Хромой смотрел на всё это как на игру – он не особенно напугался, и, более того, даже не отметил про себя: вот, не боюсь.
На то, что сержанта убили, Хромой посмотрел как на правило игры – так положено. Он вытянул сержанта за ногу – пока тянул, в него попало ещё три раза – закончился паренёк. Хромой забрал у сержанта две «эфки», два магазина и «дым».
Порылся в его карманах, ага, зажигалка «Зиппо», давно такую хотел.
Попросил пацанов прикрыть, «дымы» поджёг и разбросал, сторонкой добрался до тарахтящего во все стороны дзота и закинул внутрь две гранаты.
После двух «эфок» там все должны были подохнуть – но сунулся туда и получил очередью по ноге. Так стал Хромым.
Его обещали наградить, но позабыли.
Первые годы он ещё помнил про все эти события – но даже тогда не рассказывал, и отшучивался, что на войне был всего минут пятнадцать.
Некоторое время Хромой работал истопником в бане, но в прошлую зиму чуть баню не сжёг по пьяному делу, его погнали, и он теперь валялся дома. Стал худой и пахучий. С Тохой недавно взяли очередной дзот – сделали подкоп в подвал злой соседской бабки, и таскали оттуда картоху понемногу: не наглея, чтоб не заметила.
Вчера трёхлитровую банку малинового варенья принесли – вроде хотели самогонки нагнать, но разленились.
Тогда Тоха предложил вскрыть крайнего, в соседской деревне, дачника.
Получалось из его невнятной речи так, что раз он крышу ему поправил – значит, тот дачник Тохе должен.
Сосед сам хотел Тоху отблагодарить, а Тоха не взял. Сейчас Тохе надо – праздник, святое дело, – а соседа нет. Кто виноват, спрашивается?
Взять положенное ему, бубнил Тоха, справедливо, иначе дом давно бы затопило – с такой-то крышей, – а следом и заморозило, и всё бы перепортилось по-любому.
К тому же, в доме работали азиаты, и подумают, что они обворовали. А как же? – азиаты дом разглядели – и запали на чужое добро, оттого, что нехристи.
И, наконец, самая важная тема заключалась в том, что у дачника в гараже стояла «Нива» – мёрзла без дела.
В неё можно погрузить то, что найдётся в доме, – съездить в город, толкнуть добро кому-нибудь, – на вырученные гроши разгуляться, утром сесть на машину и вернуться назад.
«Ниву» припарковать где была, дом закрыть и уйти по реке, чтоб никто не видел.
Дачник появится только летом, ну или весной – за это время столько всего случится, что…
Никто их, в общем, даже искать не станет. Может, он даже не заявит.
…разбили окно молотком и влезли.
– Пусть вообще благодарит, что дом не сожгли, – уверенно и хрипло говорил Тоха по дороге в город.
Он себя во всём убедил, и хотел, чтоб Хромой был такой же убеждённый.
В «Ниву» они погрузили разную говорящую и показывающую технику, немного хрусталя, бензопилу, прочий инструмент – ничего особенного в доме не нашлось.
Ещё Тоха нарядился в полушубок – не новый, но, вроде, стоящий.
Так как дом стоял на отшибе – из деревни выкатились никем не замеченные.
Первую машину заметили вовремя и вдалеке – ловко скатились в сторонку, в посадочку, загасили огни, переждали пока проедет.
На огромной скорости пролетел мимо джип.
Уже совсем стемнело, когда на трассе выхватили фарами мужика, который бросился прямо под «Ниву».
Хромой сделал вид, что встал, – мужик подбежал с его стороны к окну, Хромой тут же дал по газам.
– Нахер бы тебя, – сказал Хромой.
– Свидетель, пропалит, что весь салон в чужих вещах, – добавил через минуту.
– Да тут до города чёсом можно дойти, если сломался, – сказал Тоха.
– …радоваться ему надо, что не грохнули, – заключил Тоха ещё через минуту и закашлялся. – Включи музыку-то, чё сидим-то, бля.
* * *Петров выехал ближе к вечеру – не то чтоб были какие-то дела, а просто провалялся: куда торопиться-то.
Рыжий сделал лужу и спал в углу, раскинувшись настежь, как ни в чём не бывало.
Петров взял его за шкирку и, не выпуская, донёс к машине.
Машина сразу завелась, хотя было слышно, как ей неприятно трудиться в эдакий мороз: прибор на панели показал минус тридцать пять.
Кот первые несколько минут недовольно мяукал и лазил туда-сюда в поисках выхода: холодное, пахнущее всем, кроме кота и жизни, помещение его не устраивало. Но выхода не нашлось. Тогда рыжий улёгся и стал ждать, когда найдётся: выход всегда находится сам по себе, если потерпеть.
Петров был не самым опытным водителем – машина у него появилась достаточно поздно, да и особой реакцией он никогда не отличался: спорта не терпел, драться не любил.
Не то чтоб Петров был трусом – а так сложилось: чего драться-то, если можно не драться.
В городе ему пришлось постоять: все как одурели – побежали в магазины, за покупками, за подарками, словно целого года не было на подготовку.
Сам он с утра сходил до ближайшего продуктового – приобрёл шампанского, торт, помидоры, редиску и огурцы. Всё остальное мать наверняка заготовила с утра.
Хотел ещё водки взять: а кто будет пить – подумал – самому, что ли, усидеть весь пузырь? Мать-то не пила никогда.
Водку не купил.
Полтора часа ушло на выезд из города – а как началась заводская зона, которую всю однажды прошагал в детстве, – сразу стало просторней и веселее.
Машины сначала попадались, а потом пришло одиночество и дорожный простор: оно и к лучшему – меньше машин, меньше нервов, никто не мешает тебе, ты никому не мешаешь.
Музыки Петров не любил и ехал в тишине и молча.
Природа его не волновала, поэтому он смотрел вперёд.
Машина потеряла обороты километрах, наверное, в семидесяти от города, или чуть больше, или чуть меньше – он никогда не смотрел на все эти цифры: толку-то – ползут и ползут.
Включив поворотник – он ещё пощёлкал напоследок – Петров прибился к обочине, и здесь же машина погасла окончательно: как лампочка перегорела. В ней не работало ничего вообще.
Он щёлкнул замком капота – и пошёл смотреть, что там есть.
Ничего там не было. Петров всё равно не понимал ни черта.
Было совсем не страшно – наверняка кто-то проедет и заберёт его.
Хотя и тормозить никого не хотелось: Петров не любил просить людей, вообще не очень любил иметь с людьми дело.
Первую машину он, в сущности, проглядел – это был чёрный джип, он нёсся, невзирая на гололедицу, – со скоростью минимум сто пятьдесят километров.
Когда Петров начал выползать на улицу, джип, не сбавляя скорости, чуть принял в сторону, и – унёсся.
Петров махнул ему вслед: эх, мол, ты, мол.
В джипе ехал Лавинский, его одноклассник, – у него была полная машина девок – две дочери и жена. Дом он себе купил в соседней от той деревни, где жила мать Петрова.
Лавинский про это не знал; да он и не помнил Петрова: встретил – прошёл бы мимо.
Лавинский помнил только о себе и своих близких – занимался он сразу всем, торгуя и выторговывая, закупая и перепродавая, без сна и покоя, с завидной выдержкой и наглецой, усталости не ведая и ни о чём не волнуясь.
Родился он на югах, в казачьей станице, где фамилию Лавинские носили в половине станичных дворов – все тут были братья и сватья, но вскоре его родители, в надежде на лучшую долю, решили переехать поближе к северам.
Скорость своего передвижения по жизни, да и по дорогам тоже, он объяснял бурной казачьей кровью. Жена поначалу боялась с ним ездить, потом привыкла. А девчонкам его даже нравилось, что отец не катит – а летит.
Мужика, выскочившего из машины, Лавинский, конечно, заметил, но возвращаться не стал: последний, он, что ли, на дороге – другие остановятся.
Тем более что мужик – Лавинский видел его в правое зеркало заднего вида, – и рукой взмахнул еле-еле: то ли ему нужна помощь, то ли он вылез «до свиданья» изобразить.
Резче надо действовать, шустрее надо двигаться.
Жене ничего не сказал.
Им ещё надо было дом отогреть – к полуночи обещали минус сорок пять, – заодно посмотреть, что там с крышей: крышу покрыли только осенью, – не течёт ли, – а ещё ведь и ёлку срубить требуется, и еду разогреть, и стол накрыть.
Навстречу, правда, попалась только одна машина – но попалась же.
За рулём сидела девушка.
Все девушки, давно обратил внимание Лавинский, рулят двумя руками.
Он правил одной, правой, двумя пальцами, большим и указательным, которые небрежно держал внизу руля, где-то на шесть сорок.
Петров запомнил номер промчавшегося джипа – просто потому, что номер был простым, 333 – и буквы, составляющие, если их соединить, слово «дед».
Потоптавшись возле своего металлолома – ожидая следующий автомобиль, но не наблюдая ничего движущегося, – Петров полез за телефоном, брошенным в подлокотник, и обнаружил, что тот разряжен, на нуле. Ткнул кнопку, ткнул вторую, и телефон угас.
Здесь Петров впервые выругался в голос – но перепугаться себе не дал.
Одет он был так себе – мать бы не похвалила, – кроссовки хорошие, зимние, но свитер – одно название, и куртка – осенняя. Перчаток у него не имелось.
На улице долго не проторчишь в эдаком виде.
Петров забрался в салон.
Позвал кота – кот не откликнулся.
Через полчаса Петров подзамёрз.
Вторую машину, шедшую уже навстречу, в город, тоже едва не проспал, но на этот раз загодя выбежал прямо на дорогу. Машина съехала на обочину, вроде сбавила скорость – но тут же напуганная девка за рулём дала по газам: Петров отбил кулак о багажник – с такой злобой саданул.
– Падла! – заорал он вслед. – Проститутка драная! Блядина!
Долго ещё так орал.
Захотелось водки – водки-то он не купил, дурак.
Водка бы согрела.
О, что за дурак.
Дурачина!
Даже мяса не купил – пожалел свои рубли: мать купит, у матери пенсия, и тратить ей пенсию не на что.
Высыпал – уже застывшими руками – содержимое пакета с едой на заднее сиденье.
Откуда-то, на шумок, тут же явился кот.
Обнюхал огурцы и спрыгнул вниз: сам жри всё это.
Петров укусил огурец – тот был словно хрустальный: никакого вкуса, один лёд.
Долго возился с бутылкой шампанского, пальцы не слушались, еле открыл.
От шампанского стало только холоднее, но всё равно выпил, сколько смог, закусил редиской. Торт вскрыл, влез туда всей пятернёй, потом облизывал её.
Кусал пальцы – те отзывались с трудом.
«Надо костёр разжечь прямо посредине дороги, – решил Петров. – И хер кто объедет».
Можно было дров наломать – Петров с трудом, весь уже дрожа, открыл багажник: ни лопаты, ни топора у него не было.
Самое главное – не имелось ни спичек, ни зажигалки.
Он же не курил, зачем ему.
До Петрова стало доходить, что он в плохой ситуации.
Тело его словно подменяли: уходило мягкое, своё, понятное – заменяясь чужим, скованным, не отзывающимся.
Можно было попробовать побежать в сторону города: но семьдесят километров – это сколько? Пять часов бега? Десять? В такой мороз? Сможет ли? В своей куртке нелепой. На этих отчуждённых от сердца и мозга ногах.
…когда его объехала третья, с двумя парнями в салоне, «Нива», Петров заплакал. Слёзы тут же застывали, даже не на лице, а, казалось, в глазах: приходилось оттирать лицо рукавом, чтоб взгляд не остекленел раньше времени.
Снова забрался в салон и там, не сдержавшись, разрыдался в голос: лаял, блеял, выл.
Когда на плач уже не осталось дыхания, успокоился, начал рыться повсюду – в поисках хотя бы спички: прежние хозяева должны были что-то оставить, потерять, забыть.
В бешенстве выломал бардачок: он был пустой, просто пустой.
В подлокотнике лежала книжка на иностранном – кажется, китайском – языке, с описанием механизмов, рычагов и кнопок автомобиля.
Петров разодрал книгу зубами – руками уже не смог.
Снова вылез на улицу, нацарапал там всем привет, и решил больше салон не покидать: внутри вроде бы чуть теплее было.
Пытался вскрыть, надорвать кресла – может быть, можно забраться внутрь их – ничего у него не получилось.
Осенило вдруг: кот!
Порыскал отупевшей рукой у задних сидений, нашёл его, засунул рыжего за пазуху: тот не сопротивлялся.
От кота шло хоть какое-то тепло.
Петров попытался отогреть о него руки – нет, на пальцы животного тепла недоставало.
Но всё равно, всё равно с ним было лучше.
Петров съёжился, прижал ноги к самой груди, задремал – и ему тут же приснилось, что он всё-таки пошёл домой, и теперь, спустя несколько часов, спустя целую ночь пути, он уже идёт вдоль заводских корпусов, и ему видны огни «хрущёвок» – смог же, он смог.
На снегу, возле его покрытого инеем автомобиля, были выцарапаны три автомобильных номера.
Под номерами Петров написал: «Будьте вы прокляты».
Первое кладбище
Иногда мне кажется, что у человека, помимо привычных стен и крыши, должен быть какой-то незримый дом здесь. Немного выше земли, но ещё не на небе.
Там живёт твоя судьба – в которой отразился весь ты сразу: прошлый и будущий, задуманный и свершившийся.
Судьба лежит на диване, закинув ногу на табурет, стоящий тут же, посасывает не дымящую трубку, разглядывает газеты.
Я хотел бы надеяться, что в газете мой портрет, но вряд ли.
Надоели уже судьбе мои портреты.
Иногда судьба разволнуется о чём-то, встанет с дивана, подойдёт к двери, постоит в задумчивости, вернётся обратно. Сядет на диван, сидит.
Дома, в столовой, два твоих ангела от нечего делать играют в шашки… или нет, в поддавки.
Между ними стоит вазочка с вареньем, скажем – сливовым, они по очереди, не глядя, тянут туда руку и, зачерпнув одной и той же ложкой, едят. Иногда руки сталкиваются, и ангелы смеются.
На цепи возле дома сидит собака – что-то среднее между всеми твоими собаками: той, из деревенского детства – голубоглазой, с вьющейся шерстью, нынешней – вислоухой и дурашливой, и какой-то ещё неизвестной, строгой, гладкой, молчаливой.
В песочнице возле крыльца копошится твой будущий ребёнок; заскучал уже.
Иногда он перестаёт играть и долго, недетским взглядом куда-то смотрит.
Может быть, в сторону кладбища – куда являются те, кого он не встретит.
Жизнь устроена так, что ты – верней, твой незримый дом в этом мире, – постепенно начинает обрастать могилами твоих сверстников.
Тех, кто был немногим старше или чуть моложе тебя.
Сначала гости редки, и ты удивляешься каждому новому кресту.
Говорят, потом их будет так много, что ты даже не пойдёшь туда искать всех, кого знал: надоест удивляться.
А когда их всего несколько – что ж, можно заглянуть. Холмик ещё тёплый, земля не осела. Немного листвы на свежевзрытой земле – пусть листва.
Отчего-то до сих пор это не случалось зимой, всегда какая-то листва кружила под ногами.
* * *Малышу было двадцать, он только что пришёл из армии и попал в моё отделение – мы работали в отряде спецназначения и занимались тем, что в меру сил латали прорехи нашей государственности.
Быть может, мы с ним разговаривали раз или два, но я точно запомнил в нём черты, несвойственные детям рабочих окраин, – а он был с рабочей окраины, как почти все мы, в отряде.
Малыш был красив – той, не очень часто свойственной русским красотой, – почти поэтического типа: ласковые серые глаза, длинные ресницы, русый чуб, высокий лоб, белые зубы, ну и губы – девчонкина мука.
При этом весь ладный, турник после него дымился, в работе ловкий, в разговоре между своими, служивыми, точно знал грань, до которой стоило смолчать, не переча старослужащим, а где – скажем, во время перекура, – улыбнуться и негромко ответить на глупую шутку так, чтоб старые бойцы, чуть ошалев, весело переглянулись, а тот, кому ответ предназначался, – это был командирский водила, – вдруг смешавшись, бросал недокуренный даже до половины бычок в ведро, и боком двигал в расположение отряда, успевая прохрипеть напоследок: «Совсем молодые оборзели уже».
Никакие сантименты в нашем кругу не были приняты, но его тут же кто-то прозвал Малышом – безо всякой иронии; и все его так называли, иной раз даже отцы-командиры.
Малыш был напрочь лишён какой бы то ни было вульгарности.
Наверное, все это видели: иначе такая кликуха не прикипела бы к нему.
Точно помню только один наш разговор: он мне тогда, странно сказать, пожаловался.
Мы заехали к местному центральному бару на большую разборку, без пальбы, но крикливую. Шумели молодые блатари. Нас было шестеро, а этих, в остроносых ботинках и кожанках, – с полста.
Мы кого-то тут же закинули в нашу «буханку», остальные разошлись, хотя и недалеко. В этот раз мы сделали вид, что довольны и таким результатом.
Малыш и ещё один боец, старший в их паре, сразу, как я приказал, прошли с улицы, где мы суетились, в бар – потому что звонок поступил из бара.
Вернулись оттуда через несколько минут, сказали: всё в порядке.
Спустя то ли час, то ли два, выбрав момент, Малыш, заметно волнуясь, поведал мне, что с ними возле барной стойки столкнулись четверо борзых, разговаривали грубо и едва ли не прямым текстом велели валить вон. Здесь, сказали борзые, взрослые люди общаются на взрослые темы, а придуркам в камуфляже место на улице. Тот старший боец, что был с Малышом, коротко и совсем не убедительно порекомендовал блатоте вести себя прилично, наскоро попрощался с ни живым ни мёртвым хозяином бара, и послушно заторопился назад. Заодно, по дороге к «буханке», отчитал Малыша за то, что тот пытался влезть в разговор. Тебе, сказал, ещё рано так себя вести – молодой и тонкостей работы не знаешь.
Я выслушал и сказал: «Ничего, бывает, брат». И ещё о том, что город наш не такой большой, как кажется: всех, кто заслуживает, не раз встретим и накажем.