— Кажется, все… — рассеянно осматриваясь, пробормотала я. — Пора бы этому мерзавцу уже и объявиться. Скоро четыре…
И почти в ту же секунду в дверь раздался звонок.
— Ура! — вполголоса гикнула я и ринулась в прихожую.
Но на пороге, облокотившись обнаженной рукой о притолоку, стояла Елизавета.
— Тебе чего? — не совсем дружелюбно воззрилась я на нее.
— Поехали, — лаконично скомандовала она.
— Куда? 1Ы в своем уме? — опешила я от неожиданности.
— Нет, Анна, ты даешь! — фыркнула Лизка и прошмыгнула мимо меня в квартиру. — Тебе нужно на почту или мне? Вот я и говорю — поехали!
— Ты же сама сказала, что Люська тебе не отдаст мою корреспонденцию, а во-вторых, у меня машина опять на станции техобслуживания.
— Попытка не пытка: у меня перед сменой пара часов свободных есть. Пошли пешком, хочу уважить хорошего человека.
— Да? — с подозрением уставилась я на нее. — А что потребуешь взамен?
— Пару долларов, — фыркнула она оскорбленно. — Не волнуйся — ничего. Только если тебе так уж нужно, поторопись.
Но как бы мы с ней ни торопились, на одной из колдобин едва не поломав каблуки, почта уже закрылась.
— Кто же знал, что они сегодня до четырех, — подергала себя за мочку уха Лизка. — А что, такое важное письмо?
— Достаточно важное!..
Мы прошли с ней в ближайший сквер и, купив по мороженому, уселись в тени огромных лип. Легкий ветерок сыпал нам на голову желтую пыльцу, обдавая духмяным ароматом цветения. Детвора носилась по асфальтированным дорожкам, оглашая окрестности веселым гомоном.
— Хорошо-то как, — мечтательно выдохнула Лизка, вытянув ноги. — Вечно бы так сидела…
— Кто же тебе мешает? — рассеянно отозвалась я. — Сиди себе и сиди. Какие у тебя заботы?
— Да так… Крутишься, вертишься, а жизнь проходит как-то мимо… — Елизавета протяжно вздохнула. — Годы идут, а того единственного и неповторимого все нет.
— У тебя каждый второй неповторимый, — фыркнула я, припоминая ее многочисленных поклонников. — Пора бы уже и сделать свой выбор.
— Э-э-эх, Анна! Сколько тебе лет? Неужели ты до сих пор не поняла: не мы их выбираем, а они нас! — Она в сердцах швырнула обертку от мороженого в урну. — Вот и сейчас! Сидим с тобой рядом, никто не знает — кто из нас кто, а вон тот красавчик именно с тебя глаз не сводит, а не с меня! Ну скажи, чем я хуже? Моложе тебя лет на семь, одета стильнее раза в два…
— И глупее раза в четыре, — ехидно парировала я. — А это ох как в глаза бросается.
— Да ну тебя! — обиделась Лизка, потом, глядя вперед, мечтательно пробормотала:
— Ань, а хорош черт! Я бы за ним и в огонь, и в воду! Да посмотри ты!..
Я проследила за ее взглядом и едва не задохнулась от неожиданности: прямо против нас, на противоположной стороне аллеи, стоял Алейников и не сводил с меня горящих глаз.
Заметив мое внимание, он кивнул в знак приветствия и легкой походкой двинулся в нашу сторону.
Встречи этой я и жаждала, и страшилась одновременно. Множество вопросов, возникающих в процессе моих многочасовых размышлений за эти два дня, требовали ответов, и получить я их могла только от него.
— Добрый день, — улыбнулся Алейников, подойдя к нам вплотную. — Отдыхаем?
— Добрый день, — лучезарно заулыбалась Елизавета, выставив пышную грудь вперед. — Погода замечательная, вы не находите?
Алейников кивнул, соглашаясь, и продолжал парализовать меня взглядом. Понимая, что от меня ждут какого-никакого, но приветствия, я кивком молча поздоровалась и предложила ему присесть.
— А мы, представляете, рванули с Анной на почту, а она уже закрылась…
Лизка принялась заливаться соловьем, непонятно для чего рассказывая ему во всех подробностях о наших с ней злоключениях. Не преминула она упомянуть и о Люське, за что получила от меня приличный тумак в левый бок. Но это ее не остановило. Елизавета продолжала трещать, напрочь лишая нас возможности вставить хотя бы слово. Как из рога изобилия, она сыпала нашими дворовыми историями, среди которых эпизодически проскочила и смерть молодого юноши.
Было ли тому виной нервное напряжение или, быть может, игра света, но мне на мгновение показалось, что при упоминании об этом происшествии в глазах Алейникова что-то промелькнуло. Это было похоже на мимолетную тень, на легкую рябь, подернувшую безмятежную гладь озера. Но это «что-то» меня насторожило, и я совершенно не к месту брякнула:
— А что вы здесь делаете?
Алейников поначалу опешил и, старательно пряча смущение, ответил:
— Если честно, то я искал встречи с вами.
От такого откровения даже Лизка примолкла. Пытливо переводя взгляд с меня на Алейникова, она принялась ждать дальнейшего развития событий, не забывая игриво подергивать ногой.
— Зачем? — только и нашлась я что спросить.
Тимур Альбертович выразительно посмотрел в сторону Елизаветы и многозначительно кашлянул. Лизка сделала вид, что ничего не понимает, и продолжила сидеть на том же самом месте, все так же призывно покачивая ножкой.
— Лиза, — в замешательстве начала я. — Ты извини… Нам нужно поговорить… Мы увидимся с тобой. Спасибо за помощь.
Она возмущенно фыркнула, полоснула по мне обиженным взглядом и, не простившись, быстро пошла к выходу из сквера. Проводив ее глазами, я повернулась и с плохо скрываемым холодком в голосе спросила:
— Так что? Вы, наконец-то, решили пролить свет на некоторые темные места в нашей с вами истории? Или случилось что-то из ряда вон выходящее?..
— Удивительное дело, — печально качнул головой Алейников. — Всякий раз, едва только я начинаю общаться с вами, у меня возникает идиотское чувство вины перед вами.
— Это вполне объяснимо! — перебила я его.
— В том-то все и дело, милая Анна Михайловна, что нет. В том-то все и дело… Н-даа… — Он опустил голову и несколько минут разглядывал носки своих ботинок. — Понимаете, тут такое дело… Мне нужно об очень многом поговорить с вами, многое рассказать…
— Нельзя ли немного поконкретнее? — начала я терять терпение, слушая его бессвязный лепет.
— Не могу вот так сразу, — обреченно выдохнул он. — Это очень долгий разговор.
— Ничего, я не тороплюсь, — успокоила я его, стараясь скрыть начинающее закипать раздражение. — В конце концов я в отпуске.
— Может быть, поедем ко мне? — неожиданно предложил он и впервые за последние пять минут поднял на меня глаза. — Я не могу говорить о таких серьезных вещах так вот — на бегу, в этом неуютном сквере.
Я с удивлением заозиралась, не понимая, что могло ему показаться здесь таким уж неуютным. Мы с Лизкой буквально недавно восторгались этим сквериком, находя его достаточно чистеньким и на редкость ухоженным…
— Так что — едем? — повторил свой вопрос Алейников, отрывая меня от размышлений. — Или вы боитесь?
Боюсь ли я его?! Ответить на этот вопрос мне было сложно даже самой себе. Человек, сидящий напротив, не внушал мне ужаса как такового; более того, с некоторых пор я усиленно боролась с симпатией к нему, начинающей зарождаться в моей душе. Но его такт, умение владеть собой в критических ситуациях, наконец, участие, которое он пытался проявить по отношению ко мне, еще не являлось достаточным поводом для того, чтобы перестать считать его подозреваемым.
Я внимательно посмотрела прямо в глаза Алейникову, пытаясь проникнуть за темную .завесу их непроницаемости, но ничего, кроме сильной усталости, в них не обнаружила.
Вопросы, которыми были исписаны листы бумаги на моем письменном столе, мгновенно всплыли в памяти и завихрились у меня в голове, подталкивая к решительным действиям.
— Хорошо, едем, — поднялась я со скамейки. — Но сначала мне нужно попасть в одно место. Думаю, вас не затруднит?
— Нас не затруднит, — с легкой улыбкой ответил Алейников и, взяв меня под руку, повел по тротуару.
«Что я делаю? — родилось запоздалое опасение и принялось щекотать меня острыми коготками под ложечкой. — Ведь он может быть опасен? Что мне делать?.. Но иначе мы так и будем топтаться на одном месте, не узнав никогда правды…»
Видимо, ему передалось мое смятение, потому что он вдруг остановился и, с легким прищуром посмотрев на меня, тихо произнес:
— Не надо меня бояться. Для вас я не опасен. Может быть, из всех людей, что вас окружали и окружают, я единственный, кто не желает вам зла.
* * *К Мишкиному дому мы подъехали где-то через полчаса.
За это время я успела побывать дома, переодеться и убедиться, что мой необязательный друг так и не появлялся. Как не появилось до сих пор и его послание в почтовом ящике. Хотя на успех этого дела я почти не рассчитывала.
Зная немного Люськину сущность, я была почти уверена, что конверт давно уничтожен.
Калитка была открыта и жалобно попискивала ржавыми петлями.
— Здесь? — спросил Алейников и с удивлением огляделся. — Такие трущобы…
— Да, район, скажем, не фешенебельный, но… Идемте!
Калитка была открыта и жалобно попискивала ржавыми петлями.
— Здесь? — спросил Алейников и с удивлением огляделся. — Такие трущобы…
— Да, район, скажем, не фешенебельный, но… Идемте!
Мы прошли по тропинке и, не встретив никакого препятствия в лице бдительной дворняги, уснувшей в собачьей конуре, поднялись по ступенькам.
Дверь не была заперта. Я осторожно ее приоткрыла и, едва сунув нос внутрь, тихонько позвала:
— Миша… Ты здесь?
Ответом нам была тишина. Лишь псина сонно повела мордой, лениво тявкнула для порядка и снова прикрылась лапами.
— Мишка! Ты где?! — повысила я голос и переступила порог.
Та картина, которая предстала нашим глазам, едва мы зашли в единственную комнату хлипкой избушки, на удивление напоминала мне все предыдущие мои посещения. Но к чести обитателя этого жилища сказать, на этот раз он до дивана добрался.
— Сволочь! — скрипнула я зубами и, игнорируя изумленный взгляд Алейникова, присовокупила:
— Чертова сволочь! Я его жду, а он опять!..
Что «опять», я уточнять не стала, а, швырнув сумку на стол, решительными шагами подошла к дивану.
— Просыпайся немедленно! — громогласно потребовала я, уперев руки в бока. — Просыпайся!..
Но моему другу было совершенно наплевать на мой гнев и на все то, что его вызвало.
С головой укрывшись одеялом, он спал…
— Это надо же так нализаться?! — продолжала я возмущаться. — Не хватило даже сил разуться!..
Пара грязных кроссовок выглядывала из-под сомнительной свежести пододеяльника, причем шнурок на одном из них все же был развязан.
Я тяжело вздохнула и еще раз смерила взглядом съежившуюся фигуру этого оболтуса.
Ну что мне было с ним делать? Попытаться разбудить его сейчас одним из самых действенных способов значило вновь навлечь на свою голову неприятности в виде пьяной беседы о роли женщины в мировых катаклизмах. Почему-то не хотелось мне этого делать в присутствии Алейникова. Поэтому, немного подумав, я решила оставить все как есть.
Склонившись над Мишкой, я совсем уже было собралась снять с него кроссовки, когда взгляд мой внезапно остановился на злополучном шнурке: весь его замахрившийся кончик, бывший когда-то белым, был вымазан чем-то бурым.
— Подойдите сюда, — отчего-то шепотом позвала я Алейникова. — Как вы думаете, что это?
Алейников подошел, немного постоял за моей спиной и отчетливо произнес:
— Я думаю, это кровь…
Все дальнейшее смешалось для меня в обрывочных видениях, превзошедших все мои ночные кошмары.
Вот Алейников протягивает руку и сдергивает одеяло с Мишкиной головы, но почему-то вместо лица на подушке страшное кровавое месиво. Тимур Альбертович едва успевает подхватить меня, потому что ноги вдруг отказываются меня слушаться, и тащит в машину. Глядя на все происходящее с удивительным оцепенением, я безропотно подчиняюсь его сильным рукам и, привалившись к спинке сиденья, терпеливо жду — что же последует дальше.
А дальше Алейников гладит меня дрожащей рукой по голове и куда-то убегает. Вскоре тесную улочку этого забытого богом местечка наводняют машины и люди в штатском. Они ходят из угла в угол по тесному, вытоптанному дворику, спотыкаясь о дворняжку, которая смотрит на всех со страшной мольбой в умных собачьих глазах. Но они не замечают этого, они делают то, что призваны делать. Один из мужчин, наверное, самый старший по званию, останавливается с Алейниковым и начинает о чем-то с ним беседовать, время от времени бросая взгляды в мою сторону. Но заставить себя встать, подойти к ним и попытаться узнать хоть что-нибудь я не могу. Как не могу ничего чувствовать. Все чувства вместе со словами завязли где-то на уровне груди, сдавив ее тугим огненным обручем. Ледяной холод сковал руки и ноги, не позволяя им двигаться.
И лишь когда из дома вынесли на носилках Михаила, укрытого с головой тем же самым , одеялом, я очнулась…
Дернув ручку двери и едва не вывалившись наружу, я выбралась из машины и медленно пошла. Миновала застывших от удивления Алейникова и оперативника и вошла во двор.
Собака тут же подбежала ко мне и уткнулась влажным носом в мои колени. Жалобно поскуливая, она подняла морду и уставилась на меня, словно требуя ответа.
— Я ничего не знаю, — едва слышно прошептала я. — Ничего…
Она улеглась на землю, положила морду на вытянутые лапы и в немой тоске закрыла глаза.
И тут нервы мои не выдержали. Я опустилась на землю рядом с ней, обхватила ее за шею и заплакала.
Глава 10
Кто знает — сколько у человека может быть слез?..
Нет, совсем не в том понятии, которое вкладывают в это медики, определяя явление наличием слезных желез и их функцией. А в том, как долго может плакать душа, навсегда прощаясь с близким сердцу человеком?
Моя душа рыдала третий день. Причем слез, тех самых слез, которые люди привыкли считать индикатором внутренней боли, у меня почти не было. Была лишь леденящая сердце тоска, которая накатывала волнами, попутно мелькая в мозгу обрывочными кадрами воспоминаний. А милосердная память услужливо подсовывала все самое доброе, самое хорошее, что было связано с Мишкой за долгие годы нашей дружбы.
Я закрывала глаза и видела лукавый взгляд, каким он смотрел на меня, пытаясь обмануть.
Я закрывала голову подушкой, но слышала его смех и иронично-снисходительное: «Анюта, душа моя, ты ничего в этой жизни не понимаешь…»
Видимо, мне действительно не дано было этого понять, раз вокруг меня один за другим гибли люди…
— Аня, — тихо позвал меня Алейников. — Съешьте что-нибудь, нельзя же так…
Я на мгновение подняла голову и, отрицательно качнув ею, отвернулась к стене.
Надо отдать должное долготерпению Тимура Альбертовича: все это время, с тех пор, как он привез меня в свой дом три дня назад, он не отходил от меня ни на шаг. Рыдала ли я, уткнувшись в подушку, безучастно ли смотрела в потолок пустыми глазами, он был рядом.
— Аня, — вновь окликнул он меня. — Завтра хоронят Михаила, вам необходимо быть в форме…
— Для чего? — еле разлепила я губы.
— Ну.., я не знаю… — не нашелся он, что ответить. — Вам нужны силы, чтобы выдержать это…
— Я не пойду, — глухо отозвалась я. — Сделайте все, как считаете нужным. Если нужны деньги, возьмите у меня дома. В письменном столе верхний ящик, картонная коробка из-под авторучек. Сколько нужно, столько возьмите…
Он тяжело вздохнул и, встав со стула в моем изголовье, принялся ходить по комнате.
— Почему вы не хотите присутствовать на церемонии? — наконец нарушил он молчание.
— Я не могу.
— Вам необходимо. Мне сказали, что, кроме вас, у него никого не осталось. Родители умерли, ни сестер, ни братьев… Вы должны быть там… — Меня удивила напористость, с которой он говорил. — Это последнее, что вы можете для него сделать!
Последняя фраза, а главное, то, как он это сказал, немного привела меня в чувство, и, вскочив с дивана, я с надрывом в голосе спросила:
— Вы тоже так считаете?!
— Что? — От неожиданности Алейников опешил и, остановившись, попятился назад.
— Что я виновата в его гибели?! Что он из живого человека превратился в труп? — Голос мой звенел от напряжения, но я этого не замечала, а продолжала наседать на Тимура Альбертовича. — Представляете? Был живым человеком, а стал «телом» в отчете старшего следователя убойного отдела! Затем патологоанатом составит свой отчет и его тоже подошьют к делу! И все из-за меня! Это я заставила его делать эту работу! Я заплатила ему за то, чтобы он следил за вами всеми! А для чего?! Боже мой!
Для чего?!
Алейников перехватил мои занесенные над ним кулаки и тихо попросил:
— Успокойтесь, прошу вас. Не надо себя казнить…
— Вы… — Я с трудом перевела дыхание и, посмотрев ему прямо в глаза, глухо спросила:
— Вам доводилось когда-нибудь терять близких людей? Вы знаете, насколько это страшно? Насколько это давит невыносимой болью?
— Да, я знаю, что это такое… — Он судорожно сглотнул, осторожно привлек меня к себе и, легонько поглаживая по волосам, продолжил:
— Я знаю, насколько тяжело бывает дышать, когда рядом не слышишь дыхание любимого человека… Когда ночью просыпаешься оттого, что не чувствуешь тепла родного тела…
Я знаю, как в бессильной ярости бьешься головой о стену, пытаясь вырвать из головы и сердца воспоминания об этом… Это очень больно и страшно — потерять близкого человека, но еще страшнее — потеряться самому…
Я стояла и слушала отчаянный стук его сердца, слушала звук его голоса, исполненный безмерной тоски, чувствовала его руки на своей спине и волосах. Он говорил не останавливаясь, словно боялся, что я перебью его, и тогда порыв откровения вновь будет погребен под толщей его всегдашней настороженности.
Но я его не перебивала.
Тесно прижавшись щекой к его груди, я впитывала боль, которую он изливал на меня, впитывала, сопоставляя со своей, и с изумлением понимала, насколько эта ,боль роднит наши израненные души.