Голубь прыгал в траве, всё ещё собираясь выжить, рыжий лежал нарочито спокойно, глядя в сторону, словно бы охладевший к добыче.
Но, едва почуяв свободу, голубь заторопился, и буквально побежал, перебирая лапами и последним целым крылом – второе криво волочилось ему вслед, – кот тут же его настиг и бережно принёс обратно: чтоб ещё поиграть.
Так играл, пока не появились дворовые мальчишки, трое, которые вознамерились голубя спасти.
Двое уселись вокруг голубя на корточки, поглаживая его по голове и приговаривая что-то ласковое, а третий отыскал палку подлиннее, чтоб отогнать рыжего.
Рыжий, увильнув от палки, совершил прорыв, схватил голубя в зубы и в несколько прыжков забрался на дерево, где, расположившись поудобнее, откусил голубю несчастную голову.
Мальчишки подпрыгивали внизу и пытались достать рыжего палкой.
Он даже не отвлекался на них.
Сверху изредка падали перья.
Прихожую рыжий берёг дольше всех: дела свершал исключительно на улице.
Но в какой-то момент у него тоже отключилась в наглой башке какая-то важная функция, и кошачий дух вернулся в дом Петрова в такой полноте, какой ещё не бывало.
Лужи стояли повсюду. Под холодильником, заметил однажды Петров, образовалось озерцо – которое не высыхало, зато разъело пол.
Стремительно, в несколько дней, обоссав всё, рыжий дошёл до того, что, забравшись на полку для обуви и задрав зад, исхитрялся пометить края куртки и плаща Петрова.
Лампа располагалась высоко – но если б рыжий имел хотя бы один шанс – он пометил бы и её жёлтый плафон.
Кот словно мстил Петрову за то, что они такие разные. Рыжий не хотел жить с Петровым вместе.
Декабрь близился к концу, и Петров решил, что рыжего он свезёт к матери в деревню, заодно похвалится машиной и отпразднует с ней Новый год – потому что больше ни с кем не хотелось. Да особенно и не звали: у этой, тридцати девяти лет, кто-то появился – в последнюю встречу она была одновременно отчуждённо-насмешливой – и крайне довольной. Даже непонятно, как всё это могло сочетаться в ней сразу.
Петров и не пытался понять: пообедал с ней – на этот раз исключительно в буквальном смысле – и пошёл домой.
В кармане лежали презервативы.
«Надуть шарик – повесить ей на дверь, чтоб знала?» – подумал Петров, но не сделал этого, а, наверное, зря – она бы после этого замуж за него вышла и родила ему: хоть какой-то поступок.
Рыжего, ждавшего у двери, Петров запустил в прихожую – всё равно последний день в городе.
«Будем надеяться, что он не успеет зассать машину по дороге», – сказал себе Петров.
Даже позволил коту проникнуть в жилые комнаты, чего раньше не делал.
Кот деловито обошёл всю квартиру: ага, значит, тут я буду жить – выражал его вид.
С места рыжий вспрыгнул на стол.
Петров, лежавший на диване, поискал, чем бы запустить в кота.
Подушкой не хотелось: вставать же придётся за ней.
Кот перепрыгнул на подоконник и, яростно скребя когтями побелку, с удовольствием потянулся.
* * *Лиза навестила свою трёхлетнюю дочь, уже два с половиной года жившую с её родителями.
Дочку Лиза прижила случайно, и кто отец, могла только предполагать.
Нет, Лиза была по нынешним временам вполне приличной девушкой – с одним парнем рассталась, другой появился, но с ним тоже не срослось, между первым и вторым было расстояние в две недели – совсем ведь не малое? – посредине случилась одна незадача, о которой и вспоминать не хотелось: с ней такое было в первый раз… ну ладно, в третий.
Взрослый мужчина, случайно оказавшийся в их, едва за двадцать, компании. Лизе польстило его внимание – выпила немногим больше, чем стоило, всё завертелось… в итоге даже испытала удовольствие, самое-самое удовольствие – ей редко удавалось достичь этого спазма, а тут летала-летала, и – раз, будто внутри цветок сорвали – но не больно, а как-то наоборот: неожиданно и очень хорошо.
Мужчина ушёл сразу – Лиза поначалу думала, что покурить – а он собрался и уехал. Зачем приезжал, спрашивается. Да и откуда он взялся – никто толком не знал: чей-то знакомый, кого-то искал, позвонил в дверь, остался погреться на минутку – компания была достаточно разномастная, всякий вновь приходящий думал, что этот гость позван кем-то из своих, и здесь по праву.
Потом Лиза даже имя его выяснить не смогла: ей он представился одним именем, а за столом, когда рассказывал всякие смешные истории, пацанам представлялся иначе.
И что теперь, сыщика что ли нанять.
В юности Лиза боялась мужчин на улицах – никогда с ними не знакомилась. Зато к тем, кого встречала в помещениях – желательно хорошо освещённых и отапливаемых, относилась с доверием.
Наверное, она доверялась несколько чаще, чем следовало бы.
Закончилось всё рождением премиленькой девочки – кудрявой, щекастой, не похожей ни на одного из предполагаемых родителей.
Пришлось что-то матери соврать про парня, который – военный, служит по контракту, и его часть перевели. Мать в свою очередь соврала то же самое отцу. Отец скривился, как будто ему защемило пальцы.
Личной жизни, пока кормила грудью, у Лизы не было вовсе, а потом, когда она дочку свезла в деревню, тоже ничего не складывалось: работы, что ли, стало много; или подурнела.
А то и – доверия поубавилось.
Тем более что был ещё один случай – ужасный.
Ехала, этой осенью, вот так же из деревни, отчего-то в хорошем настроении – по дочке скучала, а тут наобщалась с ней, нацеловалась, была удивлена, как много та говорит разных слов, изображает всё деревенское зверьё: «в городе таким вещам не научишься, – в который раз уговаривала себя Лиза, – откуда в городе коровы, козы, кролики; а в деревне – всё на пользу ей, быстрее развивается».
По дороге шёл парень – по крайней мере, со спины показалось, что он молод; отгонял комаров обеими руками, комарья тут полно.
Лиза из жалости, ну и по причине хорошего настроения, остановилась – закусают комары-то – а идти до любого ближайшего жилья километров семьдесят, если не сто: вообще неясно, куда он собрался.
Парень оказался взрослым, азиатом, по-русски разговаривать не умел.
Наверное, где-то в деревне подрабатывал, и его прогнали за ненадобностью.
Он уселся сзади, и Лиза тут же поняла, какую глупость совершила: ехать ещё час, даже больше часа – а мало ли что у него на уме.
Она поздоровалась, он что-то пробормотал.
Она спросила – он не ответил.
Сначала Лиза включила музыку погромче, будто музыка могла отпугнуть азиата и все его дурные мысли.
Потом, опомнившись, музыку вовсе выключила – чтоб услышать, если азиат вздумает что-нибудь непорядочное сделать.
Лиза поминутно смотрела в зеркало заднего вида: пассажира не было видно – он спрятался за её сиденьем – руки протяни и души.
Лиза давила на газ: может, хоть так не станет душить – испугается разбиться.
То, что дурные намерения азиата имели место, она не сомневалась – всё это было настолько ощутимо, словно в салоне где-то пряталась ядовитая змея, или пролили жидкость, которая могла воспламениться в любой миг, или где-то под сиденьем находился заражённый предмет – источающий муку, радиацию и скорый распад всякой живой ткани.
«Давно пора было завести собаку! – ругала себя Лиза, хотя никакую собаку заводить не собиралась. – Огромную собаку! Возить её с собою! Он бы испугался собаки!»
«Надо было остаться ночевать, как дочка просила!» – корила себя Лиза, но и оставаться ей было в тягость: с отцом она ладила трудно.
Лиза ещё раз подумала о дочке и едва не разрыдалась: впервые в жизни ей стало жалко не столько себя, сколько это создание, невесть от кого рождённое, которое теперь ещё и мать потеряет, и останется навсегда среди коз и коров.
«Пора бы уже дочку забрать к себе! – терзала себя Лиза. – Не моталась бы теперь туда-обратно, как дура!»
Хотелось нагнать хоть какое-то авто – чтоб держаться позади: в присутствии людей, пусть они даже в другой машине, её пассажир… ничего не станет делать.
– Пересядь в середину! – вдруг, сама того не ожидая, потребовала Лиза, и махнула рукой, указывая, куда надо пересесть.
Вернулась глазами на дорогу – всё в порядке, едет прямо – и проверила в зеркале заднего вида, послушался ли её азиат: вроде послушался – было слышно его движение.
Зеркало не очень получалось правильно направить – рука ощутимо дрожала, – и тогда Лиза оглянулась.
Азиат сидел посреди салона, и ширинка на его джинсах была расстёгнута: половой орган торчал наружу, в обычном состоянии, словно бы случайно забытый.
Лиза взвизгнула, ударила по тормозам, не помня себя выпала из машины – когда успела отстегнуть ремень, сама не заметила, – но не побежала прочь, а открыла заднюю дверь:
– Пошёл отсюда! – закричала изо всех сил. – Пошёл отсюда вон!
– Пошёл отсюда! – закричала изо всех сил. – Пошёл отсюда вон!
Мужчина вышел, и даже немного отбежал в сторону – сам напугался.
Стоял, ссутулившись, искренне огорчённый: сколько ему лет-то было? 18? 68? Не поймёшь никогда по ним.
Лиза заскочила в салон – задняя дверь осталась открытой – но машина так резко взяла с места, что дверь захлопнулась.
Лизу трясло. Она не успокоилась до самого города.
Пришла домой, рыдала, потом забралась в ванну и там пролежала полтора часа – почти не двигаясь, как зимняя рыба.
В деревню за всю осень съездила только один раз – и то с подругой.
Но за неделю до Нового года отпросилась с работы – и шесть дней прожила с дочкой: та поначалу её не узнала, а потом как приклеилась.
Расстаться никак не могли – в город собралась только 31-го к вечеру, матери сказала, что появился у неё один – и обидится, если она бросит его в новогоднюю ночь.
– Так привезла бы его сюда! – сказала мать сгоряча, потом посмотрела на внучкину комнату и сама поняла, что пока рано; дочка, наверное, не всё о себе рассказывала новому товарищу.
На самом деле никакого товарища не было: зато появилось смутное ощущение, что снова пора довериться кому-нибудь. Вырос внутри новый цветок, уже можно было срывать.
Мать напоследок прошептала, что если с этим, новым, не получится – у соседки Петровой есть сын, хороший вроде парень, – я на фотокарточке видела, непьющий, неженатый – приедет на Новый год…
– Приедет и приедет, – оборвала Лиза. – Тоже мне.
Ей всё это не нравилось: соседки какие-то, сыновья, ещё свахи не хватает.
Дочку будить не стали – та как улеглась в дневной сон, так и разоспалась: разбудишь – ещё слёзы будут, а зачем. Поцеловала спящую и побежала к разогретой машине: отец уже завёл, стоял рядом, покуривал, невзирая на мороз.
Термометр на улице показывал тридцать девять ниже ноля.
Зимняя дорога успокаивала: снег, снега, снеги, на зимней дороге не встретишь никого постороннего, разве что зайца – зайцы тут иногда попадались, и подолгу скакали в свете фар, прыг сюда, прыг туда, дурачки.
Только через полчаса навстречу попалась одна машина – а кому надо в деревню на самый Новый год? – мало кому надо – кто хотел, те загодя приехали.
Вторая – ещё через полчаса – машина стояла на левой обочине, какой-то мужик побежал наперерез в свете фар, Лиза вскрикнула от неожиданности, съехала на правую обочину, скинув скорость вдвое, но останавливаться не собираясь ни за что: ударила по сигналу, потом вдавила сигнал ещё раз, мужик в ответ успел с силой ударить дважды: в её окно – Лиза шарахнулась от неожиданности, но руль не отпустила, – и по багажнику.
Лиза вдавила газ.
«Больше никогда! – повторяла шёпотом. – Больше никогда!»
* * *Тоха и Хромой вынесли дачу 31 декабря.
Всё получилось спонтанно: Новый год, а разлить нечего.
У Тохи и Хромого мозгов оставалось – на одну самокрутку с двух черепушек.
Кроме них, в деревне воровать всё равно было некому.
Вообще они догадывались об этом, поэтому дачу вскрыли не в своей, а в соседской деревне – деревень вдоль реки стояло три подряд – каждые три километра – а дальше не было ничего, только лес и город – в без малого ста сорока километрах отсюда.
Деревни висели на этой асфальтовой трассе, ведущей к городу, как три последних репья на ветке – если б дороги не было, сюда б не доставляли продукты и пенсии, как в некоторые деревни, что располагались выше по реке – там все, говорят, понемногу вымерли ещё десять лет назад.
В их деревнях тоже бы всё повымерло, но не так давно стали понемногу появляться и обживаться дачники: места тут были красивые, диковатые.
Не то чтоб дачники давали работу – в деревнях работы никто не искал, так жили, на холостом ходу, – но из-за приезжих подрос оборот в сельмаге, начали наезжать красивые девки, – чисто посмотреть, как они купаются, – а если дачник опознавал тебя в лицо – можно было у него не только стрельнуть сигаретку, но и попросить, к примеру, штуку взаймы.
Вообще это лишь называлось «взаймы»; никто ничего не возвращал. Однако для дачников тысячная купюра не значила ничего – давали легко, с некоторым даже равнодушием: на, только не ходи сюда хотя бы месяц.
Именно такого соседа Тоха и Хромой обворовали.
Тохе осенью исполнилось шестнадцать лет – но он уже был, как это называется, синий. Спившийся, никуда не пригодный, готовый к переправке на тот свет за ненадобностью.
В школе Тоха учился только года три, потом ему надоело, и он больше туда не ходил; затем и школы не стало.
Говорят, в детстве он был симпатяга, смешливый, шутливый, без переднего зуба – колоритный мальчуган. Но всё это давно закончилось: мальчуган стал сутулый, потерял ещё три зуба, нос ему кто-то скривил набок. Голос у Тохи был не по годам хриплый.
Занимался Тоха тем, что с утра искал, кому присесть на хвоста.
Казалось бы, все оставшиеся мужики в деревне давно всё пропили, работы не имел никто – однако на чекушку всё время находилась сотня, а то и полторы.
Тоха всегда оказывался рядом – и яблочко в кармане.
Отец у Тохи зашился, но сына боялся и ругать его не смел. Мать с сестрою ездили работать в город – месяц там трудились, потом возвращались домой. С весны по сентябрь мать не работала совсем, жила дома – предполагалось, что они будут заниматься огородом или разводить кур, – но ничего этого не делали. Мать тоже попивала, но сил в ней было много, и она не спивалась – только, в непрестанном алкогольном задоре, орала на отца.
В доме всегда был на полную включен телевизор, и вот они орали вдвоём – диктор и мать, кто кого переорёт.
На самом деле, Тоха умел делать любую деревенскую работу: удить рыбу, сделать пацанве удочки с поплавками из подручных средств, знал грибные места, знал ягодные, умел косить, запрягать лошадь, мог бы сам засадить огород и собрать урожай – но не мужицкое это дело, ловко обходился с топором, за подмастерье у плотника или столяра сошёл бы. Кузнечной работы не знал – кузнец умер до его рождения; её теперь никто не знал в этих местах.
Но любую работу, которую делали при нём хотя бы раз, – помнил.
Тот самый дачник, дом которого они взломали, этой осенью покрывал крышу – вернее сказать, три гастарбайтера крыли – они всё перепутали, дорогущий материал уложили кверху ногами – так, чтоб любые осадки попадали непосредственно в дом: Тоха заметил, сначала матерился снизу – но те не знали русского языка, посему забрался наверх, показал, как надо.
Сосед хотел отблагодарить, но в этот раз Тоха денег не взял: одно дело, когда он сам приходит просить, а тут – от души получилось.
Потом азиаты ещё где-то напортачили, но Тоха этого уже не видел – Хромой рассказал, что одного из работников то ли выгнали, то ли он пошёл в город делать денежные переводы в свой чучмекистан.
– Чё, правда пешком?
– Ну, – сказал Хромой. – Кое-как спросил у меня: где, мол, город, куда идти. Я говорю: туда валяй.
Хромому было тридцать с чем-то лет, он забыл, сколько именно, и никакой разницы между собой и Тохой давно не чувствовал, память у него будто прогорела. Недавно Хромой поймал себя на мысли, что не помнит, как звали бабку, хотя бабка его растила.
«Бабка и бабка» – подумал, откуда помнить, если он её так и звал всегда: бабкой.
Всё собирался сходить на кладбище, проверить имя, место могилы вроде бы помнил ещё – там даже фотокарточка имелась: по фотокарточке должен был узнать, даже если могил вокруг накопали столько, что бабкина затерялась.
Но до кладбища был километр пути – в такую даль на хромой ноге без особого дела не пойдёшь. Надо будет – и так снесут.
– Прикинуться, что ли, жмуром, Тоха? Бабку навещу, – смеялся Хромой. – Хотя, это… Обратно не потащат, придётся самому шкандыбать.
Тоха шуток не понимал.
Хромой служил в армии, и даже немножко воевал – хотя в это никто не верил, и сам он иногда думал, что видел войну со стороны, а не изнутри себя.
Служил он мотострелком, самый чудесный день случился, когда пригнали молодых, а у одного из них был здоровый, как рубанок, мобильный телефон – их в те годы не было вообще ни у кого. Молодой, наверное, мечтал мамке звонить прямо с верхней шконки: мамка, я служу! Службой дорожу!
Хромой – хотя он тогда ещё не хромал, а отлично бегал, – дал духу леща, и рубанок отобрал.
Иногда на рубанок звонила мамаша молодого, а один раз даже буйный папаша – и оба подолгу пытались Хромого напугать: мать орала как резаная, отец рычал, пока не охрип.
– Это… – сказал Хромой, – а сестры нет у вашего опёздыла? Сестру к телефону позовите теперь.
Потом Хромой угодил на локальную, хотя тоже страшную, войну и был в одном бою.
Бой проходил в городе, они брали штурмом укрепрайон – ну, как район – здание школы и два дзота.