– Ты ротом дыши, быстрее обвыкнешь, – посоветовал лекарь.
Горбун сосредоточенно мял сушеные лепестки желто-коричневых цветов, а три пожилые рыбацкие женки, сидящие в ряд на лавке, увязывали их в небольшие мешочки.
Палицын стал дышать ртом. Стало легче. Узнав цветы ноготков, поинтересовался:
– К Пасхе готовишься?
– Для крашения нынче и луковая шелуха сойдет, – ответил лекарь. – А ноготки на раны сыпать сподручно.
– Вона! – удивился Палицын. – А я и не знал…
– Средство-то старое. Обычно мы ими кожи красим да яйца на Христово Воскресение. Держу еще толику малую на случай, коли из братии кто поранится. Так ведь ранятся-то нечасто. Больше от простуды да от поносов пользую. Ну, ворог придет, так надо быть готовым.
Покивав, Авраамий собрался уйти. Дел немало, а у лекаря смотреть нечего – видно, что в лечении искусен!
– Я вот что мыслю, брат Авраамий, – остановил его лекарь. – Ежели бой будет, мне к каждому раненому не поспеть – помощников надо. Увечных они будут сюда таскать, а тех, кто несильно, можно прямо на стенах пользовать. Вон, этим мои знахарки займутся… – кивнул инок на женок.
– Это получается, что стрельцы со стен да с башен отлучаться не станут, чтобы раненых к лекарю нести… Я тебе мужиков дам, которых во вторую очередь на стены ставить буду. Ну, голова! – восхитился Палицын.
– Ты, брат, попроси у отца настоятеля, чтобы мне келию отвели побольше. По мирному-то времени и эта сойдет, а коли раненых притащат? Тут, – обвел лекарь рукой, – места-то совсем нет.
– Келия… – задумался Авраамий, прикидывая, где же взять большую келию? Вроде все одинаковые. Но сообразил: – Я тебе не келию, а целую лекарскую избу найду! Скажу мужикам, чтобы еще один сруб во дворе поставили.
– Вот это правильно! – обрадовался горбун. – А то, если у кого руку-ногу отымать придется, тесно будет.
– А чем резать-то будешь? – заинтересовался келарь.
В Троице-Сергиевой лавре раненых оттаскивали в сторону. Если повезет – подойдет лекарь. Те, кто мог выжить, справлялись сами, с Божьей помощью, нет – не судьба… Окровавленную культю обсыпали порохом и поджигали или мазали горячей смолой. От такого лечения нередко умирали на месте.
Лекарь нагнулся и вытащил из сена сундучок. Раскрыл и принялся рассказывать, увлеченно потрясая инструментами:
– Вот, брат воевода, этим ножом только простые разрезы делать, чтобы ранку расширить, если пуля застряла али осколок, – показал прямой ножичек и, убрав его, вытащил небольшие клещи: – Ранку расширим, а пулю энтими щипцами захвачу! А потом края зашить надо. Простая игла не пойдет, тут особые нужны, вон такие! – горделиво продемонстрировал две кривые иголки.
Продолжая болтать, горбун раскладывал на столе ножи – прямые и кривые, клещи, короткую пилу, маленький ломик-гвоздодер. Что-то там еще звякало…
– Да, брат… Запасливый ты… – протянул Палицын.
– Иной знахарь повязку наложит али веревкой рану перетянет, а толку-то? – пренебрежительно фыркнул лекарь. – Ежели рана большая, так кровь никакой повязкой не остановишь – вся вытечет. А туго перетянуть, Антонов огонь кинется. Резать надо! Без руки, без ноги, а жить можно. Вишь – пила специальная есть…
– А кости резать, не помрет увечный-то?
– Не, не должен, – жизнерадостно сказал лекарь. – Я ему вначале настоечки дам выпить. Водочка хорошо обезболивает, если внутрь принять. Ну, в крайнем-то случае можно и… – вытащил монах деревянную кувалду, похожую на ту, которой бьют морского зверя.
– Молодец, брат Андриан, – похвалил Авраамий в очередной раз и решил не задерживаться: – Бог тебе в помощь, пойду я.
– Подожди, брат-воевода, – засуетился горбун. – Я тебе еще стол покажу! Тута я ремни приделал, чтобы привязывать…
Палицын выскочил. Лекарь – молодец, но болтун изрядный. Слушать его – не переслушать. Когда Авраамий проходил через двор, к нему подбежал послушник:
– Отец Авраамий, тебя отец настоятель искал, велел, чтобы ты к нему тотчас же шел.
В настоятельской келии все было так, как при покойном отце Антонии. Разве что на столе, поверх бумаг, лежал огромный пистолет…
– Садись, брат, – радушно предложил настоятель и, заметив, что гость с удивлением смотрит на оружие, с усмешкой пояснил: – Зашел намедни в оружейную палату, а там два мниха лаются, один у другого оружие отбирает. Добро бы из-за мушкета или из-за пищали. В кого они из пистоля-то собирались палить? Если до свеев, так и пуля не долетит. Ну, я у них пистоль-то и забрал.
– Зачем звал, отец игумен?
– Спешишь куда? Или без тебя не сделают?
– Хотел мужикам показать, куда срубы ставить.
– А срубы-то зачем? – заинтересовался настоятель. – Я ведь давеча, когда ты Егорке про них говорил, запомнил, да спросить недосуг – на кой они? Ты ж и так почти все ворота камнями велел заложить. Я мыслю – как свеи придут, то остальные надобно щебнем забить. Куда тебе срубы?
– Нет, отец игумен, – помотал головой Авраамий. – Все ворота закладывать нельзя. Думаю, Архангельские врата с Никольскими оставить, да те, что под надвратной церковью. Мы тогда во все стороны вылазки делать сможем. А срубы для того, чтобы свеи, когда на штурм пойдут, петарду не прицепили. Проход между срубом и стеной небольшой будет, чтобы один человек пройти сумел. Ну, если мы вылазку будем делать, так свеи не сразу увидят… А там, где щебенкой забиты, тоже срубы поставим.
– Чтобы головы ломали, где настоящие врата, а где – нет, – улыбнулся настоятель и добавил: – Хотел тебе еще одни ворота показать, тайные.
– А я уж обидеться хотел. Думал – не доверяет мне игумен, секретный ход не хочет показывать.
– Эка, обидеться он хотел… – протянул отец Иринарх. – На обиженных воду возят! Погоди-ка, – спохватился настоятель. – Откуда про тайный ход знаешь?
– Везде хоть какой-то тайный ход есть. Где – лаз под стеной, а где – шахта подземная.
– А скажи-ка, брат, на Соловках, где бы ты тайный ход стал строить? – прищурился игумен.
Палицын, слегка призадумавшись, пожал плечами:
– С севера неудобно, камень сплошной. Ежели к Святому озеру или к заливу вести – водой заливать будет. Сподручнее с юга, из Сушильной башни. Там и копать легче, да и вылазку башня прикроет… А еще земля там просела.
– Ну и ну, – развел руками игумен. – Тебе, брат-воевода, лазутчиком быть…
– А толку-то? Входы-выходы можно до морковкина заговенья искать…
– Покажу, – пообещал игумен. – Прямо сейчас и пойдем. Чего время-то терять?
В нижнем ярусе Сушильной башни, где стрельцы обустроили караулку, был еще один ход. Отомкнув дверь, игумен зажег факел и кивнул Авраамию – пошли, мол. За дверью оказалась лестница из трех каменных ступенек, а внизу – еще одна дверь, с окошечком, закрытым изнутри.
– Тут вот ход тайный и начинается, – кивнул игумен на дверь и постучал посохом в ставень: – Отец Илларион, это я, Иринарх. Ставень-то отомкни.
Доска откинулась, и показался куколь, расшитый черепом и костями, под которым не было видно ни лица, ни даже бороды.
– Глядь, отец Илларион, сие есть брат Авраамий. Коли нужда будет, ход тайный ему откроешь.
Куколь наклонился в кивке, оконце захлопнулось, а отец настоятель, как показалось Авраамию, с некой потаенной завистью посмотрел на ставень…
Уже выйдя из башни, Авраамий задумчиво сказал:
– Вот, значит, где Ивашка Болотников обитает…
– Как же ты его в темноте да под схимой рассмотреть сумел? – удивился настоятель.
– Да я и не рассматривал, – пожал плечами Авраамий. – Я же его не видел ни разу. Слышал, что царь Шуйский Болотникова в Каргополь отправил, а там воевода приказал Ивашке глаза выколоть да в прорубь спустить… Стало быть, никто Ивашку не казнил… А я думал – чего ж Сушильную башню иной раз Головленковской зовут? Теперь понял. У Болотникова кличка была – Головленко, что казаки дали. Вон, значит, как…
– Нет, брат Авраамий, тебе бы точно лазутчиком быть! А башню, ее и Сушильной зовут, потому как сети тут сушим, и Головленковской. Он же, почитай, первым был, кого велено в узилище держать. Ну и сидел там, где караулка у стрельцов. Года три отсидел, приболел шибко, помирать собрался. Исповедался, причастился, последнюю волю попросил выполнить – смерть хотел мнихом принять. Ну, как не исполнить? А он возьми, да выживи… Ну а как выжил, в схимники пошел… Попросил, чтобы в башне его оставили. Решили – пущай в притворе сидит, потайной ход стережет…
В утро Светлой седмицы, когда хор выводил «Христос воскресе из мертвых…», в Спасо-Преображенский собор ворвался мужик в коротком кожаном кафтане и войлочной шапке с назатыльником. Торопливо сдернув шапку, наспех перекрестившись, рыбак углядел Палицына, смиренно стоящего по правую руку от клироса.
– Воевода, свеи пришли! – прошептал помор.
От шепота иеродиакон выронил кадило, миряне запереглядывались, а хор сбился. Авраамий, ухватив мужика за рукав, торопливо вытянул его из храма, сердито прошипев в ухо:
– Чего орешь, дурень?
– Так ведь свеи пришли, – озадаченно повторил помор.
– Молодец, углядел. А чего орать-то в храме? Молебен идет, чего людей гоношить? Тишком бы подошел… Ну, сказывай толком – сколько кораблей?
– Мы с ночи за сельдью ходили. А тут – корабли свейские, штук семь, а с ними лодки мелкие, много. Автомоныч крикнул, чтобы я на Соловки шел.
– А сам-то он где? – забеспокоился Авраамий.
– Свеи, как нас увидели, паруса подняли, наперерез рванули. Он из самопала пальнул, чтоб ворогов отвлечь… Может, в плен попал, а может… – горестно вздохнул рыбак и, заглянув в глаза келаря, пытливо спросил: – Че дальше-то делать, отец воевода?
– А что договаривались делать, то и делайте, – пожал плечами Палицын. – Ты же вместе с Автомоновым был, когда разговор вели… Вот и ступай, с Богом!
Успев по дороге отдать с десяток приказов, Палицын вышел на площадку звонницы, где околачивалось несколько стрельцов, всматривающихся вдаль. Увидев инока, бездельники торопливо убежали – после Суда Божьего стрельцы крепко зауважали старого монаха. Одно дело знать, что старец Лавру отстоял, о которой все слышали, но не видели, и совсем другое узреть, как старец «приголубил» посохом грозного воеводу!
Скоро на площадку поднялись Мансуров и Беседнов. Сообщив, что все распоряжения выполнены, встали рядом. Чуть помешкав (службу-то надо заканчивать!), прибыл отец настоятель.
– Явились, – глухо сказал отец Иринарх, считая паруса. – Пять штук…
– Больше должно быть, – сообщил Палицын. – Рыбак сказал, семь видели, да еще и лодки…
В обитель, со всех семи ворот, тонкой струйкой вливались крестьяне, бросавшие жилье. Коров и овец угоняли в лес. Бабы плакали, мужики зверели, не стесняясь материться в стенах. Когда поток иссяк, из ворот вышли «осадные люди» (особый отряд из монастырских слуг) и принялись ставить срубы.
– С севом-то не успели, – вздохнул игумен. – Коли неделю-другую промедлим, без зерна останемся.
– Совсем? – удивился Авраамий, памятуя о монастырских запасах.
– Ну, совсем – не совсем, прокормимся, да и семена останутся. Хотя не велик урожай-то на островах. Рожь, да репа…
Елизарий Денисович кашлянул, привлекая внимание старцев:
– Отцы воеводы, свеи шлюпку спустили, под белым флагом…
– Никак, посольство? – встрепенулся Палицын, не успев удивиться диковинному обращению.
– Ну, как же без него? – усмехнулся настоятель. – Думают – вдруг-де новый игумен под руку к королю пойдет. Ну, как дети… – Покачав головой, настоятель кивнул: – Ну, брат воевода, пошли, свеев послушаем.
– Э, нет, отец настоятель! Не отпущу я вас, вдвоем-то! – возмутился стрелецкий голова Беседнов. – Мало ли, что свеи удумают – вас захватят да потребуют ворота открыть. А мы-то че делать будем? Как хотите, но два десятка стрельцов дам. И Ондрюшку Леонтьева пошлю. Он хоть и болтун, но парень надежный.
Выйдя на волю, старцы дождались, пока из ворот не выберутся ратные.
– Тут будем ждать или на берег пройдем? – поинтересовался Авраамий.
– Не гости они званые, чтобы навстречу идти, – отозвался игумен. – Им нужно – пускай сами и идут! А чего там горит-то? – приложив ладонь к глазам, всмотрелся настоятель.
– Починки горят, – сообщил Авраамий. – Я мужикам велел – как уходить будут, дома и дворы пожечь. Ну, на всякий случай, стрельцов отправил, чтобы присмотрели.
– А почто дворы-то палить? – хмуро поинтересовался игумен.
– Чтобы свеям не досталось, – пояснил келарь. – Зерно да скот вывезли, а что не смогли – велено в ямы попрятать. Оставят хоромы, свеи все тайники отыщут. А под пеплом да под бревнами горелыми – не сыскать. Да и сами бревна при осаде на что-нить годны. Срубы разберут, напротив обители сложат, вместо Гуляй-города. А так – шиш с маслом!
– Эх, брат Авраамий, слушаю я тебя – боязно, – задумчиво проговорил настоятель. – И прав ты вроде, а все равно – мороз по коже…
– Так и у меня, отче, мороз, – признался Палицын. – Еще хорошо, что народу там немного, уйти успели…
– А коли бы не ушли? – посмотрел игумен в глаза Авраамия.
– Пожег бы, – ответил келарь, не отводя взгляда. – Иной раз, чтобы большому войску спастись, нужно малым пожертвовать. Война.
– Война… – глухо выдохнул настоятель, но более ничего не сказал.
У причала, уткнувшись в бревна, стояли две шлюпки. Над одной развевался белый флаг, а над другой реял королевский штандарт – синий, с желтым крестом, украшенный черным двуглавым орлом.
– Быстро они орла нашего себе прицепили… – покачал головой настоятель.
– Ниче, отцепим, – пообещал пятидесятник Леонтьев – молодой, но уже с легкой сединой на висках.
Рослый швед, украшенный золотым нагрудником с королевскими львами и офицерским шарфом, начальственно рыкнул, и к обители двинулись парламентеры. Впереди шел матрос с белым флагом. За ним – барабанщик, следом – усатый верзила с королевским штандартом. Замыкали шествие пять солдат, в стальных панцирях и касках, с мушкетами на плечах. Последним горделиво выступал человек русского обличья – в долгополом кафтане и с бородой. Толмач (а кто это еще мог быть?) пытался попасть в такт, но получалось у него нелепо.
– Красиво идут, черти! – завистливо сказал Леонтьев и спохватился: – Прости, отец игумен, случайно вырвалось.
Отец Иринарх, неодобрительно посмотрев на сквернослова, промолчал, а пятидесятник облегченно выдохнул – коли игумен сразу не взгрел, больше к этому возвращаться не будет.
– Ондрюшка, ты на мушкеты глянь. Нравятся? – поинтересовался Авраамий.
– Ндравятся, – вздохнул стрелец. – Их, поди, на посошки ставить не надо.
– Во-во, – кивнул брат-воевода. – Видывал я такие. С руки можно бить, а доспех прошибет насквозь. И стреляют не на пятьдесят шагов, как наши пищали, а на все сто. Надо стрельцов упредить, чтобы знали.
– Упрежу, – пообещал Леонтьев и мечтательно добавил: – Раздобыть бы штук пяток да рассмотреть хорошенько. Может, у нас такие делать научатся. Как, отец настоятель, сумеют кузнецы мушкеты делать?
– Эх ты, балабол, – беззлобно осадил его Авраамий. – Ты их заполучи вначале.
– Отец воевода, ты только прикажи! – оживился стрелец, переглядываясь со своими людьми.
– Нельзя. Под белым флагом идут, – вздохнул Палицын. – Да и не сделают наши кузнецы таких ружей. Тут сталь нужна добрая, а не железо.
– А на панцирях что за сумочки висят? – допытывался стрелец.
– Сумки патронные. Порох, чтобы каждый раз не отмерять, в бумажку заворачивают. Удобно!
– Надо бы перенять, – задумчиво сказал Леонтьев, потрогав собственную пороховницу из бычьего рога и сумочку с пулями. – Отец настоятель, бумагу дашь?
– Дам, – пообещал настоятель.
– Ага, – кивнул стрелец и стал размышлять вслух: – А ведь пулю-то тоже можно в бумажку завернуть. Будет фунтик – порох и пуля. Раз – и в ствол! Как думаешь, отец воевода?
Авраамий покачал головой:
– Если бумага плотная, то ее не сразу прожжешь. Немцы перед выстрелом бумажку скусывают, а порох в ствол засыпают.
– Жалко, – огорчился Леонтьев. – Надо бы такое придумать, чтобы пуля и порох вместе были…
– Разболтались, сороки. Вот вернемся в обитель – спорьте, сколько влезет, а пока помолчите! – повысил голос отец игумен, от чего и пятидесятник, и келарь притихли, как расшалившиеся детишки под окриком учителя.
Когда расстояние сократилось до пяти шагов, барабан смолк и вперед вышел старший офицер. Презрительно посмотрев на московитов, расправил усы и, вытащив из-под кирасы свиток, принялся монотонно читать – словно лаять! Закончив, торжественно свернул грамоту и уставился на монахов. Те лишь пожимали плечами. Кое-что было понятно – «Соловки», «рекс», «деус», а остальное…
– Прежний-то король по-нашему писал. Никак, у нынешнего толмачей путевых нет. Бедняга, – пожалел отец Иринарх короля Швеции.
– Его Феличестфо Густаф Атольф Фтарой, счытает, што еко поттанные далжны знать язык конунгарден Швереден, – неожиданно заявил офицер.
– Ишь, по-нашему бает, – обрадовался игумен. – К нам и голландцы приходят, и датчане, и англичане с франками. Где уж тут все языки-то постичь? Раз уж вы к нам явились – по-нашему говорите.
Офицер напыжился еще больше и щелкнул пальцами. Тотчас из задних рядов прибежал мужик в русском кафтане. Закатив глаза, толмач начал витийствовать:
– Его Величество, король Шведский, герцог Гольдштейнский, царь и государь великий Новгородский и Всея Руси, князь Ингерманландский, повелевает архимандриту Соловецкому сдать ключи от ворот, пороховые погреба и пушки губернатору Соловецкого лена Энкварту и беспрепятственно пропустить в монастырь шведских солдат. Оные воины разместятся в кордегардии, дабы оказать помощь инокам и местному населению. Стрельцам, размещенным в обители, следует принести присягу на верность Его Величеству и продолжать службу.
– Ну, что ни слово – ругательство! Нет бы сказать попросту – казарма, а то – кордегардия… – вздохнул настоятель. – Ингер… Инмерманландия… Так бы и говорил – Ижора… Лен соловецкий… Он где лен-то у нас видел? Не сеем мы льна…