталось еще довольно народа: приставные рабочіе, приказчики, дворники, кузнецъ, бондарь, пекарь, два мельника, всѣ работницы, Крючкодѣлъ, Туловище, Іенсъ Папаша и призрѣваемый Фредрикъ Менза, который не вставалъ съ постели, но преисправно ѣлъ и пилъ и все никакъ не могъ развязаться съ жизнью.
Да, часъ Фредрика Мензы все никакъ не могъ пробить. Вотъ ужъ съ годъ лежалъ онъ такъ, все больше и больше впадая въ дѣтство. Ѣлъ онъ много, физическія силы его не падали, зато умственныя совсѣмъ ослабѣли отъ старости. Если его о чемъ-нибудь спрашивали, онъ отвѣчалъ: бобо! — а то подолгу лежалъ, воюя съ собственными руками въ воздухѣ и испуская по ихъ адресу безсмысленныя звуки. Съ каждымъ днемъ онъ все больше и больше дряхлѣлъ, но каждое утро просыпался въ добромъ здоровьѣ, котораго смерть какъ будто не могла сломить. Для Крючкодѣла, попавшаго къ нему въ сожители, онъ былъ настоящій крестъ.
А между Крючкодѣломъ и Туловищемъ завязалась забавная дружба: обоимъ не доставало Брамапутры, и такъ хотѣлось написать ей въ Бергенъ, да боязно было мужа. Тяжело, уродливо ковылялъ Туловище по двору; онъ носилъ изъ сарая дрова для всѣхъ печей въ домѣ и носилъ чудовищными вязанками. Медленно, грузно топалъ онъ по двору, словно отбивая тактъ своими двумя подпорками. Взвалить себѣ на спину вязанку съ добрый возъ было нипочемъ этому великану, и онъ еще подолгу простаивалъ съ такой ношей, болтая то съ тѣмъ, то съ другимъ; когда же двигался снова, то несъ ее съ осторожностью ребенка, а у кухонныхъ дверей сваливалъ и принимался разносить дрова по дому охапками. А то какъ бы лѣстница не подломилась!
Дружба между Туловищемъ и Крючкодѣломъ потому выходила особенно забавной, что Крючкодѣлъ всячески дразнилъ и изводилъ пріятеля, выкидывая съ нимъ разныя штуки. Плутоватый щебетунъ старался только держаться отъ гиганта на безопасномъ разстояніи, когда осыпалъ его своими насмѣшками и обидными прозвищами. Кромѣ того, онъ придумалъ для Туловища особую мелодію, которую, подкарауливъ выходъ гиганта изъ дровяного сарая, и насвистывалъ въ тактъ его ковылянію. Туловище отбивалъ тактъ по двору своими подпорками, а Крючкодѣлъ подсвистывалъ ему что было мочи. Туловище нѣкоторое время продолжалъ итти терпѣливо, потомъ старался мѣнять шагъ, чтобы уйти отъ этого аккомпанимента, но пронзительное чириканье сразу догоняло его, и опять бѣдняга шагалъ въ тактъ. Одно спасенье было — добраться до кухонныхъ дверей. Зато ужъ тамъ Туловище оглядывался назадъ такими глазами, точно съѣсть хотѣлъ своего преслѣдователя. Но къ вечеру онъ опять былъ тою же незлобивою душой.
У Гартвигсена иногда бывали престранныя фантазіи. Такъ, однажды въ лавкѣ, онъ вдругъ спросилъ меня, не могу ли я указать ему самую сподручную дорогу въ Іерусалимъ.
Въ лавкѣ было нѣсколько покупателей, а у винной стойки выпивалъ лопарь Гильбертъ. Я и подумалъ, что Гартвигсенъ задалъ мнѣ такой вопросъ, чтобы показать себя передъ приказчиками и посѣтителями: вотъ-де я каковъ; все мнѣ нипочемъ, хоть-бы и въ Іерусалимъ махнуть! Поэтому я и не принялъ вопроса всерьезъ, а только сказалъ:
— Ой, ой! Такъ-таки въ Іерусалимъ? Далеконько.
— Да. Но вѣдь добраться-то можно?
— Несомнѣнно.
— Но вы не знаете дороги?
— Нѣтъ, не знаю.
— А нельзя ли вамъ повыспросить за меня смотрителя маяка? Я съ нимъ вѣдь не въ ладахъ теперь.
— Если вамъ въ самомъ дѣлѣ нужно толкомъ разузнать объ этомъ, то я спрошу у него.
— Да, я хочу именно разузнать все толкомъ.
Приказчики, лопарь Гильбертъ и покупатели притихли въ изумленіи; Гартвигсенъ отлично замѣтилъ это, напустилъ на себя еще пущую важность и сказалъ:
— Это у меня еще съ дѣтства было на умѣ — когда-нибудь да побывать во всемірнознаменитой Іудеѣ.
Тутъ лопарь Гильбертъ закачалъ головой: какой, дескать, всемогущій этотъ Гартвигсенъ; что ни захочетъ, то и сдѣлаетъ! — вѣдь это, небось, за тридевять земель? И есть ли тамъ море, и солнце, и люди, какъ у насъ тутъ? Господи насъ помилуй!
И лопарь Гильбертъ, который славился тѣмъ, что разносилъ по околотку всѣ новости, поторопился допить свой шкаликъ, чтобы поскорѣе отправиться въ путь.
Въ эту минуту вошла баронесса.
Я зорко слѣдилъ за ней и лопаремъ. Ни единая черта въ ея лицѣ не дрогнула, не выдала ея; она равнодушно взглянула на лопаря, какъ на совершенно чужого человѣка. О, въ ней сказывалась отцовская натура, удивительная власть обуздывать всѣхъ и каждаго. Она прошла, какъ настоящая королева, завернула за прилавокъ и скрылась въ конторѣ.
Лопарь Гильбертъ откланялся:- Миръ вамъ! — и ушелъ изъ лавки.
А я сообщилъ Гартвигсену то, что успѣлъ наскоро сообразить насчетъ его путешествія: надо проѣхать по Европѣ до Константинополя, а оттуда съ пароходомъ куда-нибудь въ Малую Азію. Но для такой поѣздки нужно знать языки, и она возьметъ страсть сколько времени.
Не знаю почему, но я ничего не имѣлъ противъ того, чтобы Гартвигсенъ уѣхалъ куда-нибудь подальше. Я даже сталъ радоваться этому заранѣе и прибавилъ:- Я хорошенько поразспрошу у смотрителя.
— Особенно насчетъ самой сподручной дороги, — напомнилъ Гартвигсенъ. — Насъ вѣдь двое ѣдетъ: мужчина съ дамой.
У меня захватило духъ. Я сразу понялъ, почему я было такъ обрадовался его отъѣзду. Теперь все измѣнилось. Если и Роза уѣдетъ съ нимъ, какая же мнѣ радость?
— Но это очень опасное путешествіе, — сказалъ я. — Я вотъ все думаю объ этомъ и… разспрашивать смотрителя не рѣшусь. Нѣтъ, нѣтъ, не могу.
Гартвигсенъ смотрѣлъ на меня съ удивленіемъ. Въ это время баронесса вышла изъ конторы, и Гартвигсенъ остановилъ ее сообщеніемъ, что я отказываюсь разспросить смотрителя насчетъ дороги въ Іерусалимъ. Болтливость Гартвигсена какъ будто немножко покоробила баронессу, но она сксазала съ улыбкой;
— Вотъ какъ? Но почему же? Это странно. Или вы боитесь, что мы съ господиномъ Гартвичемъ пропадемъ дорогой?
У меня опять захватило духъ, и я снова расцвѣлъ радостью. О, я забылъ всякій стыдъ; любовь увлекала меня, а любовь жестокая вещь!
— Да, — пробормоталъ я, — путешествіе опасное. Но, конечно, не невозможное… о, напротивъ. И разъ вы оба того желаете, я переговорю со смотрителемъ. Зайду къ нему сегодня же. Непремѣнно!
Баронесса не хотѣла придавать дѣлу слишкомъ серьезнаго оборота и сказала съ легкой усмѣшкой:
— Ну, ну, незачѣмъ вамъ такъ усердствовать.
Но я усердствовалъ. Я забылъ всякій стыдъ, пошелъ къ маяку и рѣшилъ приложить всѣ старанія, чтобы спровадить мужа Розы. Какъ я былъ испорченъ! Я и не думалъ въ ту минуту, что Роза, навѣрно, огорчится отъѣздомъ Гартвигсена съ чужой женщиной. Ни о чемъ такомъ я не подумалъ.
На маякъ я не попалъ. Когда я собирался уже подняться туда по лѣстницѣ, смотритель окликнулъ меня изъ сарайчика, гдѣ онъ возился съ дровами.
Послѣ нѣкоторыхъ обиняковъ я добрался до настоящей цѣли своего прихода. Смотритель выслушалъ, тускло усмѣхнулся и покачалъ головой.
— Въ Іерусалимъ, онъ? Не давайте дурачить себя, молодой человѣкъ. Это просто… Вы понимаете по французски?
— Немножко.
— Это просто blague. И Эдвардочка туда же!
— Да, они какъ будто всерьезъ порѣшили, — сказалъ я.
— Такъ. Этотъ выскочка! Не можетъ уняться, пока не порастрясетъ всѣхъ своихъ грошей. И на кашу не останется. Дорога въ Іерусалимъ! Туда тысяча дорогъ. Всякая дрянь туда же въ паломники! Съ чего это ихъ разобрала такая набожность? — И вдругъ смотритель воскликнулъ: — Чортъ возьми, а что же говоритъ Роза?
Я въ первый разъ подумалъ объ этомъ и не могъ отвѣтитъ.
Смотритель продолжалъ болтать, останавливался, обдумывалъ про себя и снова продолжалъ. Въ концѣ концовъ, онъ нашелъ, что затѣя не такъ ужъ нелѣпа. — И, пожалуй, съ нихъ станется. Эдвардочка знаетъ, чего хочетъ. Да и почему бы имъ не совершить такой пустячной поѣздки и не увидѣть кое-что на бѣломъ свѣтѣ, кромѣ Сирилундскаго угла? Они попадутъ въ чужія страны, гдѣ солнце грѣетъ жарче, гдѣ въ морѣ прыгаютъ летучія рыбы, по берегу гуляютъ люди въ шелковыхъ платьяхъ, мужчины въ красныхъ фескахъ и курятъ сигареты… Чѣмъ больше я раздумываю объ этомъ, тѣмъ больше прихожу къ тому заключенію, что имъ слѣдуетъ поѣхать, провѣтриться отъ затхлаго провинціальнаго запаха. Такъ и скажите имъ. О, вы и не подозрѣваете, молодой человѣкъ, что такое Греція!
Смотритель Шёнингъ забылся и обнаружилъ свои истинныя чувства, что, навѣрное, было ему глубоко не по душѣ. Онъ весь ожилъ при воспоминаніи о чужихъ странахъ, въ которыхъ бывалъ; глаза его заблестѣли.
— Подумать, что они попадутъ туда! — продолжалъ онъ. — И отлично сдѣлаютъ, превосходно. Попадутъ въ Грецію! Вы спрашиваете дорогу въ Іерусалимъ? Въ Іерусалимъ одна дорога. Пусть ѣдутъ съ тресковой шкуной изъ Бергена до какого-нибудь города на Средиземномъ морѣ, до Греціи. Оттуда ужъ недалеко до Яффы. А до Іерусалима доберутся на арабскихъ коняхъ. Такъ и скажите имъ. Я даже готовъ написать весь маршрутъ, если хотите. Ахъ ты, чортова баба, эта Эдварда!
!!!!!!!!!!!!!Пропущены страницы 92–93несса часто задавала мнѣ вопросы насчетъ поѣздки въ Іерусалимъ и не скрывала, что смотритъ на нее, какъ на паломничество. — Мнѣ столько надо искупить, — говорила она. — Вотъ я и хочу въ Іерусалимъ. Какъ вы думаете, поможетъ мнѣ это?
— Пожалуй. Даже навѣрно. Вы столько увидите, разсѣетесь. А дѣвочекъ вашихъ мы всѣ будемъ беречь.
— Да, да, дѣвочекъ вы всѣ должны беречь.
Тутъ глаза ея становились такими большими и влажными, и она ужъ не могла успокоиться, сейчасъ же шла отыскивать дѣтей и поочередно брала ихъ на руки, высоко подымая на воздухъ. А я, каждый разъ, какъ она признавалась, что ей столько надо искупить, невольно думалъ о ея мужѣ. Вѣрно, онъ изъ-за нея застрѣлился.
XVI
Я пошелъ къ Розѣ и сказалъ:
— Тутъ кто-то собирается въ Іерусалимъ. И похоже, что поѣздка состоится. Всѣ говорятъ о ней.
— Я знаю, — отвѣтила Роза.
Меня это такъ удивило, что я сразу осѣкся. Она говорила слишкомъ спокойно; значитъ, правда, ей было все извѣстно.
— Я потому только заговорилъ, что поѣздка, пожалуй, дѣйствительно состоится, — началъ я снова. — Смотритель маяка уже составилъ весь планъ. Скоро будетъ поздно помѣшать.
Да, совѣсть заговорила во мнѣ вчера, говорила и сегодня; я уже не радовался больше отъѣзду Гартвигсена; напротивъ.
— А зачѣмъ же мѣшать? — спросила Роза. — Нѣтъ никакой надобности.
— Нѣтъ? — только сказалъ я.
— Бенони такъ хочется поѣхать, да и я ничего противъ этого не имѣю. Увидимъ столько новаго.
— Да, да, — отозвался я, словно блуждая въ густомъ туманѣ. Значитъ, и Роза поѣдетъ! И, чтобы хоть чѣмъ-нибудь искупить свою вину, я прибавилъ:- Вамъ вѣдь придется быть переводчицей.
— Ну, какая я переводчица! — отвѣтила Роза. — Я немножко училась по французски и по нѣмецки, но… Эдварда тоже, но… Ну да, вѣдь мы еще не уѣхали, — прибавила она.
Да, они еще не уѣхали.
Я встрѣтилъ Гартвигсена и заговорилъ о поѣздкѣ. И онъ сразу повелъ разговоръ такъ, какъ будто ихъ ѣхало трое, и рѣчи никогда не было ни о чемъ другомъ.
— Такъ Роза будетъ переводчицей, — сказалъ я.
— Да, — отвѣтилъ онъ. — Она все знаетъ по этой части, чего ни коснись, и прочее. Вы бы послушали ее, когда тутъ приплываетъ бутылка съ записками на разныхъ заграничныхъ языкахъ: Роза читаетъ безъ запинки, аккуратъ, какъ заповѣди.
— Да. И Роза, вѣрно, радуется поѣздкѣ?
— Не знаю. Но я аккуратъ такъ сказалъ ей: ты, само собой, поѣдешь съ нами; вѣдь не ѣхать же мнѣ въ чужіе края съ посторонней особой женскаго пола безъ тебя? И Маккъ то же сказалъ.