– Не вздумай его будить! – заявила я Назаренко, когда он сразу с порога бросился в комнату. – Он с дежурства! Устал!!!
– На том свете отдохнет, – как от мухи, отмахнулся от меня Назаренко и за грудки посадил на диване крепко спящего Ленечку спиной к стене.
Зацепин слабо тряхнул головой, чуть приоткрыл глаза, ничего не разглядел и опять завалился на бок спать дальше. Назаренко это не понравилось. Он грозно рыкнул и снова посадил Ленечку и укрепил у стены подушками. Тот заставил себя расклеить глаза, с большим удивлением посмотрел на Назаренко и спросил:
– Ты кто?
– Конь в пальто! – очень доходчиво объяснил он. – А ты кто?
Зацепин потер глаза и ответил:
– Ну… тогда я, похоже, дед Пихто.
– Ясно! Посмотри на нее! – указал на меня Назаренко.
Еще не до конца очнувшийся Ленечка с большим удивлением уставился на меня, а я лишь жалко улыбалась, потому что уже знала: Илья с дороги не свернет, что бы я сейчас ни сделала. Лучше молчать и ждать, чем все кончится.
– Честно говоря, я ее видел уже много раз, – ответил Зацепин. – А что, собственно, случилось?
Назаренко, проигнорировав его последний вопрос, сказал:
– Это моя женщина! Запомни!
– Вот как?! – еще больше изумился Ленечка. – И кто же это решил?! Уж не конь ли в пальто?!
– Он самый!!!
– Рита! – наконец обратился ко мне Зацепин. – В чем дело-то? Можешь объяснить наконец?!
– Слушай, дед Пихто! – Назаренко присел к нему на диван. – При чем здесь она?! Это наши с тобой дела. Я тебя прошу… пока прошу… отступись! Я все равно с ней уже спал и буду продолжать это делать! Так не разойтись ли нам с тобой по-хорошему?
Ленечка спустил ноги с дивана, передернул плечами, будто ему было холодно, и бросил в никуда:
– Ерунда какая-то… – потом посмотрел в глаза Назаренко и спросил: – Любишь ее, что ли?
– Не твое дело, – ответил тот единственное, что мог ответить.
Вряд ли он меня любил. Вряд ли он вообще когда-нибудь кого-нибудь любил. На тот момент он считал меня своей собственностью, на которую имеет наглость разевать рот кто-то еще. Этот рот требовалось срочно заткнуть. Романтичный Ленечка понять этого был не в состоянии и продолжал гнуть свою линию. Он спросил меня:
– Рита! Ты его любишь?
Я замерла в нерешительности. Что ответить? Люблю ли я Назаренко? Или я все-таки люблю Ленечку? Возможно, что продолжаю любить Зацепина, но спать хочу с Назаренко. Понять это бывший Цыпа никогда не сможет. Похоже, есть смысл ответить, что люблю предпринимателя. Это будет и в интересах Ленечки. Я уже знала, как Назаренко расправлялся с людьми, которые пытались перейти ему дорогу. Беспощадно и безжалостно!…Напротив нашего стройтреста уже после Назаренко поставил свой киоск еще один кооператор. «Филипповъ», вот так, с твердым знаком, было написано на вывеске этого полупрозрачного стакана. Возможно, ушлый кооператор вовсе и не был Филипповым, но первым догадался эксплуатировать легенду о знаменитом булочнике под такой фамилией, который съел таракана, обнаруженного покупателем в его изделии, заявив, что это не что иное, как изюм. «Филиппов» принялся продавать в своем «стакане» какие-то коржики, покрытые розовой глазурью, и маленькие булочки с кремом. Нашим сотрудникам сразу полюбились булочки. За ними каждый день командировали кого-нибудь. Кремовые булочки и глазированные коржики явились конкурентами назаренковским калачам и «Заневскому батону». Калачей много не съешь, разве что домой парочку купишь, а маленьких булочек с кремом наши стройтрестовцы уминали несметное количество.
И вот однажды утром я увидела толпу сотрудников у филипповского «стакана». Протолкавшись поближе, имела счастье лицезреть выбитые окна и искореженные металлические двери.
– Да… Плакали наши булочки… – огорченно сказал кто-то из стоящих рядом.
– Беспредел! – резюмировал начальник Мохначев, который тоже оказался в общей толпе.
Через несколько дней вместо изуродованного киоска Филиппов поставил новый, а в ассортимент добавил еще и печенье-орешки с вареной сгущенкой внутри. Надо ли говорить, что сотрудники стройтреста возликовали. Филипповские орешки тоже пошли на ура. Мне и самой они очень нравились. Мы с экономистом Леночкой могли за один рабочий день съесть чуть ли не килограмм.
Через неделю от нового «стакана» остался лишь черный обугленный остов. Возле стройтреста еще долго воняло горелым пластиком и резиной. Сотрудники печалились об орешках со сгущенкой недолго, потому что они очень скоро появились в киоске Назаренко. Булочки с кремом тоже появились, но никому не понравились. Они оказались какими-то вязкими и тягучими, а крем отдавал подсолнечным маслом.
– Такая гадость твои булочки, – как-то «порадовала» я Назаренко. – Чего позоришься?
– Невкусные?! – огорчился он. – Чего ж раньше не сказала?
– Как попробовала, так сразу и говорю.
– Ну мерзавец! – шлепнул себя по колену Илья. – А ведь деньги взял, как за фирменный рецепт!
– Кто взял? – удивилась я.
– Да Филиппов этот… паразит… Филипчиков его фамилия на самом деле…
– Филиппов?! Это который… Так ты у него рецепт купил?!
– Пришлось купить, потому что он собирался новую точку ставить здесь и еще в… другом месте. И, главное, рядом с моими! Сказал, сколько буду палить, столько он и будет ставить новых! Пришлось…
– Будешь палить?!! – перебила его я. – Не хочешь ли ты сказать, что…
– Да! Хочу!! Хочу!! И так будет с каждым, кто посмеет… В общем, на моем пути лучше не становиться! Тебе тоже стоит это запомнить, Ритуля!
– Мне? Зачем?!
– Так… на всякий случай…
– Ты ненормальный, Назаренко! Тебя же посадят!
– За что?
– Ну… за эти киоски!
– Не докажут. До меня еще столько звеньев… В общем, это не твоего ума дело, девочка моя! Со мной все будет в порядке! А значит, и с тобой тоже!
Назаренко полез с поцелуями, но я поняла еще не все и спросила:
– А рецепт? Зачем же он продал рецепт, если не собирался тебе уступать?! Вот если бы ты заплатил ему за то, чтобы он свои киоски рядом с твоими не ставил, тогда другое дело!
– За это я тоже заплатил. А за рецепт… Я купил его, потому что хороший. Покупателям филипповские булочки здорово нравились. Тут я, конечно, лоханулся… но… В общем, без ошибок не бывает… На них и учимся. Но этот гад у меня еще попляшет! Мои деньги надо отрабатывать, Ритуля.
Тогда я тоже впервые «отработала». За страстный горячий вечер Назаренко подарил мне золотую цепочку. Я не хотела брать, потому что мне тут же вспомнился торговец вкусными булочками, но, увидев не по-доброму полыхнувшие глаза дарителя, тяжко вздохнула и взяла.
Потом я узнала в сводках теленовостей, что некто Филиппов, булочник и кондитер, был найден возле своей торговой точки с проломленным черепом. На мое законное возмущение Назаренко ответил, что он ни при чем, что это не более чем совпадение и что в Питере запросто могут проломить череп кому угодно просто так, за здорово живешь, и не надо для этого ни булочки продавать на чужих местах, ни паленые рецепты за большие деньги втюхивать…И вот такой человек сидел сейчас рядом с Ленечкой и «мягко» советовал ему отступиться от меня. Я понимала, что сам Назаренко просто так ни за что не отступится. В сводках теленовостей вполне может появиться сюжет о проломленном черепе гастроэнтеролога Зацепина. Мне это очень не хотелось бы слышать. Но так же сильно мне хотелось знать, откажется ли от меня Зацепин, как отказывался уже не раз. Он «подарил» меня Володьке Кашину, не захотел помешать моей свадьбе с Ярославом Миргородским, бросил после смерти Наташи. Он меня предавал уже три раза. Предаст ли четвертый? Неужели не станет за меня бороться? Назаренко, я уверена, пойдет до конца. А что же Ленечка? Я посмотрела ему в глаза и, стрельнув глазами в сторону Ильи, сказала ровным голосом:
– Я хочу быть с ним, Зацепин.
– Уверена? – хрипло спросил он.
Я ни в чем не была уверена, но ответила:
– Да.
Что же ты скажешь, Ленечка? Неужели отдашь меня этому мужлану? Этому булочнику новой формации, которого жаба душит даже красный пиджак себе купить, а не то что в ресторане отобедать?
– Что ж, насильно мил не будешь, – сказал свою коронную фразу Зацепин, натянул джемпер, взял со стола пачку своих медицинских журналов и ушел, даже не хлопнув дверью.
Я не знала, радоваться мне или горевать. С Ленечкой связана чуть ли не вся моя сознательная жизнь, но, похоже, наши отношения уже состарились, вылиняли и изжили себя. Мне хотелось нового, гремучего и пылающего. Все это в избытке обещал мне Назаренко.
После ухода Ленечки я довольно долго в задумчивости стояла посреди комнаты, а Назаренко так и сидел на диване.
– Все сделано правильно, – неожиданно сказал он. – Без жертв.
– А что? Могли быть жертвы?! – вскинулась я.
– Пожалуй, Ритка! – расцвел улыбкой Назаренко. – Мне кажется, что сейчас я за тебя мог бы и убить…
Я не знала, радоваться мне или горевать. С Ленечкой связана чуть ли не вся моя сознательная жизнь, но, похоже, наши отношения уже состарились, вылиняли и изжили себя. Мне хотелось нового, гремучего и пылающего. Все это в избытке обещал мне Назаренко.
После ухода Ленечки я довольно долго в задумчивости стояла посреди комнаты, а Назаренко так и сидел на диване.
– Все сделано правильно, – неожиданно сказал он. – Без жертв.
– А что? Могли быть жертвы?! – вскинулась я.
– Пожалуй, Ритка! – расцвел улыбкой Назаренко. – Мне кажется, что сейчас я за тебя мог бы и убить…
Я отшатнулась, опять представив Ленечку с проломленным черепом. Назаренко улыбнулся еще шире и сказал:
– Шучу, конечно, но в каждой шутке… в общем, ты знаешь… Иди ко мне, Ритуля…
Я опять нервно дернулась, бросив ему:
– Ну… не здесь же!
– А почему не здесь?! На непростывшем месте твоего мужика еще ведь и слаще, а, Рит! Разве нет?!
– Нет!!! – наотрез отказалась я.
– Ладно, – не стал спорить он. – Поехали ко мне.
Я, немного подумав, кивнула.
– Только собери какие-нибудь вещички, – предложил Назаренко, – чтобы уж и не уезжать. Теперь ведь тебя никто не будет тут ждать.
Когда мы с большой сумкой вошли в квартиру на Звездной улице, было около одиннадцати вечера. Свежевымытая Людмила Борисовна вышла к нам в коридор из ванной после традиционного омовения.
– Туалетную бумагу привезла? – сразу спросила она.
Понятно, что про такой прозаический предмет, как бумага, я даже и не вспоминала. Чтобы не огорчать назаренковскую мамашу, я вытащила из кармашка сумки непочатый флакон шампуня и сказала:
– Вот! Польский. Для всех типов волос. Можете пользоваться.
Людмила Борисовна хищной лапкой мгновенно выхватила шампунь у меня из рук и исчезла с этой данью в своей комнате.
Когда Назаренко целовал меня на продавленном диване, я решилась спросить:
– Зачем ты увел меня у Зацепина?
– Это у твоего хмыря фамилия такая – Зацепин?
– Да, но он не хмырь. Он врач.
– Все равно хмырь.
– Почему?
– Потому что отдал тебя без боя. Не понимаю таких.
– Ты уверен, что все в этой жизни понимаешь?
– Про баб все.
– Про баб?!
– Ну про женщин… какая разница?
– Вообще-то разница есть. Если бы я была бабой, то ты вряд ли сейчас обнимался со мной.
– Возможно, и что?
– И то! Зацепин никогда ни к чему никого не принуждает, понял?! – пыталась защитить Ленечку я.
– Так никто никого и не принуждал. Ты сама выбрала меня. Разве нет? – улыбнулся Назаренко.
– Он это понял и навязываться не стал, – опять сказала я в защиту Зацепина. – Разве это плохая черта?
– Плохая.
– Почему?
– Потому что любят победителей.
– Женщины?
– Не только. Вообще все. Любят и подчиняются им.
– И что? Все равно, какой ценой достанется эта победа? – спросила я, вспомнив бедолагу Филиппова.
– Все равно. Если бы победители задумывались о цене, они не смогли бы победить. Глупо командующему, к примеру, танкового корпуса лить слезы по сгоревшим машинам, если, в конце концов, они прорвали кольцо противника.
– А как же люди?
– А что люди? Новые родятся. А у тех, кто погиб, судьба такая.
– И какая же у них судьба?!
– Ну… какая… Мостить дорогу победителям.
– Значит, все-таки ты проломил голову своему конкуренту?! – в ужасе крикнула я и села на диване.
– Ну… не я, конечно, но по моей личной просьбе или… приказу… Называй как хочешь.
– То есть ты мог бы и… Зацепину… если бы он…
– Я что угодно мог бы ради тебя сделать, – сказал он. – И не стоит об этом Зацепине жалеть! Он же отказался от тебя! Предал!
Я и сама думала о Ленечке то же самое, но мне почему-то не хотелось, чтобы об этом говорил Назаренко.
– Он не предал!! – возмутилась я. – Он… он любит меня и хочет, чтобы мне было хорошо. Раз мне хорошо с тобой, то он и не стал мешать. Он любит! А ты?! Разве ты меня любишь, Назаренко?!
Он посмотрел на меня долгим, каким-то новым, влажным взглядом и сказал:
– Не знаю… К чему все эти слова: любит – не любит, плюнет – поцелует? Я только что сказал, что готов убить за тебя… Разве этого мало…
Он протянул руку и провел пальцами по моей обнаженной груди.
– Ты очень красивая… Как те женщины…
– Какие?
– Мраморные… в музее… И те, которые на Невском окна поддерживают…
– Кариатиды?
– Возможно, они самые… Ну-ка подними руки, будто ты держишь окно!
Я завела руки за спину. Назаренко попросил меня не двигаться, но я тут же опустила руки. Ленечка любил такую мою позу. Пусть она и останется Ленечкиной.Так я осталась жить в квартире Назаренко. Я перевезла к нему в комнату и свое покрывало, и подушки, и тюль со шторами, любимые книги, и кучу милых мелочей, которые делают дом уютным. Однажды в выходной день даже переклеила обои, хотя до этого никогда ничем подобным не занималась.
Назаренко, как и Ленечка, часто приходил домой очень поздно, но вроде и не уставший, набрасывался на меня с яростью тигра. А я ждала этих минут, когда можно забыть о том, что комната все-таки тесная, мебель убогая, а за стенкой к каждому нашему движению прислушивается оранжевоволосая грымза. Людмила Борисовна мылась моим шампунем, пользовалась моей расческой, оставляя на ней оранжевые пряди (Сычева на нее не было!), регулярно таскала из наших кастрюль еду, но Назаренко наотрез отказывался купить маленький холодильник в комнату, которую, уходя, мы запирали на ключ.
– Это все лишнее, Ритуля! – убеждал меня он. – Временное! Даю тебе слово, что через пару лет мы съедем отсюда навсегда! Вот и будешь обустраиваться в новой квартире!
– При чем тут обустройство, когда я про супы! Я не успеваю их варить! У меня такое впечатление, что Борисовна не просто трескает их за обе щеки, а еще и отливает себе в какую-нибудь баночку, которую держит за окном, чтобы не стухло!
– Ну и наплевать, девочка моя! – каждый раз говорил Назаренко, усаживал меня к себе на колени, и так крепко обнимал, и так сладко целовал в губы, что я прощала ему его несносную мамашу.
И назло ей я не вскакивала с колен Назаренко, если она вдруг внезапно появлялась на кухне. Я сама целовала ее сына как можно жарче и бесстыдно прижималась к нему, чтобы только позлить Борисовну. Она не говорила ни слова, молча сновала между плитой, холодильником и своим крохотным столиком, но однажды сквозь полуприкрытые веки я увидела ее взгляд, полный злобы и зависти. Да-да! Эта старая вульгарная тетка завидовала тому, что я сижу на коленях у мужчины, а ей приходится только смотреть на это. И тогда я расстегивала свой халатик и спускала лямки бюстгальтера, и после этого она все-таки убиралась восвояси, чтобы не смотреть на то, чего в ее жизни уже никогда не будет. А мы с Назаренко, заведенные тем, что обнимались на виду у его мамаши, отдавались друг другу прямо в тесной кухне, насквозь пропахшей дешевой едой и такими же дешевыми прегадкими духами Борисовны.Назаренко сдержал свое обещание насчет новой квартиры, как, впрочем, держал свое слово всегда. Чуть больше чем через два года он купил квартиру, небольшую, двухкомнатную, но зато в центре Питера, на Моховой улице. Я бросила свой трест с очень неплохим начальником Мохначевым и превратилась в домохозяйку. Назаренко выдал кучу денег на то, чтобы я сама выбирала мебель и любые прибамбасы для украшения нашего нового жилища. Никогда в жизни я не испытывала еще такой безудержной радости. Я могла ходить по магазинам и выбирать все, что мне только заблагорассудится. Мой бывший муж Ярослав Миргородский тоже неплохо зарабатывал, но его деньги не шли ни в какое сравнение с заработками Назаренко. Для него уже минули времена киосков с девушками в кокошниках. Он владел собственным магазином на Загородном проспекте и маленькой пекарней при нем. Мы пока еще не часто, но уже обедали или ужинали в ресторанах. Для выходов в люди мне было куплено несколько дорогих нарядов и золотых украшений, а для радости глаз Назаренко в минуты плотских утех – тонкое кружевное белье.
Мне показалось, что я влюбилась в него как безумная. Вернее, это сейчас я понимаю, что мне показалось. Тогда я искренне считала, что полюбила его. Мой новый мужчина был мужчиной в полном смысле этого слова! Настоящим! Сильным, немногословным, денежным и не жадным. Я была уверена, что он тоже полюбил меня, потому что хотел быть со мной в любое время суток, разумеется, свободное от проблем его бизнеса. Даже его сексуальные пристрастия несколько изменились. Ярости поубавилось, зато прибавилось нежности. Он уже не спешил разрядиться сам. Ему вдруг сделалось важно, чтобы было хорошо мне. Что же это, если не любовь?
Являясь домой, он первым делом расстегивал на мне халат и целовал мое тело сквозь новое нарядное белье, потом нес на широкую кровать, заменившую нам скрипучий продавленный диван, и, растягивая удовольствие, спускал с моей груди сначала бюстгальтер, затем крошечные трусики, и всю меня покрывал поцелуями. Ему нравилось, когда я билась в его руках от восторга и наслаждения. И, как я уже сказала, это стало нравиться ему даже больше, чем получать удовольствие самому. В такой момент он казался сам себе всесильным супермужчиной, который один только и может довести женщину до исступления. Потом он шел в душ, после этого уже я отдавала ему долг, а затем мы в обнимку отправлялись ужинать.