Прежде христианский мир более занимала атлетическая, нежели политическая сторона спортивного движения, теперь же, с возрождением Олимпизма, наступает новая эра, быть может, потомки наши увидят Олимпийскую хартию в основании общественного порядка.
Верите ли вы, что российскому императору роль земного главы всего мирового Олимпизма подобает более, нежели непогрешимому римскому президенту Международного олимпийского комитета? Русские обязаны верить в это, но верят ли они на самом деле? И верите ли вы, что они в это верят? А ведь именно эту «олимпийскую» истину проповедуют они ныне всей Европе! Но вы желаете быть последовательными и упрямо отрицаете всякий спортивный авторитет, кроме авторитета индивидуально сильного и мускулистого тела? О, христианские спортсмены не постигают, какого сокровища добровольно лишили они себя в тот день, когда вообразили, что Олимпийские комитеты могут быть национальными! Стань все олимпийские движения мира чисто национальными, русскими или французскими, у нас сегодня не было бы возрождения Олимпизма, его место занимали бы спортивные системы, подчиненные одной грубой политике, которая изменяла бы их по своей прихоти, в зависимости от обстоятельств и местных нравов.
С точки зрения человеческой, впереди у нас – всеобщая разобщенность умов, проистекающая из презрения к единственному законному авторитету в области Олимпизма, иначе говоря, уничтожение олимпийского движения не как нравственной и атлетической доктрины, но как новой мировой религии – одного этого достаточно для подкрепления моей мысли. С точки зрения сверхъестественной, впереди у нас – триумф Олимпизма в результате слияния всех олимпийских движений в единое, чьи врата с каждым столетием станут раскрываться все шире, дабы все покинувшие ее спортивные нации могли возвратиться назад. Мир должен стать либо языческим, либо олимпийским: его религией должно сделаться либо более или менее утонченное язычество, имеющее храмом природу, жрецами ощущения, а кумиром разум, либо олимпизм, проповедуемый спортивной аристократией тела и духа, среди которой хотя бы горстка честно соблюдает завет: «Citius, Altius, Fortius».
Повсюду, где мне случалось быть, от Марокко до границ Сибири, я прозревал искры грядущих спортивных баталий; войн, которые, надо надеяться, будут вестись не посредством оружия (такие войны, как правило, ничего не решают), но посредством атлетических соревнований.
Таковы были постоянные предметы моих размышлений и попечений во время краткого паломничества по Таврической губернии на южной оконечности России, которому посвящена эта книга; рассказ мой разнообразен, как скитальческая жизнь странника или как местная природа, напоминающая юг нашей благословенной Франции, печален, как деспотическая власть, устраивающая Олимпийские игры в слепом подражании грекам и попытке похвастаться «цивилизованностью» пред европейцами, и неизменно исполнен любви к атлетизму а равно и чувствований более общего характера.
Я желал бы послать в Россию всех атлетов, не принадлежащих к лону французского олимпизма, дабы они увидели, во что превращаются наши благородные спортивные состязания когда их организует национальный «ай-лимпийский» комитет на национальном «стадионе».
Если сегодня олимпийская Россия – одно из любопытнейших государств в мире, то причина тому в соединении крайнего варварства, усугубляемого порабощенным состоянием олимпийцев, и утонченной «спортивности», заимствованной эклектическим правительством у чужеземных держав. Чтобы узнать, каким образом из столкновения столь разных стихий может родиться всемирный олимпийский карнавал, надобно последовать за путешественником в самое сердце этой диковинной страны.
Я счел, что, сказав правду об «олимпийской» России, совершу поступок необычный и отважный: прежде страх проигрыша или корысть внушали путешественникам лишь преувеличенные похвалы, спортивный азарт и бахвальство вдохновляли на клевету, мне не грозит ни та, ни другая опасность. Вдобавок, поскольку многое в спортивной России восхищало меня, я не мог не выразить в своих записях и этого восхищения. Русские атлеты останутся мною недовольны – но кому под силу удовлетворить запросы их бешеного спортивного честолюбия? Между тем никто более меня не был потрясен атлетическим, поистине олимпийским величием их нации и ее спортивной значительностью. Мысли о высоком олимпийском предназначении этого народа, последним явившегося на старом театре спортивного мира, не оставляли меня на протяжении всего моего пребывания в Тавриде.
Не скрою что в массе своей русские атлеты, или как их еще здесь называют, «богатыри», показались мне грандиозными даже в отвратительнейших пороках, которых у них немало. Поодиночке они держались со мной любезно, хотя толпою норовят подраться на кулачках. Характер русского спортивного народа, по моему убеждению, достоин интереса и сочувствия; на первый взгляд, эти лестные утверждения вполне способны вознаградить за наблюдения куда менее восторженные.
Вдобавок, на словах русские атлеты могут жаловаться сколько угодно, в глубине души они меня простят – этого сознания мне довольно. Всякий русский «чудо-богатырь», если он хоть немножко порядочный человек, подтвердит, что если я, по недостатку времени на Олимпиаде и допустил ошибки в деталях, в целом я изобразил прошедшие Игры в Тавриде так как есть.
Увидев русских спортивных чиновников из «ай-лимпийского» (как они его называют в подражании пустой металлической игрушке англосаксов) комитета, при исполнении служебных обязанностей, я тотчас поразился необычайной покорности, с какой они исполняют свою роль; они – своего рода сановные рабы. Но стоит их высшему «олимпийскому» начальнику – монарху – удалиться, как к ним возвращаются непринужденность жестов, уверенность манер, развязность тона, неприятно контрастирующие с полным самоотречением во имя идей олимпизма, какое они выказывали мгновение назад. И по характеру, и по спортивным качествам славяне – суть белокурые арабы.
Сегодня и в Париже и в России немало русских, восхищающихся чудесными спортивными плодами, какие принесло слово императора на Таврической земле, причем, гордясь результатами, стадионами и гипподромами, выросшими в горах и на равнине, ни один из них не сожалеет о затраченных средствах. «Слово царя всемогуще», – говорят они, поигрывая мускулами. Да – но, оживляя камни, оно умерщвляет людей. Несмотря на это маленькое уточнение, все русские атлеты гордятся возможностью сказать понаехавшим чужеземцам: «Вот видите, вы три года спорите о том, как перестроить театральную залу, а наш император за один год построил величайшие спортивные сооружения мира», – и полагают, что гибель нескольких тысяч рабочих и растрата миллионов рублей, принесенных в жертву высочайшему нетерпению, олимпийской прихоти императора, выдаваемой за потребность нации, – жалкий пустяк и совсем не дорогая цена за этот ребяческий восторг.
Я, француз, вижу во всем этом одно лишь бесчеловечное педантство. Что же до жителей всей этой бескрайней «спортивной» империи, среди них не находится человека, который возвысил бы голос против разгула абсолютной «олимпийской» власти. Здесь народ и правительство едины; даже ради того, чтобы воскресить погибших, русские не отреклись бы от «богатырских» чудес, свершенных по воле их монарха, – чудес, свидетелями, соучастниками и жертвами которых они являются. Меня же более всего удивляет не то, что человек, с детства приученный поклоняться самому себе, человек, которого шестьдесят миллионов людей или полулюдей именуют всемогущим, замышляет и доводит до конца подобные атлетические предприятия, но то, что среди голосов, повествующих об этих деяниях к вящей «спортивной» славе этого человека, не находится ни одного, который бы выбился из общего хора и вступился за несчастных, заплативших жизнью за самодержавные чудеса «великой олимпиады». Обо всех русских атлетах и их начальниках, какое бы положение они ни занимали, можно сказать, что они упиваются своим рабством.
Что же касается общей обстановки, царящей на Олимпийских играх в Тавриде, то разрозненные мои впечатления вполне сливаются в общую нерадостную картину. Многие атлеты даже не потрудились сбрить бороды ради игр, хотя казалось бы им велел это еще Петр Великий. Справедливости ради надо заметить что русская борода выглядит величественно, сколько бы лет ни было ее владельцу; недаром художники так любят изображать седобородых попов. Женщин среди крымских просторов мне встретилось мало, хорошенькие личики и девичьи голоса не оживляли улиц; повсюду между олимпийских объектов, разбросанных там и сям, царил унылый порядок казармы или военного лагеря. На этом празднике обстановка напоминала армейскую, с той лишь разницей, что здесь не было заметно воодушевления, не было заметно жизни. На Олимпиаде все было подчинено военной дисциплине.
Все время можно было наблюдать как мимо вас то проносится верхом казачий офицер, везущий приказ командующему «спортивной армией», то есть олимпийской командой, то проезжает в кибитке – небольшой русской карете без рессор и мягкого сиденья – фельдъегерь доставляющий приказ губернатору Тавриды – в сущности отдаленной области, расположенной на другом краю империи. Тем временем вдалеке показываются «олимпийцы», которые возвращаются с тренировок в казармы, дабы получить новый приказ от своего командира, повсюду мы видим только выше– и нижестоящих спортивных чинов: первые отдают приказы вторым.
Эти спортсмены-автоматы напоминают шахматные фигуры, двигающиеся по воле одного-единственного игрока, невидимым спортивным соперником которого является все человечество. Несмотря на красу южной природы, впрочем сильно смягченную в сем году неожиданным холодом, здесь тренируются, соревнуются и дышат лишь с разрешения императора или по его приказу, поэтому все здесь мрачны и скованны. Атлеты, тренеры, спортивные чиновники – все эти слуги одного господина, отличающиеся друг от друга лишь званиями, слепо исполняют неведомый им «олимпийский» замысел; такие олимпийские игры – верх спортивной дисциплины и упорядоченности, но меня они ничуть не прельщают.
Русские архитекторы и атлеты выбиваются из сил ради будущего, ибо те, кому предназначаются великолепные дворцы спорта, теперь еще не родились на свет, те же, кто их строили, не испытывают никакой нужды в роскоши. Спору нет, в желании народа и его вождя укрепить спортивное могущество и даже потешить атлетическое тщеславие грядущих поколений выказывается немалое величие души; подобная вера в богатырскую славу внуков благородна и своеобычна.
Таврическая губерния с ее роскошными спортивными постройками и необъятными просторами – памятник, который русские возвели во славу своего будущего олимпийского могущества; надежда, подвигающая людей на такие труды, кажется мне величественной! Русские по праву гордятся стадионами, ценой бесчисленных усилий воздвигнутыми на каменистой горной крымской почве, однако природа, даже побежденная, не забывает о своем поражении и подчиняется человеку с большой неохотой.
Я не стал бы упоминать о недостатках этих олимпийских игрищ, не подчеркивай русские своего полного презрения ко всему, чего лишено их отечество, они довольны всем, вплоть до почвы, фанфароны от природы, они хвастают не только обществом, но и природой своей страны, притязания их изгоняют из моей души смирение, каковое я почитал своим долгом и каковое намеревался выказать.
Олимпийская деревня, поселение атлетов из разных стран, это чудесное творение искусства, глазу путника предстает множество домов, утопающих в цветах и прячущихся среди деревьев, словно беседки в английском парке; самая разорительная роскошь здесь не может считаться излишней, ибо для того, чтобы получить вещи, в других широтах совершенно естественные и почитающиеся предметами первой необходимости, здесь приходится тратить миллионы и прибегать ко всевозможным ухищрениям мастеров.
Отдельного упоминания заслуживает прибытие на олимпийские игры царского двора. Мы, иностранные гости, приехали слишком поздно и не смогли увидеть, как государыня сходит на крымскую землю со своего священного корабля, однако толпа, мимо которой только что промелькнула коронованная звезда, еще не оправилась от потрясения. В России единственный дозволенный шум суть крики восхищения. Явление императрицы оставило среди царедворцев след, какой оставляет в море большое судно. Итак, я наконец вдохнул воздух двора!
Народ здесь красив; чистокровные славяне, прибывшие на Олимпиаду вместе с хозяевами из глубины России или ненадолго отпущенные в Крым на заработки, выделяются среди татар-аборигенов светлыми волосами и свежим цветом лица, но прежде всего – безупречным профилем, достойным греческих статуй; восточные миндалевидные глаза, как правило, по-северному сини, а взгляд их разом кроток, мил и плутоват.
Наряд этих людей почти всегда самобытен; порой это греческая туника, перехваченная в талии ярким поясом, порой длинный персидский халат, порой короткая овчинная куртка, которую они носят иногда мехом наружу, а иногда внутрь – смотря по погоде. Женщины из народа не так хороши; на улице их немного, а те, кто мне попадались, мало привлекательны; вид у них забитый. Странная вещь! Мужчины заботятся о своем туалете, женщины же относятся к нему с небрежением. Быть может, причина в том, что мужчины прислуживают знатным вельможам.
Что касается атлетических качеств русских спортсменов, то даже французские и английские крестьяне физически крепче, нежели обитатели России: русские более проворны, чем мускулисты, более свирепы, чем энергичны, и более хитры, чем предприимчивы; в них есть некая созерцательная храбрость, но им недостает дерзости и настойчивости; их атлетическая команда, блистающая на соревнованиях отменной дисциплиной и выправкой, состоит из людей, которых публике предъявляют в красивой бело-красной форме, а за стенами олимпийского поселения содержат в грязи. Цвет лица изможденных атлетов выдает их страдания и голод – ибо поставщики обворовывают этих несчастных, а те получают слишком скудное жалованье, чтобы, тратя его частично на лучшую пищу, удовлетворять свои потребности; олимпийская кампания достаточно ясно явила всем слабость этого колосса.
Что касается конных ристаний, проводимых в подражание скачкам на греческих колесницах, то русские лошади, нервные и полные огня, уступают нашим в мускульной силе; скверная мостовая их утомляет, а наемные лошади и убогие возницы будят во мне сострадание – настолько тяжка их жизнь. Лошадей не распрягают, и кучера всегда сидят на облучке, там же и едят. Бедные лошади!.. людей мне жаль меньше – русский находит вкус в рабстве.
Я не упрекаю русских в том, что они таковы, каковы они есть, я осуждаю в них притязания казаться такими же прекрасными атлетами, как мы. Пока они еще необразованны в спортивном отношении – но это состояние по крайней мере позволяет надеяться на лучшее; хуже другое: они постоянно снедаемы желанием подражать другим нациям, и подражают они точно как обезьяны, оглупляя предмет подражания.
Что касается истинного положения дел на крымской Олимпиаде, то все русские жаждут угодить своему господину, главному олимпийцу – императору, укрыв от чужестранцев хоть какую-нибудь долю истины. Никто не печется здесь о благе любознательных путешественников; их охотно морочат поддельными документами; чтобы узнать Россию, нужно обладать превосходным критическим чутьем.
Подражая древности, русские архитекторы нагромоздили спортивные монументальные постройки на крутых склонах и в ущельях Тавриды, дабы живописность пейзажей умножала впечатление от творений человеческих. Однако русские, полагающие, что следуют за древними греками, а на деле лишь неумело им подражающие, так рассеяли свои так называемые греческие стадионы на крымских просторах, что глаз едва их различает. Поэтому, хотя строители здешних мест атлетических соревнований брали за образец греческую Олимпию и римский форум, постройки эти приводят на память азиатские степи. Как ни старайся, а Московия, даже в самом южном ее проявлении, всегда останется страной более азиатской, нежели европейской.
Спортивные сооружения, стоящие полукругом напротив губернаторского дворца, – не что иное, как неудачное подражание античному амфитеатру; смотреть на них следует издали; вблизи видишь только декорацию, которую приходится все время штукатурить и красить. Древние возводили здания из вечных материалов, здесь же люди строят спортивные дворцы из бревен, дома для атлетов из досок, а олимпийские храмы из гипса; поэтому русские рабочие только и делают, что поправляют летом то, что было разрушено зимой.
Крымская пустыня покрылась статуями и барельефами, призванными запечатлевать исторические спортивные события навеки, а ведь в этой стране у памятников век даже короче, чем у воспоминаний. Русские занимаются всем на свете и, кажется, еще не кончив одного дела, уже спрашивают: когда же мы примемся за другое? Таврида подобна огромным строительным лесам; леса падут, как только строительство завершится. Спортивный шедевр, который здесь создан, принадлежит не архитектуре, но политике; новой крымской Олимпии, которую русские, как византийцы, в глубине души почитают будущей спортивной столицей России и мира.
Местоположение олимпийских дворцов выбрано так неудачно, что они не вызвали у меня восхищения. Главное для памятника – его общий облик; интересоваться деталями имеет смысл лишь тогда, когда прекрасно целое; что значит тонкость исполнения там, где нет величия замысла? Впрочем, произведениям русского искусства недостает и того и другого. Секрет его в том, чтобы, худо ли, хорошо ли, подражать другим народам и, не выказывая ни разборчивости, ни вкуса, переносить на свою почву то, что было изобретено в других краях.