– Ну, что ни слово – ругательство! Нет бы сказать попросту – казарма, а то – кордегардия… – вздохнул настоятель. – Ингер… Инмерманландия… Так бы и говорил – Ижора… Лен соловецкий… Он где лен-то у нас видел? Не сеем мы льна…
– Не лен, а лен, – пояснил толмач, не заметив издевки. – У свеев так уезды называют. В Ингремандландии… тьфу, Индгерман… Ингерманландии, пять ленов – Ямский, Копорский, Нотебургский, Ивангородский и Соловецкий. Соловецкий – обер-лен, потому в нем комендантом целый полковник будет!
– Вона… – протянул игумен. – Целый полковник? Стало быть, полк тут размещать хотят? Они, чай, схизматики – лютеране. Что же им в православной обители делать? Палатки пусть на берегу ставят, водой там, чем-нить еще запасаются – и до свидания!
Толмач, хоть и с запинкой, перевел слова настоятеля офицеру. Тот, усмехнувшись еще презрительнее, ответил что-то на свейском, а потом добавил по-русски:
– Ми, есть, бутем, фас зашшышат оут поляк унд ингленд.
– Ну, спасибо, – насмешливо произнес настоятель. – Перетолмачь, что как-нибудь сами управимся. А схизматики в святой обители не нужны!
Выслушав перевод, Энкварт, покраснев лицом, процедил несколько слов.
– Герр полковник говорит, что если вы не впустите гарнизон, то ваши действия будут считаться изменой. Герр полковник имеет право вершить над вами суд, как над изменниками, – сообщил толмач, слащаво улыбаясь.
– С каких это пор свейский король нам законным государем стал? – поинтересовался отец Иринарх. – Расскажи-ка…
– Короля Густава собор всей русской земли царем избрал! – улыбаясь во всю пасть, сказал толмач. – А вы тут сидите, как медведи в берлоге, ничего не знаете.
– Чудно… – пожал плечами игумен. – Царя выбрали, а нас о том не известили. Ни грамоты не прислали, ни присяги.
Толмач озабоченно перевел фразу полковнику. Тот выслушал, закивал, а потом важно сообщил:
– Я упалнамоччен принять от фас присягу на ферность каролю Шведерен и русскаму цару Густафу!
Отец Иринарх с сожалением посмотрел на свеев:
– Я ведь нового ничего не скажу. О том еще отец Антоний писал – короля свейского мы русским царем не признаем, свеев в обитель не пустим.
Игумен развернулся и пошел прочь. Энкварт, проводив взглядом спину настоятеля, гаркнул на солдат. Под звуки барабана отряд ушел обратно, к шлюпкам. Отставший толмач жалостливо посмотрел на земляков.
– Эх, зря вы так, – с убеждением в правоте сказал переводчик. – У короля-то порядок! Пошли бы под королевскую-то руку, глядишь – жили бы себе, поживали… Свеи – это вам не ляхи с литвинами. Обитель возьмут да вас на стенах и перевешают.
– Ладно пугать-то, – пренебрежительно хмыкнул Авраамий. – Скажи-ка лучше, что вы с рыбаками сделали, которых давеча в плен захватили?
– Допросили да за борт кинули. Не хотели, вишь, чтобы их споймали. Так где сраному кочу от настоящего корабля уйти!
– Ах ты курва свейская! – вскипел Леонтьев, пытаясь схватить Иуду за горло, но тот вывернулся.
Отбежав на безопасное расстояние, толмач показал кукиш, выматерился и метнулся догонять хозяев.
Свеи, дошагав до причала, рассаживались в лодки. Полковник, взяв у солдата белый флаг, бросил его на землю и, наступив на символ мира сапогом, погрозил кулаком монастырю, выкрикнув что-то непонятное, но обидное для русских.
Авраамий вроде бы отвернулся, но искоса посматривал на стрельцов. Увидев, что Леонтьев схватил пищаль, подскочил к мужику и, нажав на плечо, прижал к земле:
– Дурак, тут шагов семьдесят будет. Их не зацепишь, а они нас достанут.
– Отпусти, отец воевода, больно… – зашипел пятидесятник.
Потирая плечо, Ондрюшка восхищенно посмотрел на монаха:
– Ну, отец воевода, силен ты! Я то, дурень, над Лихаревым хохотал… Не хотел бы я с тобой в рукопашную встрять…
– Ну, сыне, какие твои годы… Тебе тридцать-то есть?
– В прошлом году двадцать исполнилось, – смущенно ответил Ондрюшка.
– Ишь ты, – покачал головой инок. – Двадцать, а уже пятидесятник и виски седые… Глядишь, к тридцати-то годам стрелецким головой, а то и тысячником станешь.
Авраамий не стал говорить, что он сам в восемнадцать лет получил от государя чин стольника не за красивые глазки, а за взятие рыцарского замка в Ливонской войне…
Корабельные пушки палили, разворачивались и, повернув другой борт, палили опять. Соловецкие пушкари, томившиеся бездельем, давно порывались открыть ответный огонь, но брат воевода строго-настрого запретил переводить зря огненное зелье. Собрав ратных начальников, Палицын говорил:
– Порох да ядра расстреляем, а попасть – не попадем. Добро, коли одно долетит. Только ворон насмешим. Десятникам накажите – по свеям из пушек не палить, порох беречь. Кто приказа не исполнит… – задумался Палицын, – того в батоги бить. Для первого раза – десять…
Свеи обстреливали стены еще дня два. Чугунные ядра, что проламывают борта галеонов, пронзают насквозь каракки и каравеллы, с единого выстрела топят баркасы, не долетали до обители, а достигшие, отлетали от стен, ровно горох… Один из кораблей, что, увлекшись, попытался подойти ближе, сел на мель, и его пришлось опутывать канатами и стягивать на глубокое место.
Стрельцы, крестьяне и мнихи, стоящие на стенах, только посмеивались. Наконец-то свеи угомонились. Уставшие за день пушкари и притомившиеся пушки спали, не мешая спать осажденным. Впервые за несколько дней иноки смогли спокойно провести Всенощное бдение и даже Крестный ход. Братии, во главе с настоятелем, пришлось протискиваться в живом коридоре. Из-за шума и многолюдства не сразу расслышали крики караульных…
Штурм начался с двух сторон. Из леса выдвигались колонны, несшие над головами огромные штурмовые лестницы. Когда супостаты приблизились, заговорили монастырские пушки, прорежая в наступавших дыры. Но свеи были упрямы – на место убитых и раненых вставали другие, лестницы, выпавшие из мертвых рук, подхватывали руки живых…
Авраамий, переходя по стене от одного участка к другому, матерился и уговаривал мужиков не высовываться и стоять не прямо на виду, а боком, чтобы мушкетерам было труднее целиться.
– Мать твою, куда лезешь! – орал брат воевода, оттаскивая от бойницы очередного дурака, позабыв, что сквернословить – грех, а духовной особе – грех вдвойне.
Но как ни старался келарь, то тут, то там, раздавались стоны и предсмертные всхлипывания. Хоть ты кол на голове теши, но пока рядом не убьют товарища да не искалечат двух-трех, уму-разуму не научишься. Скверный опыт, но когда учишься выживать, то по-другому – никак… Когда защищали Лавру, самые большие потери были в первые дни, пока не научились воевать.
Авраамий в который раз удивился прозорливости покойного брата Трифона, что обустроил башни не вровень со стенами, а выдвинул их вперед. Ядра, пущенные из пушек Никольской и Корожской башен, сметали вдоль стены свеев, ломали штурмовые лестницы, а северо-запад надежно перекрывал огонь из Успенской твердыни. Затинные пищали выбивали нагловатых мушкетеров, надеявшихся безнаказанно убивать защитников.
Штурм выдохся. Со стороны причала раздался рев трубы, скомандовавшей отход. Свеи уходили достойно, но убитых и раненых оставили на месте, потому Авраамий велел ждать…
Не прошло и часа, как свеи начали новый штурм. На сей раз атака пришлась лишь с одной, с северной стороны. Видимо, решили взять числом. Супостатов было столько, что пушкари Никольской и Корожской башен не успевали перезаряжать орудия, чтобы расчищать стены от лестниц. Но до рукопашной схватки не дошло – «обошлись» камнями и бревнами. А когда полился горячий вар, свеи отступили. Опять около стены лежали убитые и стонали раненые, которых никто не спешил убирать…
– Чего это они? – удивленно спросил Мансуров у Палицына, кивая на брошенные тела.
– Да кто их знает… – недоумевал и Авраамий. – Может, думают, что мы их убирать будем? А может, опять на штурм собираются…
От нечего делать стрельцы принялись считать лежавших супостатов. Кто-то насчитал триста, кто – целых четыреста. Прикинув собственные потери, инок-воевода расстроился. Получалось, что если в первый штурм потеряли тридцать (десять убитых и двадцать раненых), да во второй – десять да тридцать, то всего – семь десятков. По мысли келаря – много! Коли ты в крепости сидишь, брать за каждого убитого и раненого не меньше десятка ворогов. А тут, один на пятерых.
Третий штурм случился под вечер. Теперь наступали со всех сторон. Даже от Святого озера, где и места-то не было. Казалось, сама земля и трава вокруг обители почернела от доспехов, а потом окрасилась кровью. Пушкари палили в упор, а свеи все лезли и лезли. Кое-кому удалось даже дойти до самого верха. Но, слава богу, не оплошали – отбились. Теперь супостаты отступали, не дожидаясь сигнала.
Ночью прибыли парламентеры. Молодой офицер с перевязанной головой, пряча глаза, попросил перемирия, чтобы собрать убитых и раненых.
Ночью прибыли парламентеры. Молодой офицер с перевязанной головой, пряча глаза, попросил перемирия, чтобы собрать убитых и раненых.
Тела уносили долго. С ранеными еще ладно – клали людей на носилки и тащили, а с мертвыми мешкали. Обычно, после боя старались все сделать побыстрее, чтобы самим отдохнуть, а тут… Келарь уже подумал, что свеи потихоньку мародерствуют. Не надеясь на собственное зрение, спросил у настоятеля:
– Отец Иринарх, чего они там возятся-то? Трупы обирают?
– Не видно, – покачал тот куколем. – Вроде в карманах не шарят. Но возятся, ровно бабы беременные…
– Чего-то тут не то! – решил Авраамий и пошел вниз. Забирая попавшихся на глаза стрельцов, почти бегом помчался к Никольским воротам. Почему туда, брат воевода объяснить бы не смог. Чутье, что ли, подсказало? Но – вовремя! В узком и длинном проеме между стеной и срубом двое стрельцов изо всех сил отмахивались бердышами от клинков свеев. Вот, один упал, второй оступился… Но подоспевшие ратники во главе с келарем оттеснили супостата от ворот и закрыли тяжелые створки.
Разбираясь, что произошло, Палицын выяснил, что послушники с поварни, решили, что раз наступило перемирие, то можно открыть врата и сходить на озеро. Уж чего там они собрались делать – непонятно, но свеи только этого и ждали. И, не окажись перед вратами сруба, свеи бы ворвались в обитель…
Переведя дух и смахнув пот, Авраамий пошел на Никольскую башню – хотелось глянуть в глаза тем, кто проворонил шведа! Но подниматься не пришлось. У подошвы встретили виноватые пушкари.
– Не могли мы палить, отец воевода, – виновато сказал старший. – Тут, окромя свеев еще и братия была. Стрельнули бы, своих перебили…
– Где начальник над башней? – спросил Авраамий, вспоминая, что раньше эту должность исправлял Мансуров, а сейчас Лихарев.
– Воевода отдыхает, – доложил старший пушкарь. – Устал после боев.
– Тебя как звать?
– Осип я, Пантелев, – ответил озадаченный пушкарь.
– Вот ты, Осип, теперь и будешь старшим. Понял?
– А как же Максим Васильич? – удивился мужик еще больше.
– Вот это не твоя печаль. Понимаешь, за что воеводу с начальства сняли?
– Чего непонятного-то? – хмыкнул Осип, сразу ставший значительнее, чем был. – Допустил он, что братия ворота без его ведома открыла.
– Правильно, – кивнул Палицын. – Еще, Осип, раз ты старший теперь, запомни крепко-накрепко – врата открывать лишь с моего ведома, понял? А еще скажу… Коли такое увидишь – стреляй, не раздумывая – в своих и в чужих…
Утром в заливе бросили якоря еще два галеона, загруженные едва ли не по ватерлинию. До самого вечера к берегу и обратно сновали шлюпки, перевозя мортиры, ядра и мешки с порохом.
Всю ночь и весь день матросы устанавливали осадные орудия, окружая их турами – высокими корзинами без дна, забитыми щебнем. Когда со стороны залива выросло десять батарей, мортиры начали басовитую перекличку…
Королевские артиллеристы поражали деловитостью и скоростью. Вроде только-только прозвучал выстрел, а прислуга уже банит ствол, поливает водой (ну, где тут уксуса-то напасешься?), засыпает порох и вкатывает ядро, завернутое в холстину. Главный бомбардир тыкает запальником и, не дожидаясь, пока вспыхнет порох, падает в окопчик. Выстрел и… очередное ядро, долетая до стены, раскалывается на куски…
Свеи были хорошими артиллеристами, но даже они не смогли спорить с валунами, из которых сложены стены обители – толку от обстрела не было никакого, но грохот мешал братии творить молитвы, а бабы жаловались, что овцы блеют, а коровы перестают доиться.
Испортив десятка три ядер, свеи принялись сосредоточенно выцеливать сруб у Святых ворот. Сосновые бревна подались не сразу. Когда же пробили первую брешь, среди артиллеристов раздался победный вой, сменившийся воплями разочарования – из дыры посыпался камень… Но поорав, артиллеристы снова принялись за дело. Пожалуй, если так пойдет, ядра пробьют-таки щебень и выломают ворота…
Воеводы просились на вылазку, но Авраамий медлил и разрешения не давал. Приказал лишь, чтобы Мансуров держал около ворот отряд, готовый хоть к бою внутри стен, хоть – к вылазке.
Ночью, когда все, кроме часовых на стенах да вахтенных на кораблях, спали, со стороны моря донеслись выстрелы, крики и шум. Один за другим вспыхивали сполохи, словно Северное сияние! От взрывов вдоль моря поднялись волны, а ветер едва не сваливал с ног караульных…
Настоятель и Авраамий, с усилием держась за перила, считали языки пламени, которыми расцвело море…
– Поморы это… – Посмотрев в недоуменные глаза игумена, Авраамий пояснил: – Мы, с Автомоном, Царствие ему Небесное, решили – коли туго придется, брандеры делать… Ну, брандеры – это…
– Да знаю я, что за брандеры такие, – отмахнулся отец игумен и перекрестился: – Господи, они ж на верную смерть пошли…
– Может, доплыл кто… – неуверенно сказал келарь.
– Нам-то почему не сказал? – сурово спросил игумен.
– Если бы сказал, так ты бы и не отпустил. Верно?
– Верно, – согласился настоятель. – Потому не отпустил бы, что на самоубийство похоже. А самоубийство, брат Авраамий, сам знаешь – грех великий…
– Может, и грех, – кивнул Палицын. – Только, отец игумен, если и есть грех – мой он. Я поморов на смерть отправил. А теперь вот Петьку Мансурова на вылазку отправлю…
Всю ночь около залива шел бой. Свеи-артиллеристы и те, кому удалось выплыть со взорванных кораблей, дрались отчаянно. Терять им было нечего. Авраамию еще дважды пришлось посылать отряды. Но к утру все было кончено. Берег около батарей был завален трупами, а на волнах остались лишь обугленные и еще чадящие остовы галеонов. Оставшиеся в живых свеи сдавались в плен…
На монастырском кладбище прибавилось могил. Стрельцов, поморов и монахов хоронили по пять тел в одной яме. Выкопать на каждого – пятьсот с лишних могил было бы не под силу. Отдельно положили лишь Петра Мансурова – по левую руку от князя Пожарского. Правую сторону Авраамий оставил для себя.
Убитых свеев похоронили за оградой, в братской могиле. Отец игумен даже разрешил, чтобы пленные прочитали над мертвецами свои молитвы…
Дела и дороги
В верхней горнице, куда допускались лишь избранные, сидели трое – сам хозяин, городовой воевода Котов, стрелецкий голова Костромитинов и гость, князь Мезецкий. Четвертый – здоровенный черный кот, с белой грудкой, в разговоре участия не принимал, а просто дремал на столе, покрытом рыхлым гишпанским бархатом (по нынешним временам – ценность несусветная!).
Александр Яковлевич, за последнее время зело огрузневший, устало потер левую половину груди, поморщился и сказал, пряча глаза:
– Ты, князь Даниил – хошь обижайся на меня, хошь нет, но не разрешу я тебе в своем городе Земский собор проводить.
– А если я разрешения не спрошу? – спросил Мезецкий.
– Воевать будешь? – сузил глаза Котов.
– Сроду такого не было, чтобы Мезецкие со своими городами воевали, – слегка надменно проговорил князь. – Все больше – с татарами да с литовцами. Ну, изменники не в счет. Да и людей не хватит, чтобы с тобой воевать. Сам видел – сотня у меня, все про все.
– Это ты правильно сказал, не хватит, – с удовлетворением откинулся воевода на спинку резного кресла. – Да и народ у тебя, с бору по сосенке. Добро, коли половина порох нюхала…
– Если бы половина, перекрестился б от радости. Хорошо, коли с дюжину найду. Против твоих стрельцов и получаса не выстоят. Но чтобы город спалить, к ядреной матери, так и таких за глаза хватит… – Увидев, как напрягся воевода, усмехнулся и примирительно сказал: – Не боись, воевода Рыбнинский, не будет ничего худого… Потерпи, уйду я скоро.
– Так я, Данила Иванович, ни тебя, ни войско твое не гоню, – с облегчением проговорил Котов. – Живите, сколько влезет. Кормовые дам.
– Благодарствую, – хмыкнул князь. – Только, воевода, ты мне скажи… Не в Рыбнинске твоем, а все равно – бог даст, созову я Земский собор. Ну, сам не смогу – кто-нибудь другой… – поправился князь. – Выберут государя, сядет он на престол, возьмет в руки скипетр, державу, а потом призовет он тебя да и спросит – почему ты, сукин сын, Алексашка Котов, избранию моему помешать хотел? Где же ты был, когда меня на престол возводили?
– А я, окольничий, так отвечу, – с достоинством ответил воевода, – была-де дадена государем покойным, Борисом Федоровичем, мне в ведение Рыбная слобода, которую я городом сделал. И город сей – теперь один из самых богатых на Руси! Можешь на плаху меня отправить, а можешь наградить! Как-никак, целый город припас. А тебе, князь, вот что скажу – будет на Руси царь, буду ему служить верой и правдой. Ну а пока нет государя, буду свой город стеречь и оберегать. Вот тебе и весь мой сказ!
– Хитер ты воевода, ох хитер! И рыбку хочешь съесть, и в лодку сесть. Думаешь, в сторонке сможешь отсидеться?