Сенокосов уткнул лицо в ладони.
«Хорошо сейчас на Валдае, – подумал он. – С утра на рыбалку, туман над водой, холодный, бодрит, лягушки квакают, тишина. А потом ушицы в котелке, над костром, и водочки…»
– Доигрались. А вы, профессор, обещали, что максимум, на что способна эта аномалия – сделать из двоечника отличника. В базе есть совпадения с уже известными тульпами? Что у нас посреди города вылезло?
Ерохин покачал головой.
– Давай дальше, до текущего времени. Еще были такие… всплески?
– В пять сорок, в районе Бугров, снова «роза». И еще две – в шесть пятнадцать на краю аномалии, в районе улицы Гатина, и в семь двадцать в Центральном районе. Последние два всплеска – еще одна конфигурация, отличная от предыдущих, условно говоря, «еж».
– То есть по городу три разные тульпы гуляют? Три объекта третьего класса, – поднял голову полковник. – Точнее, прыгают, да, Гелий Ервандович? То они есть, то их нет, удивительно. Тульпа третьего класса способна довести человека до самоубийства или вызвать коллапс всей городской электросети. Материальными объектами она не манипулирует, плотности маловато, но нам и этого хватит.
– Мы не знаем точно, что это, Олег Геннадьевич.
– Ну да, откуда вам, вы же только вчера за пульт встали, в первый раз установку видите. Петр, точнее локализовать все всплески можешь?
– Пока только приблизительно, когда доработаем модель, точность поднимется.
– Доработаем, ага, – Сенокосов поглядел на часы. – Да ты оптимист, Ерохин. Ладно, всем отдыхать. Энергетикам я скажу, чтобы начали понемногу снижать мощность. Утром будем глушить реактор.
– Олег Геннадьевич! – подскочил Гелий.
– Это не обсуждается, – отрезал Сенокосов. – Оставайтесь на объекте. Завтра с утра мне нужен ваш доклад – развернутый, по минутам, начиная с воскресенья.
Он покинул центральный в полном молчании.
Уже в лифте набрал Ермолина.
– Паша, бери Данилу за шкирку и оба оставайтесь в центральном. Что хочешь делай, спички в глаза вставляй, капельницу с кофе в вену, но не спи. Выведи модель в текущем времени и смотрите на нее в четыре глаза. Как на любимую женщину, которую не видели полгода, понял, Паша?
– У нас с Данилой разные вкусы, – сказал Паша. – Он любит блондинок, а я больше шатенок…
– Я вас обоих полюблю, если провороните тульпу, – заорал Сенокосов. – Если ты заметишь хоть что-то подозрительное, хоть малейший проблеск, что из аномалии ломится что-то серьезное, дергай рубильник и глуши реактор. Я тебе сейчас временный допуск дам и предупрежу энергетиков. Не приведи господи, посреди города «василиск» первой категории вылезет. Он слизнет в море все в радиусе километров двадцати.
– Я понял, Олег Геннадьевич, – серьезно сказал Паша. – Вы домой?
– Нет, в кабак, а потом по бабам! – в сердцах брякнул полковник. – Ну конечно домой. Подумать надо, выдохнуть. Не могу я в этом муравейнике ночевать, ты же знаешь.
– Все сделаем, – заверил лейтенант.
Сенокосов отключился. Одна мысль ему не давала покоя. Аномалия возникла и развивается без оператора, на то она и аномалия. Это область н-поля повышенной напряженности, свет, на который летят мотыльки-тульпы. Но без оператора тульпы не приманишь, не вытянешь, тульпу надо формировать, лепить, как гончар кувшин, как говорил Цветков. Кто же тогда вызвал этих, если оба их штатных оператора валяются в медблоке с «паутинками» на голове?
Глава тридцать первая
– Господи, спаси и сохрани, матерь Божья, пресвятая Богородица, убереги нас ото зла, – причитала Марина Семеновна, сидя на скамейке во дворе рядом с Улитой. Хмурые казаки говорили с отцом у калитки, рассказывали ему о Феде.
– Как же тебя господь уберег? – прижимала платок к лицу прихожанка. – Как же ты там оказалась, зачем же ты к нему в машину села, Улиточка?
– Ангел, – сказала Улита.
Марина Семеновна прекратила всхлипывать.
– Что ты говоришь?
– Ангел уберег, – повторила Улита. Синие с золотым крылья, они закрыли ее, когда машина вылетела на перекресток. Федя что-то говорил, смеялся и смотрел на нее – все время, не отрываясь, ей было тепло и при этом немного неловко, совсем чуть-чуть – зачем он так смотрит? А потом сбоку появился этот черный грузовик, но Улита не испугалась, потому что появился он, его свет обнимал ее, и ей было спокойно.
И сейчас спокойно и ясно, только почему все вокруг охают и плачут, разве непонятно, что с ней никогда и ничего не может случиться?
– Я и говорю, господь ангела тебе послал, – закивала Марина Семеновна. – Ох, что же теперь с мальчиком этим будет, говорят, он так разбился, так разбился… Чудо, истинное чудо с тобой случилось.
– Федя через две недели выйдет из комы, – ровно сказала Улита. – Через три месяца выпишут из лечебницы, только он ходить не сможет. Понадобится пересадка нижнего отдела позвоночника.
Марина Семеновна остолбенела.
– Улиточка, ты что такое говоришь?
– Вы спросили, что с ним будет, – пожала плечами девушка. Повернулась, посмотрела на прихожанку. Солнце пробивалось сквозь виноград, вьющийся по навесу, освещало скамейку. Русые волосы, растрепавшиеся из косы, вспыхнули вокруг головы. Глаза у Улиты были ярко-синие, бездонные, искрящиеся.
– Вы бы домой шли, Марина Семеновна, – ласково сказала она. – У вас стиральная машинка протекла. Вы же белье поставили?
– Поставила… – ошеломленно кивнула женщина.
– А шланг лопнул, – продолжала Улита. – Поторопились бы, соседей зальете.
Марина Семеновна качнулась, смяла платок дрожащими пальцами. Посмотрела на нее, потом подхватила сумку. Поднялась, не отрывая взгляда, на ватных ногах пошла к калитке. Шла и оглядывалась круглыми глазами, но Улита уже не смотрела на нее. Она подставила лицо солнцу, жмурилась.
Если поймать солнце взглядом, а потом закрыть глаза, то на внутренней поверхности век появлялись образы, они рождались из дымящейся сетчатки, ослепительная тьма, полная света, тьма, которая и была свет. Она меняла очертания, плыла и отливалась в образ крылатой фигуры, всегда только в этот образ.
– Его никто не посылал, – прошептала Улита. – Он сам пришел.
Отец проводил Марину Семеновну недоуменным взглядом, распрощался с казаками, пошел к дому.
– Улита, надо поговорить.
Девушка подняла на него лучистые глаза, и отец Сергий слегка смешался. Сел рядом.
– Ты себя как чувствуешь? Ничего не болит?
– Нет, папа.
Настоятель храма Михаила Архистратига вздохнул, приобнял дочь.
– Все будет хорошо, будем молиться за этого мальчика. Как его зовут, Федор?
Девушка кивнула.
– Даст бог, он поправится. Завтра молебен о здравии отслужу.
«А Веселовский крестил сына? – задумался вдруг настоятель. – А то прознают, что за некрещеного просфору вынимаю, так от благочинного схлопочу преизрядно».
Улита молчала.
– Дочка, – отец Сергий разгладил рясу руками, помедлил. – Зачем ты к нему в машину села? Разве мы тебя такому учили?
– Федя сказал, что довезет меня домой, – пожала плечами Улита.
– Но ты же всегда на возках ездила? И проездной у тебя был. Зачем ты к нему села? А если бы там не было казачьего патруля? Бог знает что могли бы подумать. Спасибо хорунжему Осташенко, он меня знает.
Она повела плечами.
«Никак без Прасковьи, – с тоской подумал отец Сергий. – Девочка растет, ей нужно с матерью поговорить обо всех этих делах».
Он вздохнул, собрался, будто исповедь принимает. Нет, ей нужен отец. Ей нужна строгость, нужна ясность. Улита вступила в такой возраст, в котором полно соблазнов. Надо вести ее твердой рукой, как лодку мимо скал, чтобы она не разбилась в щепы. Кто, если не он, даст ей эту ясность? Как Господь нам отец и ведет нас, пасет стадо свое грешное, так и он должен пасти свое малое стадо, вести корабль семейный.
– Я понимаю, в школе девочки, у многих из них богатые родители, – он говорил медленно, убедительно, как говорили в семинарии их учителя. Не вышло из него преподавателя, не сжился он характером с ректором, отцом Исаафом, ну то дело прошлое. Его беда, его норов проклятый подвел. Но и в Суджуке жизнь есть, с Богом всюду жизнь.
Какие споры гремели у них в семинарии, какие только вопросы не поднимались! И всегда их лектор, отец Лука, большой, грузный, утишал эти споры. Поведет седыми бровями, глянет на самых ярых крикунов – и вмиг те замирают, как воды Генисаретские.
– Они хорошо одеваются, у них дорогие вещи, – продолжал отец Сергий, смутно чувствуя, что говорит что-то не так, невпопад, не попадает он в струны ее сердца. Когда Улиточка росла, она была как солнышко, вся на ладони, вся открытая. А за последние полтора года все переменилось, она как будто закрылась, была рядом и нет ее, и все его слова – умные, взвешенные, отмеренные – падали в пустоту, не достигали ее сердца.
Вот и сейчас он обнимает ее, а она на самом деле где-то очень далеко. Не с ним, не здесь.
Вот и сейчас он обнимает ее, а она на самом деле где-то очень далеко. Не с ним, не здесь.
– Но мы – люди церковные, у нас другая жизнь, другой устав. Ты пойми, у них своя дорога в жизни, и один Бог знает, куда она их заведет, – продолжал он. – А твой путь – вот он, узкий, трудный, но прямой, правильный. Иди по нему, и все будет хорошо. Только не оступись, я тебя очень прошу, мир полон соблазнов, а тебе еще недостает мудрости их распознать. Не упади, милая.
«Хорошо сказал, – подумал отец Сергий. – Правильно, ясно».
Улита шевельнулась под его рукой.
– Я не могу упасть, – сказала она.
Отец посмотрел на нее с изумлением, ощущая давний задор, семинарскую закваску.
– И не такие падали, пигалица! Великие святые грешили, и каялись, и снова грешили, а она говорит – не могу упасть. Да ты…
– Я не могу упасть, – перебила она его. – Потому что меня подхватят.
Отец Сергий опешил еще больше.
– Доча, ты о чем?
– О нем, – Улита смотрела синими глазами, свет и тени за ее спиной разлетелись по стене летней кухни, ветер колыхал листы, и отцу Сергию на миг почудилось, будто за Улитой встает прозрачная крылатая фигура… Ветер налетел и умчался прочь, свет и тени легли иначе.
– Об ангеле. Он меня спас.
«Испуг, – подумал настоятель. – И потрясение, она такое пережила, конечно…»
– Ты иди к себе, – ласково сказал он. – Иди отдохни, доча.
Она кивнула, встала. Отец Сергий остался на скамейке, проводил взглядом ее хрупкую фигурку.
Улита шла и не горбилась.
* * *Мама была подозрительно веселая, нажарила картошки, а вдобавок где-то раздобыла кусок свинины, сделала подливку.
Ярослав ковырял вилкой в тарелке и косился на мать, которая ходила по кухне, рассказывала про соседку, бабку Каробчиху, которая сегодня ездила на Центральный рынок и видела такую страшную аварию, гоняют эти молодые и ранние, совсем без тормозов, хорошо, что Ярик у нее хороший мальчик, да и машины у них, слава богу, нет, зачем им машина…
– Хорош… – сказал он наконец.
– Чего? – удивилась мама.
– Говори, чего случилось.
– Да ничего не случилось, – махнула полотенцем мама, но села. Сложила руки на коленях, посмотрела на него так, что у Ярослава заныли зубы.
Что-то будет. Очередная мамина идея об устройстве его будущего, как пить дать. Боится она, что вылетит из гимнасия.
«Мореходка? – гадал Ярик. – Судопочинка? Училище при Суджукском дорожностроительном?»
Елена Андреевна расправила полотенце на столе, торжественно положила руки.
– Письмо сегодня пришло.
– Какое письмо? – не понял Ярослав.
– От него. От папы.
Она выжидательно смотрела на него. Ярик молчал.
– Пишет, что соскучился.
– Ага, соскучился, – Ярослав насадил кусок хлеба на вилку, вытер тарелку. – Кулаки давно не чесал.
– Ярик! – укоризненно сказала Елена Андреевна, перебирая полотенце руками.
– Что Ярик? Разве не так? Ты что, забыла все?!
Мама помолчала, потом сказала с неуверенной надеждой:
– Что было, то прошло. Он пишет, что все по-другому теперь, что изменился.
Ярослав фыркнул.
– Ага, как же. Посидит и не такое напишет.
Мама смотрела не на него, куда-то в сторону, и руки у нее перебирали полотенце, пробегали по шву, складывали и расправляли, складывали и расправляли.
Почему она не смотрит?
– Он через месяц приезжает, – сказала мама.
Ярик застыл с вилкой.
– Ему два года еще сидеть, ты чего?
– УДО дали за примерное поведение, – со скрытой гордостью сообщила Елена Андреевна.
Ярослав отодвинул табурет, встал, отнес тарелку в раковину. Вода едва сочилась, отдавала ржавчиной, он зачерпнул соды, принялся тереть губкой тарелку, смывать, тереть, смывать и тереть.
– Ярик… – робко сказала мама. – Я тебе почитаю, послушай, что он пишет…
Она метнулась в комнату, вернулась с тетрадным листком, густо исписанным зелеными чернилами.
– Очень я скучаю, Леночка, за тобой и за Яриком. Он, наверное, уже вымахал, мужик уже взрослый. Как приеду, махнем с ним на рыбалку, возьмем удочки…
«Удочки…» – с холодным бешенством подумал Ярослав. Он вспомнил руки. Жилистые, загорелые, в расплывшихся синих наколках. Эти руки умели бить, с размаха и коротко, умели сворачивать горло бутылке, много чего умели.
Он отставил тарелку, пошел к выходу. Обулся.
– Ты куда, ночь на дворе? – кинулась следом мама. – Ярик…
Ярослав молча отодвинул ее, вышел в темноту.
…Холодно, ветер дул с перевала. Погода менялась. Он выскочил в одной футболке и сейчас шел быстрым шагом, чтобы согреться. Куда угодно, лишь бы не оставаться дома, с мамой, с ее глупой радостью.
«Счастье подвалило. Папочка вернется…»
Холод забирался под кожу, гнал волну мурашек, холод скручивался в черный узел в животе, и этот узел ничем не развязать, ничего нельзя развязать, ничего не изменить. Он вернется уже через месяц, и все будет по-старому. Мама, синяя, как тень, пьяных мужиков полный дом, и отец…
Ноги вынесли его на угол, под светильник, он повернул в глухой переулок.
В темноте шевельнулся огонек.
– Опа… какие люди.
Из зыбкой мглы на границе светового круга обрисовалась приземистая фигура. Акула поманил пальцем, отступил назад.
– Иди сюда, Ярик, – ласково позвали его. Ярослав обреченно окунулся во тьму.
Саня Мергель сидел на водительском месте в затемненной до смоляного блеска «Ладе».
Ярик мимоходом подумал, что с такой затемненкой его примут на первом же посту. Потом о том, что Саня с баклажанами на своем участке всегда договорится. Мысли в голове крутились, галдели как чайки, ничего понять было нельзя. Тоска и сердце стучит, и в животе черный узел все туже и туже.
– Ну, Ярик, есть что?
Ярослав покачал головой.
– Я так, погулять вышел.
– Что же ты пустой гуляешь? – с сожалением сказал Саня. – Неправильно это, непорядок. Верно, пацаны?
Пацаны поглядывали на Ярослава, поплевывали семечками. В машине гнусавый речитатив начитывал:
Ярослав нерешительно улыбнулся, развел руками.
– Ну вот так.
– Плохо, Ярик, плохо, – вздохнул Мергель. – В следующий раз вдвое отдашь.
Ярослав облизал сухие губы. Холод снаружи, холод внутри.
– Что, пяти алтын мало?
Акула отлепился от машины, подошел. Походка него была смешная, он будто подпрыгивал, как теннисный мячик, налитой упругой злобой до краев.
– Берега потерял?
Он лениво повел плечами, и тут черный узел в животе у Ярика как бы слегка разжался, хлестнул освободившимся концом. Акула опрокинулся назад, скорчился на земле. На Ярика налетели остальные, сбили с ног, от пинка в живот он задохнулся, второй удар по голове – и звезды разлетелись перед глазами, его начали топтать – с толком, сопя, сосредоточенно матерясь.
– Не здесь, – сказал Саня, безучастно наблюдавший с водительского. – Если что на участке найдут, баклажаны сразу просекут. В «Хоровод» двигаем.
Ярика зашвырнули в машину, на пассажирские сиденья, спихнули вниз, в ноги, сами сели сверху, еще несколько раз навесили по ребрам.
– Все, падла, хана тебе, – услышал он голос Акулы, тот шумно харкнул.
На затылке стало мокро, или это кровь остывала, холодила волосы…
Машина тронулась, поехала.
* * *На Семи ветрах было холодно. С перевала в спину бил сильный ветер, облака ложились на хребет, тянули вниз по склонам длинные туманные языки, облизывали гору.
«Ветер будет, – подумал Аслан. – Бора идет».
На смотровой площадке никого не было, у дороги дремала машина извоза – водитель будет ждать, пока работает счетчик, но это Аслана не волновало. Он любил Семь ветров, они сюда с Жанкой часто приезжали. А за перевалом, на лесном склоне, всегда было где расстелить покрывало.
Темнело, сумерки ложились на светлые склоны и будто бы отделяли цвет белых камней от самих камней, смешивали с тенями. По площадке бегал черный пес на коротких лапах, прихрамывал, нюхал воздух, суетился, наворачивал круги.
Город сверкал внизу, большой, красивый, похожий на человеческое сердце. Аслан вытянул руку, сжал это сердце в ладони.
Как же так вышло? Получается, Жанка себя угробит, красную метку в личное дело заработает, ребенку судьбу искалечит в приюте, так еще и ему прилетит от ПОРБ. Как несовершеннолетнему отцу.
Аслан втянул холодный воздух.
Красная метка – это очень плохо, это неблагонадежен перед народом. С такой меткой его ни в один вуз не возьмут.
А если отец узнает, он не даст сделать аборт. Кроме Аслана, у него больше сыновей нет, три дочери. Такой подарок. Внук.