– Почему это я должна? – особо кокетливо складывая губы бантиком, спросила я, хотя уже точно знала, что должна непременно.
– Ну как же?! – заразительно рассмеялся Назаренко. – Это победа и всего вашего коллектива! Теперь все ваши сотрудники будут иметь возможность покупать мои свежайшие калачи, практически не отходя от рабочего места. В магазинах Питера, моя девочка, их моментально разбирают!
С тех пор он звал меня – моя девочка. Я его – Назаренко, а он меня – моя девочка.
В этот же вечер он заехал за мной на своей машине, очень неказистых «Жигулях». Я была уверена, что он повезет меня в какое-нибудь кафе или ресторан, но Назаренко сразу направил машину к себе домой в небольшую двухкомнатную квартиру на Звездной улице.
– Куда это мы едем? – удивленно спросила я, когда вместо нарядного центра города за окном замелькали типовые кирпичные и блочные дома.
– Ко мне, моя девочка, – ответил Назаренко и так выразительно на меня посмотрел, что я сразу поняла, чем мы станем заниматься сразу по приезде.
Квартира Назаренко была маленькой и тесной, в кирпичном пятиэтажном доме. Тогда я не знала, что он живет в ней вместе с матерью. Поскольку никто не выглянул в коридор при нашем появлении, я искренне посчитала, что мы будем с ним одни. Первым делом мне было предложено достать из холодильника кастрюлю с каким-то супом и разогреть нам на ужин. Меня это несколько шокировало. Впервые пригласить даму, причем домой, а не в ресторан и заставлять ее разогревать банальные щи, будто мы с ним давно живущая вместе семейная пара! Неслыханное дело! Я решила покочевряжиться:
– Знаете, Илья, я не хочу есть, но если вам нужно подкрепиться, то ешьте, пожалуйста, а я… я подожду.
– Ну, гляди, – сказал Назаренко, обратившись ко мне на «ты», и головой нырнул в холодильник.
Он разогревал свои щи и еще какое-то варево на второе, потом долго и смачно все это ел, запивая пивом и не обращая на меня ни малейшего внимания. Я сидела на табуретке сбоку от него, бесполезно таращилась в мутноватое окно с кособоким столетником на подоконнике и дико злилась. Когда он решил положить себе на тарелку картошки по второму разу, я поднялась с насиженного места, сказала: «Пожалуй, мне пора» – и двинула в коридор. Назаренко настиг меня одним прыжком, загородил входную дверь и, улыбаясь, сказал:
– Девочка моя, похоже, что ты кое-чего не поняла. Я не чиновник из твоего дебильного треста, кайфующий на объекте, а частный предприниматель, который вынужден крутиться как белка в колесе, чтобы существовать. Я целый день не ел, а потому должен наконец это сделать. Я могу позволить себе потратиться на ресторан, о котором ты, конечно, мечтала, но не хочу. Пока не хочу. Потом, несколько позже, мы будем заказывать еду только в ресторанах. Но ты должна потерпеть, Ритуля.
Ритуля, то есть я, задохнулась от возмущения. Что он себе позволяет?! Я должна ждать в провонявшей щами кухне типового дома, пока он не заработает на ресторан?! Не на ту напал! Пусть ищет себе других дурочек! У меня уже есть один нищий гастроэнтеролог. Мне надоело ждать, пока он разбогатеет. А тут еще один навязывается!
Я попыталась отодвинуть Назаренко с дороги, но попала в его стальные объятия. Я не успела и пикнуть, как почувствовала на губах вкус жареной картошки с мясом. Частный предприниматель-калачедел впился в мои губы с такой силой, что я вскрикнула бы, если бы могла. Я еще долго билась в его руках пойманной мухой, а потом, как советуют в одном плохом анекдоте, расслабилась и попыталась получить удовольствие. Надо отметить, что получила…Назаренко совершенно не был похож на моих предыдущих мужчин. Ничем. Мы с ним ни в чем не совпадали, и это, в конце концов, пошло ему в плюс. Для меня будто открылась дверь в новый неизведанный мир. Все мои мужчины являлись интеллигентами. Назаренко был незамысловатым мужиком, но с изворотливым практичным умом и, как я уже говорила, с магнетической силой во взгляде. В прошлом веке быть бы ему купцом-миллионщиком. Впрочем, едать ему на золоте и в нашем! В это я сразу как-то поверила после первого же мощного поцелуя. Назаренко не сомневался, что с этого момента я являюсь такой же его собственностью, как калачи с орехово-сахарной обсыпкой. Он заставил и меня перестать сомневаться в этом прямо в коридоре собственной квартиры у входной двери. Я попыталась еще как-то сопротивляться, но только для приличия, потому что очень скоро поняла: мне совершенно не хочется этого делать. Никто еще не атаковал меня так яростно. Никто не срывал с меня одежду с такой поспешностью, совершенно не беспокоясь о том, что она приходит в полную негодность.
В самый ответственный момент в коридор неожиданно вышла полная женщина в оранжевом перманенте и, не удостоив нас взглядом, направилась в ванную. Я попыталась хоть как-то прикрыться, а Назаренко даже ухом не повел, продолжая делать то, что в данный момент считал для себя важным.
Оранжевая женщина вышла из ванной и направилась в кухню. Она гремела там посудой, хлопала дверцей холодильника, наливала в какие-то емкости воду из крана и, главное, без конца ходила по кухне туда-сюда, методично появляясь в дверном проеме. Но надо отдать ей должное: в нашу сторону она так ни разу и не посмотрела, а сам Назаренко в конце концов заставил меня забыть и о женщине с перманентом, и о том, что он только что порвал мою любимую блузку, а также о том, что мои предыдущие мужчины были со мной очень нежны и тактичны. Назаренко, похоже, никогда и не догадывался, что женщиной можно восхищаться, нашептывать ей красивые слова и, главное, любить. Он брал меня силой, плевать хотел на нежности и любить не собирался. Он собирался мной владеть до тех пор, пока не надоем. Но я тогда этого не знала. Я думала, что мне наконец попался неординарный мужчина. Это уже само по себе было интересно, заслуживало внимания, изучения, с последующим извлечением пользы и, возможно, вечного наслаждения.
Наслаждение (не вечное, но запоминающееся) я получила в коридоре практически на виду у мамаши Назаренко. Когда я потом спросила его о странных взаимоотношениях с родительницей, он резко и зло ответил:
– А ей плевать! Да и мне, признаться, тоже! Раз мне пока некуда от нее съехать, я решил делать вид, что маманьки здесь нет вообще! Не существует! Очень удобная позиция!
– Вы что, в ссоре?
– Теперь уже нет.
– То есть?
– То есть когда-то непримиримо враждовали, а сейчас просто живем рядом, потому что не разъехаться. Но это временно, моя девочка. Ты мне веришь?
Глазами, принявшими вдруг цвет густо заваренного чая, Назаренко заглянул мне чуть ли не в душу, и я внутренне вздрогнула. В его взгляде явственно читалось: «Даже если не поверишь, здесь никого это не интересует». И я решила не отвечать. Назаренко усмехнулся, пробурчал что-то вроде: «Ну-ну!» – и потянул меня за руку в свою комнату.
На ее десяти квадратных метрах расположились старый продавленный диван, небрежно застеленный потертым гобеленовым покрывалом времен молодости моей бабушки, однотумбовый захламленный всякой дрянью письменный стол и огромный старинный шкаф с зеркальной панелью и двумя раскрытыми настежь дверцами. Из одной прямо на пол вывалились скомканное белье и рубашки явно не первой свежести, а за второй на плечиках теснилась одежда, скопившаяся, скорее всего, за всю назаренковскую жизнь. Воздух в комнате был затхлый, а голое, без занавесок окно последний раз мыли, наверно, во времена его детства, когда мамаша еще интересовалась жизнью собственного сына.
Отметив и особо изощренную засаленность тускло-желтых обоев, я подумала, что бежать надо отсюда без оглядки как можно скорее, но сделать это не успела. Назаренко одним движением раскинул оказавшийся довольно-таки широким диван, вторым движением бросил меня сверху потертого покрывала, а третьим очень ловко окончательно разоблачился. И я опять забыла обо всем, что у меня в жизни было до этого момента. Я забыла даже о том, что Ленечка, явившись с дежурства и не застав меня в нашей практически супружеской постели, здорово испугается. Вряд ли он заподозрит меня в измене, потому что вплоть до сегодняшнего полудня ничто этого не предвещало, но обзванивать станции «Скорой помощи», больницы и морги он обязательно примется, как когда-то Ярик Миргородский.
Я не вспоминала о Ленечке, потому что этот странный новый мужчина в один момент вообще лишил меня всяческой памяти. Ничего не существовало раньше. Всю предыдущую жизнь тянулось одно-единственное сегодня, которое, разумеется, никогда и не закончится. Я не видела грязных обоев и обшарпанной мебели, потому что не в силах была открыть глаза. А губы, напротив, так же невозможно было сомкнуть, как невозможно удержать протяжные стоны, рвущиеся наружу из центра пылающего ядра, которое разрасталось у меня внутри. Назаренко знал, что делал. Он собирался сломить меня, смять и сделать своей вечной рабыней. Он был резок и груб, безжалостен и огнедышащ. Именно такие мужчины и имеют десятки наложниц. Я не знала, что являюсь одной из многих.
Когда все-таки закончилось то, на бесконечность чего я надеялась, мне пришлось задуматься о Ленечке. Стоит ли мне сразу поставить его в известность, что у меня теперь новый возлюбленный, или подождать? Бросив еще один взгляд на убогую, скудную обстановку, на сраженного мгновенным сном Назаренко, голого и малосимпатичного, я решила подождать. Мне казалось, что долго я с ним не протяну. Конечно, он интересный и необычный любовник, но…
Кое-как застегнув разодранную блузку, я вывалилась в коридор. Из соседней комнаты тут же высунулась оранжевая кудрявая голова, будто ее обладательница только и ждала, когда я выйду.
– Ну чё? – спросила она. – Никак, новая любовница?
Я посчитала ниже своего достоинства ей отвечать и сосредоточилась на надевании сапог. Назаренковская мамаша, ничуть не смутившись моим молчанием, заявила:
– Имей в виду, что в 22.00 я принимаю ванну, и если ты влезешь в мое время, я в два счета перекрою тебе воду!
Я с удивлением уставилась в блекло-карие глазки, а их хозяйка продолжила:
– А конфорки мои правые. И не вздумай ставить на них свои кастрюли.
– С чего вы взяли, что я собираюсь ставить кастрюли на ваши идиотские конфорки? – удивилась я.
– Чё ж, голодать, что ли, будешь? Или ты сыроедка? В смысле… сырое трескаешь?
– Трескать, как вы выражаетесь, я буду у себя дома.
– Все вы так говорите, – пожевав губами и оценивающе оглядев меня с ног до головы, проговорило оранжевоволосое чучело в голубом байковом халате с отвратительными катышками.
– Что значит, все? – удивилась я.
– Все – то и значит, что все. То есть без исключения.
– И много их? – насторожилась я. Делить Назаренко со всеми я уже не хотела.
– А я считала?!
– Чего ж тогда говорите?
– А я у себя дома! Что хочу, то и говорю!
– Ну и оставайтесь у себя дома! – огрызнулась я. – Мне плевать на ваши конфорки!
Когда я, гордо поведя плечом, вышла на лестничную площадку, вслед мне из квартиры вылетело:
– Не забудь в следующий раз туалетную бумагу захватить и мыло! Не напасешься на них…
На улице, круто обдутая свежим весенним ветром, я, как мне казалось, легко стряхнула с себя наваждение. С ума сошла! Повелась на какого-то полубомжа! Калачи он, видите ли, продает! Неизвестно, чем он их посыпает: сахарной пудрой или каким-нибудь дустом, который у своей ядовитой мамаши крадет. Тем не менее в определенном смысле я провела все-таки неплохой вечерок, и на том спасибо! Только вы меня теперь и видели, страстный частный предприниматель и мамаша новой формации со своей десятичасовой ванной.
Ленечка спал на диване одетым, с телефонной трубкой в руках. Конечно же, звонил по больницам, но заснул, сраженный усталостью. Милый, милый… Какой же он милый… А я… Я – тварь! Гадкая тварь! Ну ничего… каждый человек может оступиться… А я… Я исправлюсь… Обязательно! Никто никогда больше не увидит меня в той мерзкой квартире с засаленными обоями, грязным окном и свободными левыми конфорками! Всю оставшуюся жизнь я посвящу Ленечке. Может быть, даже поступлю в институт, чтобы получить хорошую специальность, а потом зарабатывать неплохие деньги. Тогда моему любимому станет полегче. Он не будет так зверски уставать, и все у нас наладится. Хотя, какие после этих институтов деньги? Что-то никаких денег не видно…
Я стянула с Ленечки кроссовки, которые он не успел снять. Он даже не пошевелился. Усмехнувшись, я стащила с него джинсы и укрыла одеялом. Спи, любимый. Завтра я наплету тебе с три короба, сама поверю во все наговоренное и забуду Назаренко с оранжевой мамашей, как кошмарный сон.
Зацепин, разумеется, с ходу поверил в мою цветистую небылицу. За завтраком он, как всегда, что-то читал в своем вечном медицинском журнале, а потому разбираться со мной ему было недосуг: жива, и отлично! Полностью раскаявшаяся и готовая начать новую жизнь, с головой, густо посыпанной пеплом, я приехала в свой стройтрест. В холле на первом этаже Илья Назаренко устанавливал киоск с надписью «Питерский калач», стилизованной под славянскую вязь. Увидев меня, он так залихватски подмигнул, что сердце мое забухало не слабее знаменитого на всю страну Царь-колокола, если бы он, конечно, соизволил пробудиться и вжарить в полную свою мощь.
Как можно быстрее я убралась из холла на свое рабочее место и углубилась в печатание очередного отчета.
Уже через час весь трест был засыпан сахарной пудрой, слетевшей с расхватанных сотрудниками калачей, а Назаренко, собственной персоной, явился в приемную Мохначева с подарочным вариантом нового хлебобулочного изделия под названием «Заневский батон» с изюмом и цукатами внутри. Выйдя из кабинета начальника, удачливый предприниматель без долгих церемоний притянул меня к себе и жарко поцеловал. Его руки моментально забрались под мой пиджак. Я собиралась гордо вырваться, но Назаренко сам убрал руки. Он шепнул, что подъедет вечером к стройтресту, и, не слушая моих возражений, вышел из приемной Мохначева.
Весь рабочий день прошел в мучительных раздумьях на тему: «Каким образом сбежать от Назаренко?» Ничего хорошего я так и не придумала, потому что на самом деле сбегать от него уже опять не хотела. Слишком хорош был его поцелуй. Током било от рук Ильи, касавшихся под пиджаком моего тела. И все повторилось: долгий проезд в его машине на окраину Питера сквозь строй блочных и кирпичных домов, оранжево-перманентная голова мамаши, тушеное мясо с жареной картошкой и смятое гобеленовое покрывало, на котором мы с ним предавались любви.
На этот раз я держала руку на пульсе, то есть взгляд – на заклеенном синей изолентой будильнике. В 22.00, то есть в сакральный час принятия назаренковской мамашей ванны, я засобиралась домой. К одиннадцати обещал вернуться домой Ленечка.
– Останься, – вроде бы еще мягко попросил Назаренко, но в голосе уже явно слышались металлические ноты.
– Не могу, – ответила я. – Меня будут ждать и… волноваться…
– Ты замужем?
– Тебя это удивляет?
– Ну… вообще-то у меня обычно срабатывает чутье…
– То есть на замужних ты принципиально не обращаешь внимания?
– Нет… Говорю же, я их чую как-то…
– Ну… мы живем… гражданским браком, но… это ничего не меняет…
– Никакой брак ничего не меняет, если…
– Если что?
– Если ты со мной. Брось его.
– Кого?
– Своего гражданского…
Я и так уже готова была оставить Ленечку, но очень не понравилось то, что мне хотели это навязать.
– Не собираюсь, – довольно беззаботно сказала я.
Назаренко придавил меня к своему дивану так, что нечем стало дышать, и, изогнув губы в недовольной гримасе, громко сказал в самое ухо:
– Соберешься! Непременно соберешься!
– Ты так уверен, что я выберу именно тебя? – просипела я.
– Конечно, уверен! Иначе я ничего и не начинал бы с тобой!
– Все мы что-то начинаем, но игра не всегда идет по нашим правилам…
– Ну уж ты-то будешь играть по моим… И тебе понравится… Вот увидишь…
Он запечатал мой рот, открывшийся для протеста, поцелуем, от которого опять закружилась голова. От его грубоватых ласк внутри меня вновь родился и стал шириться огненный шар. Я чувствовала, как из него вырывались горячие ручейки, которые, струясь и извиваясь, бежали к каждой клеточке моего тела, и каждая хотела вспыхнуть и сгореть. И вся я хотела вспыхнуть и долго исходить огнем, чтобы освободиться от того сладкого и одновременно болезненного томления, в которое ввергали меня руки и губы Назаренко.
– Ну что? Бросишь его? Бросишь? – шипел он мне в ухо. – Разве ты сможешь бросить меня?
– Не смогу… – совершенно искренне отвечала я, полностью отдавая свое тело во власть его рук. – Не смогу… не смогу… хочу быть только с тобой…
– Тебе ведь никогда не было так хорошо… никогда… ни с кем… – убеждал меня Назаренко.
И я соглашалась со всеми его словами. Когда нервы натянуты струнами, когда чувства обострены так, что кожей, кажется, можно видеть и чувствовать вкус, нельзя вспомнить, было ли еще когда-нибудь так же хорошо, как в эту минуту. Вряд ли мне было хуже с Ленечкой, но Назаренко совсем другой, он доставлял мне удовольствие по-другому, а потому и сравнивать непросто, да, собственно, и ни к чему. Ленечка – это Ленечка, а Назаренко – это Назаренко. Ленечка был изучен мною вдоль и поперек. Назаренко покорял новизной отношений и грубой первобытной силой. Если бы они позволили, то я любила бы их обоих по очереди.
Исходя из этого, какое-то время я пыталась водить за нос и Ленечку, и Назаренко. Ленечка, как сказал поэт, обманываться был только рад. Назаренко поводил ноздрями, как растревоженный хищник и готовился к решительному броску. Я надеялась, что успею подготовиться к его нападению и спасти как-нибудь Ленечку, но хлебобулочный предприниматель был предпринимателен во всем. Совершенно неожиданно он заявился ко мне домой именно тогда, когда у Зацепина (такая редкость в то время!) не было дежурства. Мы с ним лежали на диване в обнимку и смотрели какой-то дурацкий концерт по телевизору. Ленечка отдыхал, периодически проваливаясь в сон, а я под глупейшие песенки размышляла о том, как мне приспособиться к двум мужчинам таким ловким образом, чтобы ни один не догадывался о существовании другого. Но другой мужчина явился как раз для того, чтобы я раз и навсегда выбрала одного и приспособилась исключительно к нему.