– Ну! – велит милиционер.
– Сейчас, сейчас…
Деньги! Он же бросил здесь деньги. А деньги очень нужны, на них можно купить чего-нибудь, чтобы стало легче. Сначала, конечно, просто пить, от такой жажды можно с ума сойти, а потом – чего-нибудь.
– Я тут деньги, – бормочет Неделин, – деньги тут уронил.
– Неужели? – не верит милиционер. – Ну, посмотрим.
Он включает фонарик, обшаривает палисадник лучом света, и возле растоптанного стаканчика из-под мороженого высвечивается смятый комочек. Милиционер поднимает деньги. Расправляет. Десятка, пятерка, трешница, несколько рублей.
– Хочешь сказать, твои?
– Мои, честное слово, мои! – клянется Неделин.
– Врешь, – говорит милиционер, сует десятку себе в карман, а остальные деньги отдает Неделину. – Смотри, поймаю на чем-нибудь. И не вздумай у меня сейчас за вином рыскать. Отконвоировать тебя, что ли?
Наверное, милиционеру нечего делать, если он решил прогуляться вместе с алкоголиком. Он идет сбоку и чуть впереди, время от времени оборачивается и с улыбкой глядит на Неделина. А ночь хороша, тепла, тополи шелестят юношеской любовной тоской, девичьим испуганным и радостным шепотом, громко блаженствуют сверчки, на душе у милиционера грустно и легко, он вспоминает, как десять лет назад сидел ночами со своей невестой на качелях, привязанных к толстой ветке дерева, что росло возле ее дома. Они медленно раскачивались, он обнимал ее за плечи и говорил обо всем на свете, а в сущности – все об одном, все об одном… И милиционер опять оглядывается на алкоголика, то ли жалея его, то ли чувствуя свое превосходство истинного человека, которому есть что вспомнить в такую ночь, есть о чем и помечтать – о Тоне, например, с которой, конечно, не покатаешься на качелях на виду у всех, но как славно приходить к ней предутренней порой, стучать условным стуком в окно, и тут же, буквально в ту же самую секундочку слышать свежее: «Кто? Кто?» – и немного попугать ее, играя, изменить голос и сказать басом: «Храпишь, хозяйка, а дом горит!» Хороша жизнь – если не испохабить ее, как этот бедолага, который придет сейчас в свой срамной грязный угол к сожительнице. Фуфачева и в вытрезвитель-то давно не забирают, потому что корысть с него невелика, до него и дотронуться-то можно разве только ногой, да и то потом сапоги чисть…
Милиционер привел Неделина к ветхому кирпичному дому, они вошли в темный подъезд, милиционер пинком открыл дверь, у которой не было замка – или он был сломан, – и крикнул:
– Встречай Фуфачева, Любка Яковлевна!
Он тронул Неделина сапогом: двигай! Хотел дать пинка напоследок, но передумал: очень уж лирическое настроение. Вздохнул, плюнул с омерзением и ушел.
Затхлые запахи, в которых было что-то совершенно незнакомое, новое для Неделина, ударили ему в нос.
«Ничего! – сказал он себе. – Это тебе и нужно – для последней черты, для последнего итога. Этого ты и заслуживаешь!»
В темноте кто-то зашевелился, застонал.
– Явился, гад! – протянул женский страдальческий голос. – Тебе, гаду, поверили… И ведь не принес, скотина, знаю, что ничего не принес! Зажги свет! Зажги, говорю! Или совсем готовый?
Заскрипела кровать, что-то поднялось, прошло мимо Неделина. Зажегся свет.
Перед ним стояла женщина лет пятидесяти с опухшим лицом, глаза смотрели в щелочки, шея женщины была грязна, белели только складки морщин жидкие волосы мокро висели по щекам. Женщина была одета в рваную сиреневую кофту, в зеленую юбку из нетленного доисторического кримплена, ноги босы, желтые отросшие ногти загибались.
– Проспался уже где-то? Гад! – Женщина плюнула в Неделина, но так слабо, что плевок не долетел, упал на пол. Шаркая ногами, она побрела к постели, легла, покрылась грязным красным одеялом, из дыр которого торчала вата, поправила, кряхтя, под головой подушку.
– Ничего не принес? – безжизненно спросила она.
Неделин не ответил, думал о воде. Увидел дверь, вошел: кухня. Долго и жадно пил воду из-под крана. Вернулся в комнату, огляделся, где бы сесть.
Но, кроме постели, круглого стола без скатерти, шкафа и радиоприемника, в комнате ничего не было. Постель, очевидно, служила и лежачим, и сидячим местом. Неделин сел на пол.
– Скотина, скотина, скотина! – выла женщина.
А Неделин, чувствуя себя во власти второй жажды, думал: она наверняка знает, где сейчас, ночью, можно достать.
– Деньги есть, – сказал он.
– Правда?
– Я говорю.
– Что ж ты не взял-то ничего?
– Не могу. Сердце болит.
– Сердце! Сволочь ты последний, а не сердце! Сходи к Светке!
– К какой Светке?
– Не тяни душу, гад, не придуривайся! К Светке-парфюмерше. Поругается, но даст. На дешевый-то хватит?
– Не знаю.
– А то скажет: только дорогой, и что тогда? Иди, гад!
Прошло несколько минут. Женщина не вступала больше в спор. Наконец, мучаясь, она поднялась с постели, проковыляла к Неделину. Он дал ей деньги.
– Еще есть?
– Нет.
– Чтоб ты мне все дал? – Лицо женщины покривилось, пытаясь изобразить недоверчивую усмешку, но ничего не вышло.
Неделин ждал ее, испытывая такое нетерпение, какого у него никогда в жизни не было. Он увидел старое ведро, зачем-то валяющееся под кроватью, и вдруг представил, что это ведро стоит перед ним, наполненное красной жидкостью, именно красной, рубиново-красной. Это вино. Он припадает к ведру и пьет, пьет, пьет, он лакает языком, как собака, он урчит от наслаждения и никак не может напиться. И наконец отваливается, ополовинив ведро, ставит его подле себя, чтобы боком чувствовать присутствие целительной жидкости, которой пока еще много…
Неделин вскочил, стал рыскать по комнате, побежал на кухню, обшарил ее, хотя понимал, что в этом доме поиски спиртного бессмысленны. Но просто сидеть и терпеть было еще мучительней.
Хлопнула дверь.
– На! – Женщина сунула ему в руки какой-то пузырек.
Одеколон! Неужели он будет пить одеколон?
– На два хватило! – хвасталась женщина.
А воспаленная утроба Неделина кричала: дай! дай! дай!
Неделин слышал, что есть люди, которые могут пить одеколон, дошедшие до ручки, до крайности, они могут пить вообще все, в чем есть хоть какие-то градусы. Но сам он никогда бы не смог этого сделать. То есть сам – когда был самим собой.
Женщина пошла на кухню, и Неделин пошел за ней, он хотел видеть, как это делается.
Она открыла пузырек, понюхала и подмигнула Неделину:
– Что надо!
Взяв металлическую кружку, она набулькала в нее половину содержимого пузырька, разбавила водой из-под крана, взяла со стола жухлый огрызок огурца и прикрикнула на Неделина:
– Чего вылупился? Отвернись!
Неделин отвернулся.
Женщина сзади шумно фыркнула и захрустела огурцом.
– Малосольненькие лучше всего отбивают, – сказала она добрым голосом. – Когда если с укропчиком, с чесночком. Лучше всего отбивают. Я всем закусывала, а все-таки малосольненький огурчик после одеколона лучше всего. Что ж ты давай поправляйся!
Неделина тошнило от одной только мысли, что он будет пить эту невыносимо пахнущую жидкость, но что-то в нем обрушивалось с мощью водопада и ревело: дай! дай! дай! – и как за шумом водопада иногда не услышишь человеческого голоса, так и Неделин перестал слышать за этим ревом свой голос. Он, следуя примеру женщины, налил одеколон в кружку, разбавил водой. Женщина заботливо сунула ему остаток огурца и предупредительно отвернулась.
Первый глоток обжег горло и застрял в горловом спазме, хотел вырваться изо рта обратно, но вторым глотком Неделин не дал ему хода, судорожно дергал кадыком, вбирая в себя одеколонный раствор. Допил, сунул в рот огурец и стал торопливо жевать, совершенно не чувствуя вкуса огурца, но зато одеколонный привкус притупился. Желудок болезненно сокращался, глаза заслезились, но организм алкаша терпел, зная, что сейчас наступит облегчение. И оно наступило, отхлынула тошнота, по телу разлилось тепло, ушла головная боль, и вокруг стало будто светлее, словно слезы промыли глаза.
– Хорошо огурчиком-то? – спросила женщина. – Я всегда говорила – малосольные напрочь отбивают. Уже и не чувствуешь, что одеколон пил, правда?
Неделин хоть еще и чувствовал, но кивнул.
Он сел за грязный стол напротив женщины. Глаза ее чуть приоткрылись, прояснели, Неделин подумал, что ей, пожалуй, не пятьдесят, а сорок, а может, даже и меньше.
– Где деньги-то взял? – спросила женщина.
– Там… – Неделин махнул рукой. Ему хотелось лечь, но он не знал куда, не на постель же эту, под это невообразимое одеяло. В этой постели, наверное, и насекомые водятся! Как можно так жить? А почему, собственно, нет? Вот сейчас ему хорошо… Ему радостно и грязно. Так почему не забраться в тряпье, упокоить свою хмельную радость, закрыть глаза и видеть плывущие круги?
– Эх да я-а-а… – протянула женщина. Она начала петь. – Эх да я… Да растаковская… а доля моя… растяжелая… Растяжелая она… Раз… да… не… несчастная да… она несчастная моя… А я пойду… да а я пойду… да себе горя я найду… да найду еще беду… да… бе… ду-у-у…
Это была импровизация, женщина выпевала слова, которые приходили ей на ум, это была тягучая мелодия, повторяемая в неизменяемом виде десятки раз. И в этом пении был смысл, была красота, она заключалась, может, как раз в простоте слов и повторяемости мелодии. Неделину хотелось, чтобы женщина снова и снова заводила свою песню. Она пела не для утешения или радости, она растравляла свою пьяную скорбь, слезы текли, оставляя грязные дорожки на ее щеках, и падали на стол.
Оборвав пение, она вскинула на Неделина злобные глаза, рванула руками кофту на груди и завопила:
– На, бей меня! Бей в мою бессмертную и прекрасную душу, бей в мою розу, в мою грудь, бей и убей! Бей в мою молодость и драгоценную красоту! Бей, как ты умеешь бить, сучий сволочь! Бей, мужчина! Ты же мужчина! Покажи силу, бей!
Горя, причиненного себе песней, было мало женщине, ей хотелось физической боли, чтобы окончательно захлебнуться печалью. Так понял Неделин странный бунт ее.
– Пойдем спать, – сказал он.
– Спать? – язвительно закричала женщина. – А радио слушать? Для тех, кто не спит? Как это ты заснешь, чтобы надо мной не поиздеваться, радио не включить? А?
Выкрикнув это, женщина понурилась. Потом апатично достала из-под кофты пузырек, вылила в кружку вторую половину, но пить не стала, разбавила и отнесла в комнату. Вернулась на кухню и, покопавшись в углу, неизвестно откуда извлекла целый огурец.
– Вот, сохранила! – укоризненно сказала она. – Для тебя берегла. Сидела тут и ждала тебя, по хозяйству все сделала! – Женщина неопределенно повела рукой вокруг, но Неделин не мог усмотреть ни одной приметы, которая доказывала бы хозяйственную деятельность женщины. В кухне было мусорно, мойка завалена посудой, на газовой плите – ни кастрюли, ни сковородки, клеенчатый стол липок и пуст. Лишь огурец был козырем хозяйки, и она предъявила его с гордостью, ежесекундно меняясь пьяным лицом – ласковым по отношению к огурцу и оскорбленным по отношению к Неделину.
– Надо еще малосольненьких сделать. Любишь ведь, гад?
– Люблю, – сказал Неделин.
– Ну вот. Пошли, что ли, лягем. Радио, в самом деле, послушаем…
«Что за страсть такая к слушанию радио? – подумал Неделин. – Но ведь и в самом деле, хорошо бы сейчас полежать, лелея в себе хмельную дремоту под бормотание радио».
Он пошел вслед за женщиной в комнату. Превозмогая брезгливость, хотел лечь.
– Ты в одежде, что ль, собрался? – проворчала женщина. – Придумал! На чистую постель в лохмотьях своих!
Из-под подушки она достала такое же, как у себя, одеяло. Неделин, отбросив сомнения, разделся, оказавшись в длинных черных трусах, и лег, радуясь тому, что не чувствует других запахов, кроме одеколонного.
– Давай найди что-нибудь. Какую-нибудь музыку, что ли.
В изголовье на ящике из-под вина или пива стояло то, что когда-то называлось радиолой: с вертушкой проигрывателя наверху, под деревянной крышкой. Неделин покрутил ручку, зажегся зеленый глазок. Стал крутить ручку настройки. Сначала было хрипение, потом морзянка, опять хрипение, потом вдруг издалека сквозь помехи зазвучал, то усиливаясь, то почти пропадая, заунывный голос, распевающий мусульманскую молитву. Неделин вслушался, представляя, о чем эта молитва, и кто поет ее, и для кого она предназначена, он закрыл глаза и увидел мечети и минареты, пыльную, прожаренную солнцем площадь, на ней – люди в белых одеждах, в чалмах, а дальше – зеленый лес, поднимающийся в гору, гора кончается снежной вершиной, а над вершиной синее-синее небо… Стоило чуть повернуть круглую ручку настройки – и молитва пропала, возник тревожный голос, что-то быстро говорящий на незнакомом языке.
– Французский, что ли? – спросила женщина.
– Нет, вроде испанский. Или португальский.
– Так Португалия-то в Испании, чудак!
– Разве? (Неделин не хотел спорить.)
– Знать надо!
Неделин крутил ручку дальше. Шорохи, свист, морзянка, иноязычное лопотание – и вдруг полилась явственная, но негромкая скрипичная музыка. Неделин взглянул на женщину, думая, что она будет против, но та шевельнула рукой: пусть.
Неделин слушал музыку – не думая, он не примерял ее к себе и не пытался услышать в ней что-то такое, что есть в нем самом, он слушал только то, что есть в самой музыке, – и ему скоро показалось, будто он сам ведет эту музыку, дирижирует ею и знает, что сейчас будет так, а сейчас так, и этой музыкой он рассказывает всем и самому себе о жизни… «Вы слушали…» – начал диктор, но Неделин уже крутил ручку, ему не хотелось знать, что это было – прелюдия, концерт или как там еще, он хотел остаться в уверенности, что слышал музыку про свою жизнь, которую нельзя назвать сонатой, квартетом и так далее. Взглянул на женщину – она плакала. Хорошо было бы для ее утешения найти что-то легкое, эстрадное. И нашлось – зазвучал голос модной певицы, исполняющей модную песню. Сразу же появилось чувство праздника, представился разноцветный концертный зал, нарядная публика, нарядная певица – и все друг другу очень рады. Женщина подняла руки и стала прищелкивать пальцами в такт, покачиваться, лежа на спине, и хоть пьяное жалкое лицо ее было некрасиво, убого, Неделин смотрел на нее уже без прежнего отвращения, он вполне разделял ее веселье и испытывал удовольствие от общности настроения. Прослушав песню, он продолжал путешествие по эфиру. Дикторы читали:
«Новый цех вступил в действие на Опрятьевском сталелитейном комбинате…»
«На очередной сессии Верховного Совета РСФСР обсуждались вопросы…»
«Завершился шестой круг чемпионата страны по гандболу…»
«Несмотря на разнузданный полицейский террор, силы народного сопротивления…» «Колонна микроавтобусов и легковых машин окружила территорию авиабазы морской пехоты США Футэма в районе города Гинован на Окинаве…»
«Как сообщают информационные агентства из Дакки, в столице Бангладеш прошли массовые митинги…»
Эти сообщения, которые обычно проходили мимо ушей, сейчас показались Неделину крайне важными, он вслушивался в них с острым чувством сопричастности, ему казалось, что его касается и то, что вступил в действие новый цех Опрятьевского комбината, и что обсуждались вопросы на сессии Верховного Совета, и что завершился шестой круг чемпионата страны по гандболу, он с волнением слушал и про разнузданный полицейский террор (хотелось попасть туда и выразить негодование), и про демонстрацию в районе города Гинован на Окинаве (а где это? – не там ли, где лазурное море и какие-нибудь пальмы, и там было бы интересно побывать, побороться за мир), и про массовые митинги в столице Бангладеш (чего им надо, спрашивается?). Все новости касались Неделина, все он выслушал с необыкновенным интересом, и женщина, судя по выражению ее лица, разделяла этот интерес.
Вот мы лежим, маленькие частные люди, затерянные среди пространств земли, в темноте, размышлял Неделин, над нами в воздухе летают тысячи голосов, десятки тысяч звуков, и все это – для нас, все они попадают в этот ящик и рассказывают нам о мире, хотят повлиять на нас, а раз так, то мы им нужны, и вообще – безмерно сложна и прекрасна жизнь!
Он понял своего предшественника, понял его страсть, она открылась ему легко – стоит только лечь выпив, и включить радио, и ты проникаешься ощущением величественной огромности жизни, которая тебя окружает – и не в масштабах этого городка, а в масштабе мировом, глобальном. Равнодушное дневное ухо не понимает важности этих обычных сообщений, которыми пичкают с утра до вечера. «Прислушивайтесь, глупцы! Представьте, что Бангладеш – это не просто название, мелькнувшее в суматохе дня, а страна с миллионами жителей, что сейчас, быть может, решается ее судьба, остановитесь, задумайтесь!»
И Неделин продолжал крутить ручку, задерживаясь, когда слышал хоть что-то внятное, ему одинаково интересна была речь на любом языке, он заслушивался любой музыкой, и даже азбука Морзе стала говорить ему что-то, и женщина тоже вслушивалась в нее, серьезно сдвинув брови, будто понимала смысл.
Размягченные, довольные друг другом, они допили одеколон, причем Неделин уже не содрогался, с удивлением отметил, что по накатанному пути жидкость пролилась почти безболезненно.
Послушав еще немного радио, они заснули.
ГЛАВА 33
Неделин просыпался – не желая просыпаться. Мысли неотвратимо яснели, но он этого не хотел. Он лежал лицом к стене, открыв глаза, рассматривая пятно на обоях, очертаниями похожее на Антарктиду, и думал о том, как холодно на Антарктиде, вспоминал, как покоряли этот материк, как Скотт лежал в своей палатке умирающий и писал: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!» Он позавидовал Скотту. Закрыв глаза, думал о том, что в Антарктиде бушует вьюга, а здесь тепло – и уже одно это счастье. Ни о чем не надо помнить, только об этом счастье – и задремать, опять уснуть. Но мутная дремота не переходила в сон. Неделин пошевелил языком, обнаружил в чужом рту всего несколько целых зубов, остальные – обломки. Медленно, как перебитую, он подтянул руку к лицу, стал рассматривать чужую кисть. Грязь въелась в морщины. До чего довел себя человек. Но кому это важно, кроме него самого? Вот мысль! КОМУ ЭТО ВАЖНО, КРОМЕ НЕГО САМОГО? И еще одна мысль: если он этого ужаса не чувствовал, значит, ужаса и не было.