Младенец зажмурился на диком ветру.
– Пойдём-ка лучше на улицу, – предложила жена.
– Да, пойдём, – охотно согласился я.
Когда я уже выбрался наружу, а жена ещё нет, Фёдор снова кого-то позвал. Голос Фёдора был жалок.
Желая его заглушить, я в бешенстве ударил своей дверью: грохнуло так, что взлетели голуби с земли.
Обежав машину, я кинулся к жене словно бы на помощь – она всё никак не могла выйти, – всё это время я слышал настойчивые вскрики и всхлипы Фёдора.
Пришло время, догадался я, обрадоваться рождению ребёнка.
– Что за младе-е-енец, – протянул я; настолько протянул, что жена, видимо, подумала: я запел. – Чудесный! – резко оборвал я едва начавшуюся песню. – Он чудесный! На меня похож! На тебя похож! Похож на дедушку! И на бабушку! – громко, с явным остервенением перечислял я, и Фёдор тоже вскрикивал – постоянно, навязчиво, неумолчно, а родственники у нас уже заканчивались, оставались либо покойные, неизвестные моей жене, либо мой брат, который в данном случае не совсем подходил.
– Как мы его назовём? – спросил я, наконец, словно мы с женою только что нашли этот кулёк, и я не знал имя ожидаемого ребёнка вот уже как девять месяцев.
На счастье, последнего вопроса она не услышала и, прикрыв дверь, с тихой улыбкой обернулась ко мне.
Чтоб окончательно доказать свой восторг, я с размаху ударил раскрытой ладонью о капот. Боль была такая, что мозг остекленел от ужаса, и тут же в глазах взорвались бешеные искры.
Фёдор удивился и замолчал.
Жена осмотрела меня с ног до головы и вдруг передала мне розового пескаря.
– Постой минутку, – сказала она. – Грязное бельё тебе вынесу… Только не кашляй на него, ладно? – и кивнула на кулёк.
Задерживая дыхание, я держал ребёнка в руках.
Отбитая ладонь ещё горела, и даже в ушах шумело от боли, но это всё было ничего.
Зато ребёнок имел вес, он оказался реален, он стремительно начинал мне нравиться.
Не знаю, кто был тот рыбак, что выловил его, но улов выглядел завидно, замечательно.
А вдруг я и есть тот рыбак?
Всё испортил Фёдор, который, видимо, набрался сил и неистово заорал.
Он вспугнул ребёнка – младенец растаращился так, что сердце моё сжалось.
Я решительно шагнул к багажнику.
– Ты, гнида, закрой свой рот поганый. Я тебе башку оторву и выкину, – сказал я отчётливо. – Я тебя сейчас вывезу за город, и там ты, мразь, всё сразу поймёшь. Ты, сука, ответишь мне. Я тебя переломаю всего, гадина. Глотку тебе перегрызу. Будешь землю жрать, как крот. Лаять будешь и выть.
Проходивший мимо в белом халате огромного роста врач вдруг встал, глядя на меня.
– Это вы… с младенцем так? – спросил он, хмурясь.
Одна бровь врача могла бы довести до инфаркта людей со слабой психикой.
– Нет, конечно, – быстро ответил я.
– А с кем? – спросил он.
Я огляделся.
Вокруг никого не было.
Я улыбнулся лучшей из своих улыбок. Я даже судье так, когда мне дали последнее слово, не улыбался.
– Просто повторяю текст, – ответил твёрдо. – Я актёр.
Мои сандалии, трико и панамка не выдавали во мне театрального деятеля, но зато я сам, в доказательство своей правоты, легко подошёл к врачу, с радостью замечая, что бровь его смягчается и расправляется.
– Что за пьеса? – спросил врач.
Я улыбался: ну, он же сам знает, образованный человек.
– А, да, – догадался он. – «Я тебя породил…» Конечно. Но там было меньше текста.
– Гораздо меньше, – согласился я.
* * *Жена пыталась доказать мне, что бельё, завязанное в драное и старое полотенце, нужно положить в багажник, но я лучше знал, где ему место.
– Меня могут очень скоро выписать, – сказала она. – У нас всё хорошо, – горделиво добавила любимая, и здесь я впервые услышал это «нас», которое уже не касалось жены и мужа, но оставило меня за скобками.
Мы поцеловались – но тоже как-то совсем иначе, словно через незримую ткань.
Впрочем, озабоченный другим, в машину я забрался весёлым и полным предвкушений.
Рычаг на заднюю скорость – машина ж так и тарахтела до сих пор, заведённая, – с рёвом разворачиваюсь, и на максимальной скорости навстречу «лежачим полицейским» – ва-а-а-у! – и ещё раз – ва-а-а-а-й!
Я сам чуть головой не пробил крышу, что уж говорить про Фёдора.
– Фёдор! – заорал я. – Кого ты там звал, Федя? И куда мы едем? Ты куда хотел, я забыл? Лесопарк? На канавинское озеро? К городской свалке? Где у тебя ближайшие дела, Федь?
Федя что-то неразборчиво отвечал.
Я никак не мог расслышать.
Пришлось сбавить скорость.
– Стой! – кричал он истошно. – Стой!
Свернув в первый попавшийся дворик, я остановился, и поспешил к Фёдору.
А то одного космонавта выпустил на волю, а второго на дно утяну.
Фёдор выглядел ещё хуже, чем час назад. Он даже не мог подняться.
По щекам его текли слёзы, по бороде – слюни. На лбу кровоточила ссадина.
Он был синий, как небеса.
«Нелегко жить негодяем, честному человеку гораздо проще», – подумал я и помог Феде подняться, попутно разорвав ему рубаху.
Сидя в багажнике, он долго отплёвывался, чихал и шмыгал носом.
Сжалившись, я заглянул в салон и оторвал кусок грязного полотенца: утрись, Федя.
Когда вернулся, возле ноги Фёдора лежал домкрат.
– Ага, – сказал я, – давай, убей меня за двести баксов.
– Ты же меня чуть не убил, – ответил он сипло.
– Я же за свои деньги, – ответил я, – а ты за ворованные. Так нельзя.
– Ты обманул человека, а я тебя обманул, – сказал он, подумав.
– О! – ответил я удивлённо. – Философия!.. Тот человек хотел, чтоб я его обманул. А я не хотел, чтоб ты меня обманывал.
Фёдор ещё раз шмыгнул и потрогал домкрат большим пальцем ноги.
– Поехали, – сказал он наконец. – Только в салоне. Я тебе всё отдам.
– Нет, Фёдор, – сказал я. – Вдвое больше. Ты наказан.
– Хорошо, – согласился он. – Только в салоне.
– Да хоть за рулём, – сказал я.
Он действительно сел за руль.
Я сам пристегнулся, а его отстегнул на всякий случай. А то мало ли куда он захочет врезаться.
Зато человеку за рулём не придёт в голову остановиться возле милиции и объявить, что его украли: будет смешно и неправдоподобно.
Я даже закурил.
Мне хотелось поговорить с Фёдором, но я опасался, что он меня разжалобит и собьёт цену.
– Куда ты ехал? – спросил он спустя две минуты.
Город брёл по своим делам, дома высились, асфальт нагревался.
– В морг, – ответил я.
Больше мы не общались.
Деньги Фёдор взял дома – я прошёл за ним в подъезд, нам открыла его жена, тут же сбежались дети, трое, я так и не определил, в какой пропорции они распределились между собою: два мальчика и девочка, две девочки и мальчик, или ещё как-то, хотя как?
Жена ушла на кухню, там хлестала вода, судя по звуку, в кастрюлю, жену не заинтересовали моя панамка и сандалии; с мужем она тоже не поздоровалась. Хотя, судя по радости детей, ещё с утра его тут не было.
– Папа, ты где был? Куда поедешь? – спрашивали дети его наперебой.
«В багажнике был. В морг ездил. На свалку хотел съездить. Потом опять в морг», – отвечал я мысленно за него, но всё это меня уже не смешило.
Мне было жаль Фёдора, и ещё – я гнал эту мысль – мне стало стыдно.
Он жил в однокомнатной квартирке.
Даже если б там вовсе отсутствовала мебель, она была бы тесной.
На обоях дети нарисовали поезд и рядом написали «папа». В последней «а» уместился домик с окошком.
Разбередив кривоногую тумбочку в углу, Фёдор вернулся с деньгами.
Четыреста долларов – он отдал их мне, глядя в сторону, и я тоже на него не смотрел.
Однако его презрение было осязаемым, как запах.
Он захлопнул за мной дверь, словно я был прокажённым и обокрал их дом, отняв молоко у детей.
– Сука, – выругался я в голос.
А что было сделать? Позвонить и сунуть обратно половину денег? Или все? С чего бы?
Чёрт! Чёрт возьми. До появления космонавта на поводке – моего голубоглазого пескаря – я не был так сентиментален.
Что со мной творится вообще!
Он взял мои деньги? Взял.
Тысяча рублей – это двадцать смен. Почти месяц поганой работы, разборок, драк, нервотрёпки, бессонных ночей, – в душе непрестанная сутолока лишних впечатлений, людской грубости, глупости, пошлости, а под глазами – круги.
То, что я взял с него больше, – так я имею право, я же не давал ему в долг; за подобные вещи в пору моей юности калечили, а то и убивали.
Он ведь сбежал? Сбежал.
Как я психовал всё это время! Как я был унижен. У меня была беременная жена, а я не мог даже её толком прокормить. Её и нашего космонавта на подлёте.
Фёдор заслужил наказания? Да, безусловно.
Так где же зазор и разлад в этой цепочке?
Разлад был уже в том, что я оправдывался.
«Жигуль» взревел.
Где тут наш универсальный магазин из сказки Пушкина, я снова хочу туда.
Где тут наш универсальный магазин из сказки Пушкина, я снова хочу туда.
У меня, вспомнил я обиженно, с выпускного вечера не было костюма.
Разве в таком виде я должен являться пред очами любимой и этого, сорвавшегося с поводка.
И цветы, цветы, несколько килограммов цветов надо непременно приобрести.
Через час, наменяв полный карман денег и в кои-то веки не считая их, я увидел себя в зеркале.
О, я выглядел отлично.
Мой новый костюм, казалось, отражал отдельные предметы, белая рубашка хрустела словно капуста, лаковые штиблеты скрипели от удовольствия, и бабочка украшала весь этот ансамбль.
Побриться бы.
Панамку и сандалии я на радостях выкинул, но потом вернулся и всё-таки забрал их – не из жалости к себе, а из жалости к самим вещам: словно бы они могли огорчиться такому предательству.
Покупку цветов решил отложить на завтра, или когда там меня вызовут за пескарём – а то завянут; зато выхватил на распродаже для любимой зонтик, у неё не было зонтика, перчатки, а то скоро осень, а каково ей будет с коляской – без перчаток, озябнут пальчики, и шапочку такую, вроде как детскую, но взрослую, с длинными завязками, пушистую, мне очень понравилась, тоже купил: хоть зима и не скоро, а пусть будет шапка всё равно.
И ещё там всякое в банном отделе сгрёб в охапку торопливо – мочалочку нежнейшую, мыльце радужное, полотенце, чтоб жену три раза можно было обернуть.
Космонавту закупил что-то гремучее и разноцветное, пусть гремит и удивляется.
Деньги кончались, но моё настроение с каждой минутой становилось всё прекраснее – я наполнялся восторгом, словно воздушный шар, и в голове становилось звонко и пусто: ровно как я и хотел.
Здесь меня окликнули: эй!
Сильный мужской голос я не узнал, в шутку подумал: никак Фёдор вернулся за мной, и на этот раз, видимо, он меня украдёт.
Но нет, это был не Фёдор, а сразу три Ивана: мои когда-то закадычные, мои по-прежнему любезные, мои давние приятели.
Все головастые, как дети, неизменно весёлые, веснушчатые, и, казалось, даже пушистые.
Глазки – все шесть – маленькие, лукавые, смешливые.
Каждому, как и мне, едва за двадцать – но при этом выглядели они взрослее: натуральные мужики, и каждый обладал упрямой, ухватливой мужицкой силой.
Они давно держались вместе. Где они друг друга обнаружили, я не помню, но сошлись эти ребята как родня, их многие считали братьями – а то, что у братьев на троих одно имя, так мало ли что у отца с матерью было в своё время на уме.
Мысленно я прозвал братьев «поморы» – никаких поморов я толком не встречал, но мне всегда казалось, что живущие на северах бесстрашные мореходы должны так же крепко стоять на своих двоих и щуриться веснушчатым лицом на ветру, чтоб веснушки сначала смерзались, а потом, дома у печки, оттаивали, и дети с этими веснушками играли на полу.
Мы с Иванами одно время крутили всякие дела, Иваны казались рисковыми – но шли ровно до того рубежа, где нужно было сделать больно живому человеку. Здесь они останавливались и по-рачьи пятились назад, а потом исчезали, чтоб отыскать другой путь.
Я их понимал. Я сам старался вести себя так же, но не всегда получалось.
Потом братья начали строить: то автобусную остановку, то забор возле милицейского участка – поначалу сами, а следом наняли вагон узбеков, и, признаться, с тех пор мы толком не виделись: я ж не Иван, что мне ломать их, пошедшую вверх, компанию.
– А купаться пойдём, – сказали они мне уверенно. – А лето же. А ты чего такой нарядный?
Все трое, было видно, уже попривыкли командовать, хотя они и прежде не отличались излишней щепетильностью.
– А сын родился, – ответил я им в тон: они всегда так разговаривали, на «а».
Тут же меня подхватили и приподняли: я сразу понял, что ребята с последнего нашего знакомства поздоровели втрое.
Каждый из Иванов раздобрел вширь и вглубь. С той же лёгкостью они могли бы меня за минуту порвать на части.
– А теперь уж точно не отвертишься, – захохотали они, всё ещё держа меня в воздухе; руки у них тоже были веснушчатыми. – О, у тебя и мыло с собой, и мочало. Вот и помоешься заодно.
В сущности, прикинул я, терять мне было нечего: забирать космонавта точно не сегодня, работы у меня нет, денег тоже. Но сегодня я больше ни рубля не истрачу, потому что меня будут кормить и поить.
И нет сил тому сопротивляться.
Дальше всё завертелось как на карусели, которую эти три Ивана раскачали и закрутили: выяснилось, что они заполучили право на постройку чего-то многоэтажного, с цоколями и витражами, посреди города – заодно им хотелось похвастаться мне своими веснушчатыми победами, так что ящик снеди, ящик пива и ящик водки – всё это пошло за их счёт, нам в подарок они купили набор сосок, одну из которых тут же повесили мне на шею, на верёвочке; я не сопротивлялся, это ж они от радости.
Деньги у них, видел я, тоже были общие – в тот миг я ещё подумал про себя: дай-то бог, чтоб всё это продлилось в каждой отдельно взятой ивановской жизни как можно дольше.
Машину они мне приказали – уже почувствовав себя в своём весёлом праве – оставить здесь: хорошая ж стоянка, – до твоего дома близко, сказали, – заберёшь завтра с утра, сказали, – тут никто не тронет, охрана ж наблюдает.
Я не без удовольствия соглашался, да и противостоять этому веснушчатому напору было невозможно.
Попутно выяснилось, отчего они так настаивали, чтоб я не катал туда-сюда усталую «шестёрку» – им же надо было показать свой броневик, весь хромированный, в каких-то гербах и железных нашлёпках – Иванам не хватало только золотого самовара посредине задних сидений, с выносом трубы на крышу.
По дороге я вспомнил, что в минуту злой печали хотел попросить трёх Иванов помочь разыскать мне Фёдора – но сразу же раздумал: во-первых, я не люблю впутывать в свои дела посторонних людей, во-вторых, тормошить за две купюры таких крупных мужиков показалось мне стыдным – и, в сущности, я был прав.
На причале мы – ну как сказать мы, – они, – сняли самую большую лодку. Через минуту лодка отчалила, через две мы уже выпили: за первенца.
Второй тост был – за дальний путь к другому берегу.
Наре́зали каждому по батону колбасы, по кругу сыра, по буханке хлеба, и даже помидоры они закупили самые щекастые: одним таким овощем отобедать можно.
Когда оказались у другого берега, я уже был настолько хорош – что хоть самого в космос выпускай без поводка: не огорчусь и не растеряюсь.
Вскоре братья, чего раньше за мной не водилось, начали в моём сознании путаться: вроде с одним разговариваю, но вот вместо него уже новый, хотя веснушки те же и тот же поморский прищур – благо, хоть все они были на одно имя, так сразу не опозоришься.
Они, впрочем, пьянели совсем мало, видно было, что привыкли и к не таким объёмам, и то один из них, то другой ловили меня на путанице в разговоре:
– Ай, да ты наврал тут. Это ж не со мной было тогда.
– А с кем?
– А с Иваном, – отвечал без улыбки мой собеседник, не кивая при этом ни влево, на другого Ивана, ни вправо – на третьего.
Я ничего не соображал уже, только поправлял тугую бабочку.
Переодеваться можно было прямо – как это называется? – в рубке, братья поскидывали свои шорты, они все были в шортах, и голые оказались совсем одинаковые, как окорока: мясные спины, начавшие борзеть тугие белые животы, веснушки на плечах.
Я аккуратно сложил свой костюм, сверху украсил, ну да, чёрной бабочкой.
До сегодняшнего дня я был уверен, что она сама по себе сидит на шее, безо всяких там застёжек. А сколько ещё можно открытий совершить в жизни.
Братья обрядились в отличные плавки, плотно сидевшие на их обширных поморских задницах. Я же был в трусах по колено, а чего мне.
Куда эти трусы вскоре подевались, я не помню, но, кажется, пропали они после очередного прыжка с кормы.
Ныряли мы так: прямо у борта расставили стаканы, и, выпивая по пятьдесят, слушали команду одного из Иванов:
– Нырок на сорок градусов!
…следом выпивали по сто, и другой Иван кричал:
– Нырок на восемьдесят градусов!
Потом разливали сразу по сто пятьдесят, и третий Иван оглашал какую-то новую геометрическую линию, согласно которой мы должны были вонзиться в реку.
Все эти то сорок, то восемьдесят, то сто сорок градусов каждый понимал как умел.
Все хохотали, и особенно смешно было, когда я залез, отплёвываясь, в лодку без трусов.
Пришлось наскоро обтереться и вернуть своё тело в костюм.
– Девок на пляже найдём или привезём с того берега? – спросил, спустя час или два, Иван у Ивана.
– А с того берега закажем, – ответил третий.
Временно мы переместились на бережок, с пивком и сырком.
Лодка умчала, но ненадолго.
Любая осмысленная речь в тот час прекратилась – мы только вскрикивали и смеялись – до такой, признаюсь, степени, что вокруг нас образовался полукруг метров в пятьдесят: никто из отдыхавших на пляже не желал такого соседства.