Но и она, эта судьба, имеет смысл лишь тогда, когда измеряется одним только критерием: будет ли она или нет релевантна ведущим нормам и требованиям Европой созданной и универсализуемой цивилизации.
Отсюда – и такое внушительное преобладание у Крымского категорическо-оценочных определений и формулировок. В первую очередь они касаются тюркских народов.
Крымский пишет:
– «…тупая натура турок, не любящая рассуждений, обратила все свои симпатии на сторону исламского правоверия и прониклась враждою к всякому проявлению самостоятельного мышления»119; узбеки, по свойству «туго мыслящей турецкой натуры», легко отдаются «неподвижным узам схоластики и апатичного фатализма»120;
– азербайджанские шииты «в силу свойства турецкой расы, изуверно… преданы своей вере»121;
– «…отличительным признаком тюрка является совершенно слепая вера, ненависть к отвлеченным рассуждениям, религиозный консерватизм и фанатизм, нетерпимость к другим верам.
В высшей степени этими качествами отличаются узбеки, или тюрки Средней Азии; напротив, турки-османы, в крови которых есть известная примесь европейской, фанатичны менее узбеков, хотя ничуть не менее тверды и консервативны в вере.
Середину между теми и другими (и по географическому положению и по религиозному настроению) занимают тюрки-азербайджанцы, по вероисповеданию шииты. Европейские татары под долгом русским владычеством успели потерять агрессивную нетерпимость, но консерватизм сохранили вполне»122;
– «не одаренная от природы»123, ретроградная, «раса турецкая («тюркская». – М.Б.), несмотря на множество подталкиваний со всех сторон, желает коснеть в своем застое, упорно противится пробуждению»124, наслаждаясь своей «любовью к умственной неподвижности и слепым консерватизмом в обычаях»125;
– у этой расы «подлинный агрессивный фанатизм»126;
– эта же «узконетерпимая» раса «склонна к косности, неподвижности, умственному застою, нелюбви к рассуждению»127 и т. д.
* * *Тюркам128, как я уже не раз говорил, Крымский противопоставляет в первую очередь арийцев (преимущественно – персов), а также и семитов (арабов), которые, впрочем, занимают второе – после арийцев – место в расовой иерархии.
Рожденный воображением Гобино, Ренана, Кремера, Карра де-Во, ее образ сам начал оказывать влияние на реальность, став органической частью интеллектуального каркаса не только западной, но и российской исламистики. И хотя Крымский совершенно ничего нового по сравнению с соответствующими западными первоисточниками не добавляет – ни в концептуальном, ни в терминологическом, ни в фактографическом планах – к характеристикам арийцев, семитов и тюрок, тем не менее на российское общественное мнение они производили впечатление возбуждающих новинок, пытающихся дерзко противостоять универсалистским концептам – будь то традиционно-христианские или либералистско-секуляристские.
Книга Крымского «Мусульманство и его будущность» (1899) сразу же стала широко известной, вызвав восторги одних (в том числе высококвалифицированных ориенталистов вроде – уже упомянутого мною в предыдущей главе – Александра Шмидта) и гневные нарекания других – как мусульманских идеологов, так и православно-миссионерских обличителей ислама129. Уверен, что до Крымского в российском культурном ареале не было еще столь неутомимо, темпераментно и последовательно ведущейся пропаганды плотно сконцентрированных и ничем не замаскированных расистских воззрений.
Русскому самосознанию уже было известно – в том числе и благодаря Достоевскому, – что оно также имеет честь называться «арийским»; ему, конечно, давно были привычны самые грубые нападки на «турок» и их отечественных родичей и пособников в лице татар, сартов и прочих; оно готово было признать – пусть снисходительно, с кучей оговорок – величие и арабских культуротворящих потенций.
Но все это воспринималось эпизодически и фрагментарно, вне широкого культурно-исторического контекста, без сколько-нибудь связной теоретической базы и емких обобщений.
Крымский дал и то, и другое, и третье. Травмированному – как и он сам130 – бесчисленными напоминаниями о зле, причиненном некогда и турками и татарами, с недоверием взирающему на свои очередные, опять мусульманские, приобретения – Кавказ и Среднюю Азию, – со злобой реагирующему на подъем честолюбивых исламско-модернистских течений в самой же империи, с болезненной ревностью131 узнающему о том, как успешно якобы решают в своих интересах «басурманскую проблему» западные колониальные державы, – Homo Russicus’y в его интеллигентской ипостаси не могли не импонировать и причисление его к «соли земли» – арийской когорте, и едкая ругань Крымским врага не только ее (в т. ч. русских и украинцев), но и всего человечества – тюркской расы.
Новоиспеченный ариец, «средний русский» был рад услышать, что – его восточный «младший брат», иранец, имеет – в отличие от своего антагониста, тюрка, – «живую, умную натуру»132:
– они же, «родственные нам азиаты-арийцы… в ближайшем будущем… обгонят всех остальных мусульман (хотя эти «азиаты-арийцы», как помним, «возмутительно лживы»133. – М.Б.)… Народ этот чрезвычайно остроумный, склонный к свободомыслию и чуждый религиозного фанатизма» (Крымский, не жалуя религиозный фанатизм, ультраклерикализм и им подобные явления, резервирует их за вызывающей у него отвращение «тюркской расой»134);
– они-то (с сочувствием цитируется Дози), «а никак не арабы, придали исламу крепость и силу, а вместе с тем из их же недр вышли наиболее замечательные секты»135, наиболее оригинальные поэты и мыслители (тогда как тюрки дали лишь одного «гения – философа-аристотелика Фараби», да и то потому, что он развивался в благоприятствующей интеллектуальным достижениям «персидско-арабской обстановке»136);
– они – но не те, кто имеет «смешанную кровь», а «чистые иранцы», – всегда будут «понимать ислам в духе прогрессивном, либеральном»137;
– ариец-таджик «резко отличается от тюрка тем, что с ним можно вести самые вольнодумные споры о религии, и он старается разбить противника доказательствами логическими, тогда как тюрк считает страшным кощунством подвергать какое-нибудь предписание религии даже самому легкому критическому обсуждению»138 и т. п.
Арийцев Крымский видит творцами форм, укрощающих хаос, деформированного в основном тюрками бытия и могущими придать и реальный и символический порядок беспорядочному мусульманскому миру – конечно, при условии многоаспектной адаптации к европейскому этосу.
Но если Гобино, Ренан, Карра де-Во и другие сводили внутриисламские коллизии в основном к тотальной конфронтации «génie semitique» и «génie aryen» и, главное, крайне отрицательно оценивали первый, наделяя всеми мыслимыми и немыслимыми добродетелями второй, то Крымский все же довольно сочувственно относился к семитской расе, и не только к «чистым арабам», но и к своим соотечественникам – евреям, защищал их от инсинуации черносотенной прессы139.
«Арийцы и семиты, – подчеркивает Крымский, – наиболее даровитые из мусульман. Остальные мусульмане принадлежат к племенам, природные дарования которых стоят значительно ниже европейских»140.
Если узбеки (среднеазиатские тюрки) «в высшей степени» отличаются такими имманентными всей тюркской расе негативными качествами, как «совершенно слепая вера, ненависть к отвлеченным рассуждениям, религиозный консерватизм и фанатизм, нетерпимость к другим верам», то турки-османы, хотя и не менее «тверды и консервативны в своей вере», все-таки «фанатичны менее узбеков», – потому что в их «крови есть известная примесь европейская (арийская, – МБ.)»141.
Еще несколько ярких комплиментов в адрес сразу и арийцев и семитов:
– на мусульманском Востоке тюрки «представляют элемент ретроградный, а иранцы и арабы (т. е. арийцы и семиты. – М.Б.) – прогрессивный»142;
– в отличие от тюрок же (и других, куда более низших, чем даже они, рас) расы «иранская и арабская» имеют в своем прошлом «блестящий период умственной жизни», который, хотя и был нарушен монголами и турками, все-таки может возобновиться в не очень далеком будущем. «В том же направлении пойдут и мусульмане-индийцы (ибо и они арийцы. – М.Б.). А другие мусульманские народы, не одаренные от природы (и… понявшие ислам как религию фатализма и фанатизма), хоть не уйдут, пожалуй, от сближения с Европой, но это сближение будет постоянно происходить с большими затруднениями»143;
– надо как можно быстрей «спасти от пагубного гнета турецкого племени (речь в данном случае идет об Османской империи. – М.Б.144) близкие нам по крови и вере племена арийские и мусульманское племя арабское, даровитость которых несомненна и которые могут еще внести свою щедрую лепту в умственную сокровищницу Европы» 145;
– надо как можно быстрей «спасти от пагубного гнета турецкого племени (речь в данном случае идет об Османской империи. – М.Б.144) близкие нам по крови и вере племена арийские и мусульманское племя арабское, даровитость которых несомненна и которые могут еще внести свою щедрую лепту в умственную сокровищницу Европы» 145;
– «чистые иранцы, индусы (т. е. арийцы. – М.Б.), арабы сирийские и египетские (т. е. тоже, как полагал Крымский, – семиты. – М.Б.)» — пример рас, носящих в себе «задатки прогресса, движения вперед»146;
– «пока владыками ислама были терпимые арабы (т. е. семиты. – М.Б.)» и еще более склонные уже по самой природе своей к свободомыслящей толерантности «чистые персы» – ненависть к иноверцам не стала всеопределяющей чертой ислама147 и т. д.
Крымский идет и дальше, нередко в открытую реабилитируя внутренние категории и структуру ментальности всей семитской расы. Шаг этот, надо прямо сказать, был мужественным в условиях России, где в предоктябрьский период пышно расцветало юдофобство самых разных оттенков, в том числе и такое, которое в качестве своей теоретической основы брало соответствующие пассажи из западного юдофобства, как религиозно-культурно-социального, так и воинствующе-расистского (как у Морраса и Барраса, например, так и Гобино, Ренана, X. Чемберлена и многих, многих других).
Принципиальным семитофилом Крымский, впрочем, не стал.
Как бы серьезно он ни ощущал порой:
– необходимость резко отстранить в сторону кодекс окаменевших ценностей и порождаемых им предрассудков;
– глубоко восприняв необратимо-расширяющийся плюрализм смыслов, отказаться от догматического абсолютизма монократического (арийцами лишь несомого) принципа в создании и развитии наилучших сторон мировой цивилизации;
– потребность в том, что если и не полностью списать в архив, то по крайней мере внести значительные поправки, с учетом изменившихся исторических и структурных реальностей, в тенденцию во всем не только находить взаимодействующие крайности, но и, более того, делать каждую из них альтернативным по отношению к остальным полюсам;
– дисфункциональность любых видов расово-конфессионального гегемонизма для программ общероссийского радикального демократического преобразования – в том числе для украинцев, за предоставление широких прав которым всю свою жизнь ратовал Крымский;
– все же те прогностическо-проектировочные схемы, которые были связаны со стратегиями «выживания и экспансии» христианско-арийско-европогенных форм, предполагали в качестве, по сути дела, нормативных правил если не равновесие, то, уж во всяком случае, ощутимое противостояние не только между Арийцем и Тюрком148, между Арийцем и Семитом, с одной стороны, и Тюрком – с другой, но и между Арийцем и Семитом.
Приведу опять подлинные слова самого Крымского.
Вот он, только что дав амбивалентную – впрочем, задолго до него ставшую стереотипной для европейской ориенталистики – характеристику арабов149, приводит и знаменитое суждение о них же Дози: «человечество не обязано им никакой великой и плодотворной идеей».
Крымский уточняет: эта оценка «приложима больше к арабам чистым (т. е. «настоящим семитам». – М.Б.)… К арабам более поздним и арабам современным, в частности, к жителям Сирии, Египта и других стран, говорящим по-арабски, но имеющим кровь не бедуинско-арабскую (т. е. как нельзя более «чисто семитскую». – М.Б.), прилагать эту характеристику надо, разумеется, с осторожностью»150.
Дози – со свойственным ему изобразительным талантом – осуждает жестокую расправу нововозникшего ислама над мединскими евреями. Крымский корректирует: «конечно, такой поступок вполне можно признать жестоким, бесчеловечным, его можно заклеймить каким угодно эпитетом; только не следует ставить его в вину исключительно одному Мухаммеду, – тяжесть его падает на всю расу (т. е. «на всех семитов». – МБ.)»151.
Что касается первоислама, то он действительно есть, с одной стороны, производное от «подлинно семитской» (=«чисто арабской») ментальности – со всеми ее и достойными уважения атрибутами и вызывающими праведный гнев чертами.
В то же время традиционно-арабское (=«типично семитское») мировоззрение оказалось «глубоко и непримиримо противоположным» воспринятым Мухаммедом из христианства принципам152.
И эта – то явная, то скрытая – конфликтность, эта напряженность многосмысленности внутри одной и той же постоянно стремящейся к прочнейшему внутреннему единству религиозной системы и порождает в ней превеликое множество болезненных неврологических точек.
Так, насколько я смог понять, смотрел Крымский на историю ислама и его культурных ареалов – историю, которая есть прежде всего и ко-эволюция и, главное, борьба расовых субстратов, никак не желавших объединить свои онтологические разнородности в ритмично функционирующую и стабильно развивающуюся целостность. И коль такой целостности нет, то нет и такой псевдокатегории, как «Мусульманская (единая) цивилизация», метаболизма и тонких механизмов саморегуляции, способных обеспечивать и благоприятный для нее «экологический баланс» в структуре ее же взаимодействия с иноверческими культурами, и оптимальный режим функционирования каждой из принявших ислам расовых групп и создавать из них хоть какое-то подобие гармоничных ансамблей.
Причину этому Крымский ищет в том, что критические пункты так называемой общемусульманской истории, начиная от мухаммедовского религиозно-политическо-этического и правового синтеза и кончая образованием Османской империи, составляли лишь своеобразную прелюдию к такому последующему витку в судьбах мусульманских социумов, который обеспечивал бы самые лучшие возможности для развития их высшего звена – арийских (а отчасти – и семитских) этносов. Им одним – ариям, разумеется, наиболее полно и основательно – дано будет осознать, наконец, и самих себя, и весь остальной исламский Восток, и европейскую цивилизацию со всеми ее теневыми и – преобладающими – светлыми сторонами.
Но если все-таки семитская раса еще может сосуществовать с – превосходящей ее и изначально и в самом далеком будущем – расой арийской, то и та и другая никак несовместимы и с тюрками и с «остальными исламскими народами». Ведь они принадлежат, «подобно туркам (тюркам), к расам грубым и малоодаренным от природы», а потому и «верны исламу». Это – «свирепые дунгане»; это – берберы, «наиболее фанатичные и нетерпимые» изо всех мусульман; это – негры, с принятием ислама сделавшиеся точно такими же153.
Но если вопрос о «способности или неспособности (мусульман-чернокожих) для нас, далеких северных жителей… не представляет пока что особенного интереса», то зато перспектива «желтая раса + ислам» очень пугает Крымского154 (несмотря на его уверенность в том, что это – «вопрос еще далекого будущего»).
Имеется в виду прежде всего Китай.
«Полагают, – пишет Крымский, – что Китай, переполнившись жителями, принужден будет произвести вторжение в Россию; если Китай ко времени своего переполнения окажется мусульманским, то возможно, что мусульманское учение о священной войне, раз оно будет понято китайцами в смысле обязательного приказания вести войну наступательную, послужит источником воодушевления для них и придаст им силу в разрушительной борьбе с русскими»155.
Но и в этом виновна будет сама желтая раса – такая же ультранетерпимая, как и тюрки и многие другие «фанатичные от природы, низшие азиатские и африканские народы», но менее всего – ислам.
* * *Читатель уже имел возможность убедиться, что Крымский – как и положено, разумеется, самой методологией расового подхода – не фокусирует внимание на исламе, отказывая ему (вспомним позитивистскую теорию религии как «зеркала»!) в статусе тотально-бытие-творящей силы. Рассуждения Крымского об этой проблеме стоит, мне кажется, привести в наивозможно полном виде.
Высшая заслуга арабов, «или, точнее, народов, объединенных арабами», в том, что они «в большей или меньшей степени сохранили античную духовную жизнь, а потом передали ее Европе… Но был ли причиной этого ислам как религия?». Нет, решительно отвечает Крымский, ибо «и философия и наука в мусульманском мире шли всегда в разрезе с правоверною исламскою религией и признавались за нечестие».
К чему же тогда сводится историческое значение ислама? К тому и только к тому, что он «выдвинул к исторической жизни арабскую расу, которая затем, независимо от ислама, сберегла сообща с покоренными ею народами античную культуру во времена средневекового европейского варварства». Аккуратно воспроизведя эту стародавнюю, наделенную правами постулата, формулировку, Крымский продолжает: «Прямых культурных заслуг для человечества признать за исламом нельзя: только для совсем грубых народов (тюрков, берберов, негров, малайцев) исламская религия явилась цивилизующей силой, а в образованных обществах она в лучших случаях только терпела вокруг себя умственную жизнь, обыкновенно же тормозила ее»156. К тому же Крымский открыто осуждает157 пресловутую «исламскую похоть», продолжив тем самым линию, идущую еще с раннеевропейского средневековья, да и поныне популярную в литературе о мусульманском Востоке158. Конечно, каждый волен был и в конце XIX века по-своему относиться к таким пикантным сюжетам159, но так, как их преподносит Крымский, человек блестящей западного типа профессиональной выучки, обладающий далеко не банальным эстетическим вкусом, в его устах звучит и по форме и по содержанию как-то совсем нелепо: «Условия воспитания кладут на лицо мусульманина особый грубо-сладострастный отпечаток, по которому мало-мальски опытный наблюдатель всегда без ошибки определит его религию»160.