Да еще и Тома рассердилась. Говорит, что Зойка вела себя как потаскуха. И еще – как полная дура. Глаза раззявила и рот губастый раскрыла. Вот и жди теперь неприятностей! Корова тупорылая.
Зойка плакала и просила Тому не обижаться. Ну что она такого в самом деле сделала?
Тома хлопнула дверью, чуть не прищемив Зойке нос. Матери, конечно, она ничего не рассказала – та тоже со скандалом не задержится.
По ночам Зойка хлюпала в подушку и вспоминала красавца Самира. А потом успокоилась. «Не по Сеньке шапка», как сказала Тома. И вправду – не по Сеньке. Молодые ребята на нее лишь пялятся, но не знакомятся, только вслед свистят. А клиенты… На все готовы. Только Зойке не надо. С души воротит, потому что не нужны ей ни поездки в Сочи, ни норковая шуба и бриллианты. И машина не нужна, и квартира отдельная. Ничего этого Зойке не хочется. А хочется любви.
От расстройства Зойка впервые похудела и осунулась – самой понравилось. А Томка сказала:
– Худая корова еще не газель.
И вправду – не газель. Но все равно ничего. Лучше, чем было.
Самир ждал Зойку у подъезда целых два часа. Замерз как цуцик. Потом – два часа в подъезде. Было полегче. Цветы – белые розы – положил на батарею, сам бы тоже на ней пристроился, но не поместился. Зойка вбежала в подъезд и стала стряхивать с куртки и шапки снег.
Самир шагнул ей навстречу. Зойка, охнув, прижала руки к груди. Он улыбнулся и протянул ей согретые и подвявшие розы. Зойка еще раз ойкнула и замотала головой. Потом, расплакавшись, зашептала:
– Уходи. Уходи скорее! А то увидят!
– Кто? – не понял он. – Ты кого-то боишься? Мужа? Или отца?
Зойка опять замотала головой:
– Какого мужа, господи? И отца у меня сроду не было!
Он недоуменно пожал плечами:
– Не понимаю.
И Зойка яростно зашептала:
– Что непонятного? Ты – иностранец. Капиталист. Ладно бы из «наших»: кубинец или вьетнамец, коммунист. А ты – чужеродный элемент. – Слова Томы. – Что у нас может быть общего? У нас с этим делом строго. Может, ты не знаешь?
Он улыбнулся:
– Да, не кубинец. И, извини, уж точно не вьетнамец. Капиталист, правда. Вернее, не я – мой отец. А про то, что у нас может быть общего… Знаешь, много чего, если подумать. Дом, например. Семья. Дети. – Он взял Зойкины руки. – И чего ты боишься? Зверские времена прошли. Никого за это давно не кушают.
Зойка всхлипнула и поверила ему – она привыкла верить людям. И даже начала успокаиваться, с Самиром почему-то вообще было спокойно. И совсем не страшно. Несмотря ни на что.
В подъезде простояли часа три. Самир рассказывал ей о своей стране, о родителях, братьях и сестрах. Семья была огромной – семь детей и уже куча внуков. Рассказывал, что мать очень плакала и не хотела его отпускать в Москву: боялась, что он здесь замерзнет и умрет с голоду. Но ему было интересно поехать именно в Россию, такую страшную и непонятную. Отец предлагал учебу в любой европейской стране, в Америке и даже Австралии. Но он настоял на своем. Правда, в первом письме домой попросил родителей прислать зубную пасту, крем для бритья и пену.
– Какую пену? – не поняла Зойка.
И мама опять горько плакала по телефону. Но потом все как-то устроилось и образовалось. Оказалось, что есть валютные магазины, а в них и зубная паста, и мыло, и крем для бритья. И даже хороший кофе, сигареты и привычные продукты. Еще можно через посольство снять приличную квартиру. И через три месяца он сбежал из холодного общежития, кишащего тараканами и клопами (ранее ему неизвестными). Но Россию Самир полюбил. Москву признавал самым красивым городом на земле. Полюбил и соленые, хрустящие грибы, и кислую капусту, купленную у бабок на рынке, и картошку с селедкой, и русскую водочку из морозилки. И русские песни, берущие прямо за душу и рвущие сердце непонятной тоской. И русских людей – грубоватых, но открытых и хлебосольных.
– А какие у вас театры! – воскликнул Самир. – А Ленинград, а музеи!
Рассказывал, что на долгие летние каникулы ездил в гости к брату в Париж и к сестре в Бергамо. А еще к тетке, в Лондон.
Правда, и домой на каникулы приезжал с удовольствием. Скучал по родным и по теплу – что было, то было.
Зойка слушала его молча, внимательно. Потом вздохнула:
– А мне рассказать тебе нечего. Я ведь даже в Питере не была и моря не видела.
Он рассмеялся:
– Увидишь еще! Все увидишь! И Париж, и Лондон, и моря с океанами!
Зойка удивленно посмотрела на него:
– Шутник. Скажешь тоже!
* * *Теперь они встречались почти каждый день. Самир ждал ее за домом – так просила Зойка. Чтобы ни мать, ни Тома не узнали. Пришла весна, и они часами гуляли по улицам, ходили в зоопарк, на Красную площадь, в музеи и театры. Зойка удивлялась – сколько же Самир всего знает про ее город, про ее страну! Даже стыдно становилось – какой она неуч! Права Тома.
Кстати, про Тому. Теперь подруги виделись редко – то у Томы сессия, то «мероприятия разные», как она сама говорила.
Да и слава богу! Так Зойке спокойнее – не надо ничего придумывать и врать. Врать она не любила больше всего на свете.
В июне Зойка впервые попала к Самиру домой. Удивилась простоте и уюту. И еще – чистоте. Он, смущаясь, объяснил, что чистота – не его заслуга. Раз в неделю приходит женщина и наводит в квартире порядок. Зойка растерялась:
– И такое бывает!
– Да. В родительском доме есть прислуга и повар.
Ели они в тот день чудные макароны с ароматной травой, сыром и томатным соусом.
– Спагетти, – объяснил Самир.
Потом пили кофе – бразильский, аромата бесподобного – и ели такие пирожные, просто язык проглотишь!
А потом Самир открыл бутылку шампанского и предложил выпить за их «дальнейшую жизнь». Зойка не очень поняла, что это значит, но спросить не решилась. Потом они слушали музыку и опять пили кофе, теперь уже с конфетами и тончайшим, на просвет, ореховым печеньем.
Вечером Самир проводил Зойку домой. Долго стояли в подъезде и целовались, никак не могли друг от друга оторваться. Наконец абсолютно одуревшая Зойка вырвалась из тесных объятий и помчалась по лестнице. У дверей квартиры она притормозила, перевела дыхание, вытерла вспотевший лоб и щеки и открыла дверь.
Замученная вечными проблемами Раиса как будто ничего не замечала: ни шальных глаз дочери, ни опухших губ, ни красных пятен на шее (от волнения и поцелуев – два в одном).
Глаза ей открыла Клара. Как же можно этого не заметить? Раиса мяла в руках кухонное полотенце, вытирала вспотевшие от волнения ладони и лицо, виновато приговаривая:
– Как же так, Кларочка Мироновна? Как же так? И как я могла не заметить? Дубина стоеросовая!
За ужином она внимательно вглядывалась в лицо дочери. Тревожно осматривала ее фигуру – не поправилась, не похудела? Ест хорошо, с аппетитом. Не бледная вроде. Или нет, все-таки бледная? И синяки под глазами…
– А что это у тебя на шее?
Зойка, стоявшая в ночнушке перед зеркалом, быстро прикрыла шею рукой, покраснела и залепетала:
– Да косынкой натерла!
Раиса побагровела:
– Ах ты дрянь! Пошла вразнос! С кем скрутилась, отвечай! – И отвесила тяжелой рукой звучную пощечину. Правду пишут на стене, правду! Вот оно и вылезло – как есть. Путается, шалава. – Глаз не спущу! – крикнула мать. – С работы домой. По часам! Опоздаешь – бить буду. Смертным боем!
Зойка поверила сразу. Заперлась в ванной и там отревелась. А Раиса тем временем рвала в клочья ее нарядные кофточки с вырезом и узкие юбки, с наслаждением и без грамма жалости, хотя бедность научила ее не выбрасывать даже рваные и латаные-перелатаные чулки и трико.
Опять все рушится! И опять ничего у нее не получается! Есть на свете невезучие люди. Когда не везет везде и во всем. И среди них она, Зойка. В первых рядах.
А самое страшное, что никому, никому она не может доверить свою тайну и поделиться своим счастьем – ни маме, ни Кларе. А про Тому и думать нечего. Вернее – страшно подумать.
Конечно, любимому она все рассказала. Тот опечалился, но ненадолго. Бодро сказал:
– Все будет хорошо! – И… уехал на каникулы домой.
Зойка дежурила у почтового ящика, но писем не было. Ни одной весточки за три месяца! Она впервые похудела так, что впору в манекенщицы. Почти до невероятного прежде и столь заветного Томкиного размера.
Подруга зашла к ней перед поездкой на море. Хвасталась новым югославским купальником и чешскими босоножками. Зойка, понурая и потерянная, вяло кивала.
– Тощая ты какая! – удивилась Тома. И с садистским удовольствием добавила: – А тебе не идет! Как цыганка-перестарок. – И опять затрещала про курорт, танцы, сладкое вино и сочные персики. – А поедешь со мной? – вдруг неожиданно предложила она.
Зойка растерялась:
– Как с тобой? На море?
Тома кивнула. Зойка засуетилась – а деньги? Купальника нет вообще. Вдруг не дадут отпуск? Или не разрешит поехать мать? А билеты? Разве в сезон достанешь?
– Ну, решай, – жестко ответила Тома. – Еду через две недели. Решишь свои вопросы – значит, поедешь. А не решишь – кисни тут до скончания века. Мне тебя не жалко.
Зойка растерялась:
– Как с тобой? На море?
Тома кивнула. Зойка засуетилась – а деньги? Купальника нет вообще. Вдруг не дадут отпуск? Или не разрешит поехать мать? А билеты? Разве в сезон достанешь?
– Ну, решай, – жестко ответила Тома. – Еду через две недели. Решишь свои вопросы – значит, поедешь. А не решишь – кисни тут до скончания века. Мне тебя не жалко.
Отпуск дали – упросила. Клара обещала уговорить мать. Купальник купила в туалете на Кузнецком у фарцы. Дорого так, что самой стало страшно. Но какой это был купальник! Синие розы, лимонные листья на черном фоне. И застежечка из желтого металла – как золотая, ей-богу. Еще хотелось сарафан – белый или голубой, можно и розовый. Были такие из марлевки, индийские. Отстояла в очереди четыре часа в индийском магазине «Ганг». Достался, правда, темный, грязно-зеленого цвета, в бурых листьях. Не о таком мечтала, но все равно – счастье.
Мать сказала:
– С Томкой отпущу, – и дала денег на билет.
С билетом помогла сама Томка – со вздохом и большим одолжением. Пришлось заплатить пятерку сверху.
Тома размышляла. Ругала себя за свой порыв – не от жалости взяла с собой эту дуреху, не от жалости, понятно. Просто подумала, скучно ей будет одной, да и страшновато. Чужой город, разгоряченные солнцем, алкоголем и свободой мужчины. Ни на танцы одна не пойдешь, ни в кино. Ладно, пусть едет эта овца. Страшна сейчас, как образина. Не помеха. А Тома загорит, отъестся. И будет вам там ого-го! Да и еще – с такими тряпками! Короче, держитесь, мужики! А эта голь перекатная… Пусть и ей будет счастье, милостиво решила Тома.
Зойка удивлялась всему: поезду, мерно постукивающему колесами, полустанкам и деревням, коротким остановкам на станциях, где горластые и шустрые торговки продавали горячую картошку, соленые огурцы и черешню.
Она висела на ступеньках вагона – сходить боялась, вдруг поезд тронется! – и ей хотелось всего и сразу: и картошки, и огурцов, и невиданных по размеру ярких фруктов.
Торговки набрасывались на Зойку, как коршуны, чуя острым и ушлым нюхом наивную, готовую на любые подвиги покупательницу.
Тома гоняла их и утаскивала свою компаньонку в купе.
– Дура, простофиля, здесь все втридорога! Спекулянтки сплошные! Вот приедем – и пожрешь свои ягоды, никуда они не денутся.
Зойка не верила:
– А вдруг там ничего такого не будет?
Тома презрительно фыркала и отворачивалась к стене. О чем с этой дурой говорить?
Сняли комнату у армян – чистую, беленые стены, беленый потолок, две железные кровати, шкаф, над столом зеркало. На общей веранде плитка и холодильник. Там же, на открытой полке, кастрюли и сковородки.
Во дворе, чисто выметенном и посыпанном мелкой галькой, – огромная беседка, увитая виноградом, а в ней большой деревянный стол. Семья хозяев – три поколения: бабушка с дедом, сноха с мужем, трое детей. Два холостых сына – высоких, крепких, с яркими глазами и белоснежными до сахарности зубами. И старшая замужняя тихая дочь – с маленьким сыном и большим беременным животом.
Готовила мать – тазами, чанами. С утра ловко вертела долму, тушила мясо, пекла пироги. Пахло так, что кружилась голова. Слепая бабушка помогала невестке чистить лук и морковь. Старик там же, под алычой, в тенечке, слушал радио – судя по громкости, он был сильно глуховат. Иногда невестка покрикивала на него, тогда тот выключал звук и мгновенно засыпал. Дочь возилась с ребенком и вязала приданое для малыша. Все надеялись, что родится девочка. Мужчины приходили с работы, и начинался обед. Сначала ели молча, а когда подавали кофе – обязательно сваренный в турке на песке, – начинались громкие и отчаянные споры, о чем, непонятно, на родном языке. Спать ложились рано – это вы тут на отдыхе, а у нас завтра рабочий день.
Последней уходила с кухни Ануш, хозяйка, тщательно перемыв всю посуду и протерев так же тщательно веселую, липковатую, в ромашках, клеенку.
Ануш подруг непременно угощала: то супом, то горячим. И наливала кофе – густой, ароматный и чуть соленый. Сетовала, что старший, Вартан, никак не женится. А парень хороший, непьющий, да и зарабатывает прилично. А у младшего, Гаика, была невеста, но что-то разладилось, и свадьба сорвалась. В общем, материнские горести и печали. Зойка готова была сидеть с Ануш допоздна, а Тома злилась и тащила подругу на танцы.
Зойка, разумеется, покорялась. Ее приглашали сразу, при входе на танцплощадку. Тома маялась пару дней, но потом кавалер нашелся – из местных: тощий, вертлявый и хронически поддатый Витя по кличке Подонок. Так его и приветствовали – а он не обижался и вроде даже гордился «ласковым» прозвищем. Было очевидно, что Витей брезгуют и одновременно побаиваются его.
Во время танца он не выпускал изо рта сигарету и шумно сплевывал густую вязкую слюну. Тома морщилась, но делала вид, что ей очень весело – Витя шептал на ухо скабрезные анекдоты, она откидывала голову и громко смеялась.
Зойка шла танцевать, как на голгофу. Взгляд в сторону, руки подальше, расстояние пионерское. Закрывала глаза и вспоминала танец с Самиром. Его руки и запах. Вырывалась из цепких лап случайных кавалеров и, оглянувшись на подругу, двигающуюся в томной позе с полузакрытыми глазами, уходила с танцпола. Выпивала с Ануш чашку кофе и шла спать. Иногда с ними сидел Вартан. Молча курил и разглядывал ромашки на клеенке. Ануш беспокоилась о Томе:
– Знаешь, у нас тут нравы такие! Это местных девчонок не задирают, а вот с приезжими не церемонятся.
Зойка разводила руками:
– Что я могу поделать? У Томы своя голова на плечах.
Та приходила под утро, Зойка еще крепко спала. Однажды проснулась – Тома, зареванная, с разбитой губой и фингалом под глазом и на скуле, в разодранном платье, раскачиваясь, выла на кровати.
Сон слетел, как пробка от шампанского.
– Господи, Томка, что с тобой, боженьки мои!
– С девственностью простилась, – прошипела подруга и отвернулась к стенке. – Отстань!
Зойка залепетала:
– Это он, сволочь! Витя-Подонок! Говорили тебе, Томка! Говорили – подальше от него! И ведь избил, тварь! Давай в милицию, а, Том? – жалобно скулила она. – Или ребятам скажем – Вартану, Гаику, дяде Ашоту?
– Отстань, сказала, – шипела Тома. – Отлежусь пару дней, потом видно будет. А писать я на него не буду!
– Почему? – тихо спросила Зойка.
– По кочану, – сквозь зубы бросила Тома. – Потому что по доброй воле. Поняла?
Зойка вздохнула и не ответила – она ничего не поняла. Вот просто совсем ничего – ни про милицию, ни про «добрую волю».
Рано утром Ануш с беременной дочкой уехали к родне в деревню. До Томы никому не было дела, и она спокойно отлеживалась в комнате. Подругу гнала на пляж.
– Мне сиделка не нужна.
Зойка нехотя собирала пляжную сумку. Вечером ходила в кино. Слава богу, что кончились эти отвратительные танцплощадки! Век бы их не видеть!
Однажды ушла с фильма раньше времени – тоска зеленая! Зойка любила комедии – наши, гайдаевские, и французские, с Луи де Фюнесом. Открыла дверь в комнату – божечки мои! Витя-Подонок с Томкой кувыркаются! Отскочила от двери как ошпаренная. Бросилась на улицу – бегом, бегом. За углом налетела на мужчину. Темно, ранний южный вечер. Уткнулась ему носом в грудь, испугалась, отпрянула. Оказалось – зря. Напоролась Зойка на Вартана, шедшего с работы. Он засмеялся и взял ее за плечи.
– Плачешь, Зоя? Кто обидел? – Взгляд, полный ярости, глаза вспыхнули звериным светом.
Зойка плакала и мотала головой:
– Нет, никто. Никто не обидел. Просто так, бывает. Настроение плохое…
Он взял ее за руку и повел на берег. Сели на влажный песок и молчали. Долго молчали. А потом он проговорил:
– Пойдешь за меня, Зоя?
– Что? Куда пойду? – Зойка мотнула головой, чтобы сбросить оцепенение. – Не поняла. Повтори!
Он повторил. Сказал, что полюбил сразу, с первой минуты.
– Жить будем с моими. Поначалу. Потом свой дом построю – так у нас принято. А хочешь, в Ереван поедем? Там много родни. Или в Москву. Я – строитель, работа будет всегда.
Зойка тихо плакала и качала головой.
– Не могу, миленький! Не могу! Прости, бога ради! Жених у меня в Москве, – безбожно врала она.
Вартан молчал. Она погладила его по голове и молча, спотыкаясь, побрела к дому.
Ну почему же у нее все складывается так нелепо?
Тома лежала, отвернувшись к стене. Зойка скинула шлепанцы и присела на край кровати. Тома резко обернулась.
– Погуляла? – хрипло спросила она.
– Не спишь? – почему-то обрадовалась Зойка. – Ага, погуляла. А мне Вартанчик предложение сделал! – желая повеселить подругу, сообщила она.
Тома густо закашляла и сказала, как каркнула:
– Прям сразу и предложение! Смотрите, как складывается! Ну что, приняла?
Зойка растерянно замотала головой.
– А чего ж? Такая выгодная партия! Будешь на ужин барана тушить и барана с работы ждать! – Тома села, поджав под себя колени. – Оставайся, Зоинька! Семья большая, дружная. Народишь «вартанчиков»! С твоей-то жопой! Все лучше, чем перед этими же «вартанами» в Москве с подносом бегать! – зло засмеялась, опять зашлась в хриплом кашле.