– Слюшай, хочешь девышку, а? – хохотнул Ашот, заговорив с явным акцентом и обращаясь к водителю. – Очень сильно просила.
– Да плюнь ты на нее, – буркнул Павел, садясь за руль. – Больно надо, заразит еще напоследок!
Ашот захохотал:
– Или откусит, от нее всего можно ждать! Ладно, пускай помрет нетраханой.
– Нет, вы что? – снова раздался тот же голос, в котором Алена с трудом узнала свой собственный. – Вы не можете… – И вдруг что-то прорезалось в голове: – Мой друг видел, как я села в вашу машину!
Иван… Видел ли Иван? Она не могла вспомнить. Нет, кажется, он ушел уже далеко, когда ей удалось поймать машину… вернее, когда поймали ее.
– Твой друг? – хмыкнул Ашот. – Не свисти! Он как чесанул, как и не было, и забыл про тебя!
– Да хоть бы он и видел что, – спокойно сказал Павел, осторожно въезжая в гараж. – Да хоть бы он даже и в книжечку себе номер записал! «Опелек»-то в угоне, чей он, хрен его знает. А главное, мы сейчас как поставим его в гаражик, так и придем… ну, может, в марте, а может, в апреле. Гаражик тоже ничейный, мужик, хозяин его, свою таратайку продал, в гараж и не ходит никогда. Так что спи спокойно, подруга. Никто не побеспокоит!
– Вы что, хотите меня запереть в гараже и уйти? – сухим, шелестящим, словно бы бумажным голосом проговорила Алена. – Но как же…
– А вот так же! – по-прежнему спокойно, без всякого выражения ответил Павел, снова выбираясь из-за руля и открывая заднюю дверцу. – Придержи ее, Ашот.
Алена не успела даже дернуться, как Ашот сграбастал ее в охапку и прижал к себе так, что она задохнулась, а Павел в этот момент перехватил ее руки и ноги лентой скотча, повалил Алену на сиденье – в скрюченной, неудобной, мучительной позе – и вылез из машины. Выбрался и Ашот, наградив ее на прощанье увесистым шлепком.
– Нет! Выпустите меня! – крикнула Алена, пытаясь приподняться, но замерла, услышав голос Павла – добродушный такой голос:
– Да ты что подумала, мы тебя бросим тут помирать от голода и жажды? Ну мы же не звери какие-нибудь, верно? Не бойся, ты недолго будешь дергаться. Вот сейчас включим двигатель – и ты тихо, спокойно, деликатно отъедешь. Не сразу, конечно… Может, даже еще успеешь покричать. Ну, покричи, попроси нас, мы послушаем… Молчишь? Правильно. Что толку-то? Здесь все равно никто ничего не услышит, я же говорил. А мы с Ашотиком рванем в деревню к одному дружку. И он, и его баба в случае чего засвидетельствуют, что мы никуда нынче вечером не ездили, а парились до упора в их бане – с полудня до полуночи. Это я тебе нарочно сообщаю, чтобы ты не лелеяла надежд, мол, если тебя найдут когда-нибудь, то подозрение падет на нас. Нет, дорогая, мы отмажемся – так отмажемся, что даже Лев Иванович Муравьев никогда в жизни не догадается, кто его знакомую писательницу замочил. Хорошо бы и до него добраться, да тут руки у нас, пожалуй, коротки. Ладно, пусть живет… пока. Глядишь, чего-нибудь еще придумаем. Все. Пока, подруга! Дыши глубже.
Алена услышала какие-то щелчки, потом хлопок дверцы – и тут же ноздрей коснулся тяжкий, зловонный дух бензиновой гари.
– Игорь, – чуть шевельнула она губами. – Игорь, Игорь, Игорь…
Ей хотелось еще что-нибудь сказать напоследок, что-то сказать ему… Слово «любовь» реяло среди ее беспорядочно мельтешащих мыслей, как заблудившаяся в тумане птица, только это слово, только оно одно. Во рту стало горько – то ли от горечи этого имени, то ли от привкуса бензиновой гари. Горло перехватило удушьем, Алена открыла рот, пытаясь вздохнуть… а дышать-то оказалось уже нечем.
Москва – Петербург, 1880 год,
из частной переписки В.М. Васнецова
«Григорий, дружище, хочу сказать, что ты был совершенно прав. Изнанка ковра ни к черту не годится. Ты верно говорил: вся эта драконовщина слишком сильно смахивает на Китай – причем не настоящий, а на тот, которым он представляется воображению не слишком начитанного европейца. С чего я взял, что ковер мой – китаец родом? Это силища невиданная, незнаемая, непознаваемая, а я все хочу затолкать его в рамки не то китайские, не то персидские, не то бухарские. Ладно хоть не обюссонские… что ж могло быть пошлее этого?
Ладно. Сие не более чем шутка. Ты можешь радоваться, что я решил последовать твоим советам, взяться за ум и придумать что-нибудь пооригинальнее и поволшебнее моих прежних замыслов. Вообще говоря, думать мне особо не над чем. За меня уже подумали… нашелся один человечек. Если хочешь узнать о нем подробнее, напиши к своей сестрице Аннушке – она этого Антона (так его зовут в моих классах) очень привечает и даже жалеет, что связался с шалой художественной братией, хотя мог бы сделать себе имя научное. Ну что ж, поскольку этот Антон не кто иной, как Антонина, то есть девица, ей, думаю, одинаково трудно было бы стяжать себе славу как в науке, так и в искусстве. Сам знаешь, каковы у нас воззрения насчет роли женщины и ее места в жизни… твой покорный слуга тоже подвержен некоторым предрассудкам. Право, мне легче звать Антонину Антоном, потому что тогда является у меня иллюзия, что советы – и очень недурные советы, поверь, Григорий! – дает мне существо мужеска полу, и это менее уязвляет мое самолюбие. Хотя и смешно, конечно…
Девка умна, как бес. Хотя, думаю, слишком уж по-женски жалостлива. В ней есть, при всей ее молодости, нечто материнское, она словно наседка. Норовит защитить от моего разгула – ты же знаешь, как крут я бываю иногда во гневе, – всю мою ученическую братию, на которую я порою спускаю всю свору собак. Чуть что – Антон ручки умоляюще складывает, так и трепещет, на голубеньких глазках слезы… Напоминает мне мою Аннушку, хотя милую супругу жизнь со мной уже закалила и, скажу, не хвастаясь, многому научила. Например, разбираться в людях и не разливать на все подряд, без разбора, даров своего сердца. Антон же покуда в людях совершенно не разбирается, и рунические письмена читаются им гораздо легче, нежели те черты или резы, коими изборождены разум или сердце некоторых человеков. Боюсь, попадет в беду…
Хочется мне предостеречь ее против одного человека, который начал в мастерскую мою хаживать… Хочется, а отчего-то страшно, ибо в присутствии его нападает на меня подспудный, необъяснимый страх, словно у ребенка в присутствии непонятной тени, явившейся ему в ночи… страх и молчаливость. Крепко надеюсь, что удастся мне овладеть собой, не только ради Антона, но и ради себя самого, ибо во мне, мужчине матером, такой страх перед юнцом кажется сущей блажью и глупостью. А впрочем, варюсь я теперь в котле сказочном, волшебном, мистическом, вся эта материя вокруг меня живет непонятной жизнью, напоена непонятными токами… Разве странно, что владеют мною непонятные страхи? Авось все одолеем святым крестом, постом и молитвою!
Ну, прощай, Григорий, писать не забывай, сестрица твоя пеняет тебе на невнимание. Твой друг и побратим Виктор».
Нижний Новгород, наши дни
Было холодно, и затекла шея. Алена попыталась шевельнуть головой и вскрикнула от боли. Нет, это был не вскрик, а слабый хрип, с трудом вырвавшийся из пересохшего рта. И неизвестно, что было более мучительным, боль в горле или в одеревеневшей шее. Прикусив губу, она все же попыталась поднять голову. Все поплыло перед глазами, она принялась хвататься за что-то руками, пытаясь удержаться, и не сразу сообразила, что сидит на заднем сиденье автомобиля. Ну да, голова ее была запрокинута на спинку и затекла. А так холодно потому, что дверцы распахнуты настежь. Вокруг шумит ветер, поскрипывают ветки деревьев, шумит последняя листва. Темно… Ночь, что ли? Алена присмотрелась и увидела, что ветер взвивает с земли целые охапки палой листвы и закручивает ее вокруг автомобиля резкими вихрями, которые то пропадают из глаз, то появляются снова в рваных промельках света.
Она что, в лесу?
Нет… эти рваные промельки света – не что иное, как отблески фар автомобилей, проносящихся мимо. Этот прерывистый шум – шум их моторов. Машина, в которой она сидит, стоит в какой-то рощице, находящейся около довольно оживленной улицы.
Почему она сидит в автомобиле, который стоит среди рощицы? Почему она сидит одна в автомобиле ночью? Как она сюда попала?
Алена выбралась наружу и некоторое время стояла, держась за дверцу и пытаясь унять головокружение. Потом тупо прошлась туда-сюда, силясь если не сориентироваться, то хотя бы что-то понять.
Машина называется «Опель». Цвет какой-то темный. Темно-серый?
И вдруг она все вспомнила!
Согнулась в припадке кошмарной тошноты… чудилось, сейчас ее вывернет… Прижала ко лбу ледяные, дрожащие ладони – и стало легче.
Вокруг лес, ночь, ветер, пряный аромат палой листвы – ничего похожего на мрачный гараж, и бензиновую гарь, и два голоса, монотонно, невыразительно и даже беззлобно рассказывающие ей о том, как она умрет… умрет скоро и страшно!
– Может, мне приснилось? Может, я с ума сошла? – прошептала Алена, и тотчас вспомнилось, как неслышно шелестели ее губы, пытаясь выговорить имя… имя, которое, она всегда это знала, она произнесет в свою последнюю минуту.
– Может, мне приснилось? Может, я с ума сошла? – прошептала Алена, и тотчас вспомнилось, как неслышно шелестели ее губы, пытаясь выговорить имя… имя, которое, она всегда это знала, она произнесет в свою последнюю минуту.
Вдруг хлынули слезы, и несколько мгновений ее трясло от рыданий.
Имя, это имя… в последнюю минуту…
Правильно, так оно и получилось.
Нет, не получилось. Потому что она жива! Значит, это была еще не последняя минута?
Но как она осталась жива, почему?
Нет, сейчас не время и не место размышлять. Каким бы образом она ни оказалась в роще, надо уходить отсюда, да поскорей.
А куда уходить? Ну, понятно, на свет и шум автомобилей. Может быть, удастся остановить…
Нет, она ни в жизнь не сядет больше ни в одну попутную машину!
Но может быть, здесь ходит нормальный общественный транспорт?
Ага, маршрутки…
Горло снова свело тошнотворной судорогой.
Так, надо подумать о чем-нибудь другом. Об Иго… нет, о нем не надо. А то сейчас снова накатят рыдания. О чем-нибудь земном, практичном, конкретном надо думать.
Сумка. У нее была сумка… а там пять тысяч, которые привез Алексей… Алена начисто забыла оставить деньги дома!
Ну, теперь их уже нет, конечно, а может быть, и сумки не найти…
С трудом заставила себя снова заглянуть в машину, которая чуть не стала ее могилой. Но ведь не стала же, не стала, так можно и успокоиться немного!
Пошарила на заднем сиденье. Ничего, конечно… Присела на корточки. Провела рукой по полу – не может быть! Да вот же она, сумка! Очень странно.
Наверное, пустая. Тогда почему закрыта?
Алена выпрямилась, дернула «молнию».
Косметичка, расческа, щетка для волос, мобильный телефон… Удивительно, что он здесь, не заметили его, что ли? Ага, вот блокнот, кошелек… деньги из кошелька не взяли, ну да, это мелочь какая-то, рублей триста, решили, видно, не пачкаться… Дисконтные карты из аптеки, «М-Видео» и любимого магазина «Эконта» тоже не тронули, зачем они им, в самом-то деле… Так, а это что такое? Конверт какой-то… Тот самый, который привез Алексей! И деньги там… кажется, те же самые и в том же количестве…
Что такое? Почему все на месте, почему эти твари ее не ограбили?
Зачем привезли сюда? Почему не бросили в гараже? Что-то их спугнуло?
Ну, это им так не пройдет! Это им так не пройдет! Она их…
Немедленно позвонить Муравьеву! Первым делом!
Алена выхватила из сумки мобильный телефон, начала было искать номер Льва Ивановича, но вдруг ужас вернулся, нахлынул, накрыл с головой. Нет, сначала нужно выбраться отсюда, и как можно скорей. Вдруг эти возвратятся?
Прижала сумку к груди и ломанулась сквозь ветви, ладонью защищая глаза. Побежала на шум и свет и неожиданно быстро оказалась на краю довольно широкой дороги, по которой то и дело проносились машины.
Замерла на обочине.
Куда идти? С двух сторон деревья. Кажется, вот с той стороны брезжит что-то, вроде бы огни домов… но идти туда в темноте через рощу, а может, и лесок – изорвешься вся в клочья, ноги переломаешь. Машины идут в основном все в одном направлении – пожалуй, туда нужно идти и ей. Там, наверное, начинается город, ведь завезли ее, такое ощущение, куда-то в глушь безлюдную.
Алена пошла по обочине, сначала оступаясь, каждую минуту боясь сломать каблуки, потом все быстрее. Какое наслаждение – идти, смотреть на звезды, иногда заслонять лицо рукой от света встречных машин… какое наслаждение – жить! И даже задыхаться от ярости было счастьем, потому что ярость имела вкус ветра и запах палой листвы, а не жуткий, удушливый бензиновый привкус. Она была живая, ее ярость, живая, как и сама Алена!
«Я не знаю, что с ними сделаю, когда увижу! – с ненавистью думала она, чувствуя, как дрожат руки. – Убью сразу… Чем? Да какая разница чем!»
Сейчас казалось, что она способна убить своих мучителей голыми руками, разорвать на части.
Алена прошла уже довольно много, километр или два, когда решила, что теперь можно и позвонить Муравьеву. Достала телефон – и вдруг заметила сквозь листву за поворотом дороги очертания высокого дома со множеством светящихся огней. Так захотелось оказаться поближе к жилью, к людям, что Алена сунула телефон в карман и побежала бегом к этому дому. Споткнулась обо что-то – рельсы, это рельсы! А вот и трамвай шумит-звенит. О, цивилизация рядом, какое счастье! Трамвай – значит, она в городе, сейчас сориентируется поточнее и выберется отсюда.
Трамвай промчался мимо – остановка была впереди, метрах в пятидесяти, кажется, недалеко от того высокого дома.
Алена заспешила, как могла, добежала до поворота – вот он, дом. В свете уличных фонарей видно, что он красный, девятиэтажный, вокруг стоят дома пониже, попроще, помрачнее, а этот почему-то весь сияет огнями, так по-праздничному. И что-то знакомое есть в его очертаниях.
Бог ты мой, да ведь это дом, в котором живет Игорь!
Так, теперь понятно, где она очутилась. Вот улица Медицинская, она ведет на проспект Гагарина. С другой стороны – Щелковский хутор. Понятно, почему ей казалось, что она в лесу, машину загнали на лесной массив, там полным-полно уединенных мест.
Как странно… Давно Алена тут не была, год почти, с прошлого декабря… Вон там был навален сугроб, в котором она пряталась за какой-то обшарпанной «Газелью»… Помнится, беспрестанно роняла в снег перчатки… смотрела на окна Игоря, рыдала как безумная, с ума сходила от страха за него, потому что он был болен, он был ранен, Алена знала, кто его ранил, знала, какой угрозе подвергается его жизнь, но ничего не могла поделать, чтобы спасти его, никак не могла дать знать об опасности. Потому что… потому что до смерти боялась его маму! Ну как она могла заявиться в его квартиру, в качестве кого?!
Ох, до сих пор вспоминать невыносимо тот день, когда она выследила рецидивистку, убийцу по кличке Гном[8] и окончательно поняла, что любит Игоря поистине смертельно. И будет любить до последней своей минуты.
Ну да, смертельно. И до последней минуты…
Только что доказала это!
У Алены вдруг подогнулись ноги. Она села, где стояла, на асфальт, прижала кулаки к лицу и разрыдалась так, что какие-то мгновения ей даже казалось, будто она сейчас умрет от этих рыданий, что сердце разорвется. Зачем-то прижала его ладонью, как будто оно собиралось выскочить.
Судьба ей, видно, все время плакать около этого красного дома на улице Медицинской…
Если бы она умерла там, в гараже, – Игорь бы что-нибудь почувствовал?
Ага, ждите ответа! Почувствует он! И о ее смерти он, пожалуй, вряд ли узнал бы… Нет, когда-нибудь слухи все же дошли бы до него, мол, писательница Алена Дмитриева приказала долго жить… да-да, та самая писательница, которая по нему с ума сходила.
Интересно, когда бы ее нашли? Ну, нашли бы когда-нибудь!
В виде полуразложившегося трупа.
Что помешало Ашоту и Павлу убить ее? Почему они передумали? Или это… или это было ими сразу задумано? Они с самого начала просто хотели напугать зловредную особу, из-за которой так пострадали? Унизить ее хотели? Добиться, чтобы она молила о пощаде? Алена быстро перебрала все слова, которые сохранились в памяти, услышанные и произнесенные. Вроде бы нет, никаких молений с ее стороны не раздавалось. Вот и хорошо, а то каково было бы ей сейчас… А ведь мстить им Алене было не за что, она же никому ни словом не обмолвилась, Муравьев сам сделал какие-то выводы и махнул шашкой со всего плеча – р-раз, полетели две головы. И чуть не слетела третья, Аленина.
Идиот, идиот, какой же он идиот, Лев Иванович Муравьев! Ну и что проку теперь ему жаловаться? Ничего он не в силах будет сделать. Эти ребята, пожалуй, и не врали насчет своего нерушимого алиби. Крепко подготовились! Алена может с пеной у рта доказывать, что они покушались на ее убийство – у нее нет никаких доказательств. Ни-ка-ких! «Опель», наверное, и правда в угоне, иначе его не бросили бы где попало. Когда его найдут, можно не сомневаться, что в нем даже при самом тщательном осмотре обнаружатся только следы Алены, и больше ничьи. Как бы еще ей угон не пришили… Небось и не поверят, что она не умеет водить машину. Где находился тот страшный гараж, она и под пытками не вспомнит, потому что не следила за дорогой. Все ее рассказы будут восприняты как клевета и выдумка чистейшей воды. Конечно, Павел – а он, можно не сомневаться, голова этой затеи – не зря в органах работал, поднаторел. И все предусмотрел.
Алена тяжело всхлипнула, отерла глаза.
Можно представить, на что сейчас похоже ее лицо с растекшейся тушью. На лицо трубочиста! В трамвай сядет – люди испугаются.
Может, не стоит? Отсюда пешком до ее дома около часа. Ничего, не умрет. Дойдет как-нибудь.
Да, лучше пойти пешком, чтобы вернуться усталой до полусмерти, сразу упасть в постель и заснуть, заснуть, ни о чем не думая, не вспоминая – ни запах бензина, заполняющий ноздри и горло, ни шум ночного ветра, ни слезы о невозвратном и невозможном. Ни имени его – последнего в жизни…