В машине я, как и следовало ожидать, пережила хорошую взбучку от новоявленной своей шефини – но не по поводу слабых знаний. Оказывается, я с недостаточным энтузиазмом переводила страстные излияния Беатрис на тему рекламы. Я должна была говорить вдохновенно, с блеском в глазах, так, чтобы заинтересовать, привлечь, убедить! А я, сволочь такая, мямлила себе под нос, упершись взглядом в полированную поверхность стола. В глубине души я чувствовала удовлетворенность таким поворотом событий: мне нисколько не хотелось, чтобы приятный и улыбчивый Игорь Алексеевич выкидывал на ветер тридцать-пятьдесят тысяч долларов. Пусть лучше еще коров на них купит – все больше пользы. Я отмалчивалась. А чтобы не раздражаться, отключила слух и стала думать о Кате. Соскучилась жутко! И надеялась, если меня не уволят раньше, купить билеты в Казань на следующие выходные. Беатрис постепенно успокоилась. И они с Уэнди переключились на обсуждение следующего интервью – мы ехали в министерство. А меня вдруг начала мучить другая, навязчивая и страшная мысль: ни в какое правительственное здание без московской прописки меня не пустят. Вот и получится, что останусь я за бортом и меньше чем через час потеряю работу.
На прописку, как ни странно, даже и не взглянули. Отобрали паспорт, сверились со списком, а потом вышел референт и, проведя нас через «вертушку», пригласительным жестом увлек за собой по громадным извилистым коридорам. Я шла, глазела по сторонам и думала: не приведи господь тут затеряться – ни за что не найдешь дорогу к выходу и будешь неделями блуждать между наглухо закрытыми величественными дверями и отстраненными служащими министерства, упакованными в строгие костюмы. Разве к таким подойдешь с вопросом? Одним только взглядом испепелят, почтешь за благо тихонечко умереть от голода в каком-нибудь укромном тупичке.
Удивительно, но кабинет министра оказался гораздо меньше того, в котором мне посчастливилось побывать несколькими часами раньше. Хозяин восседал во главе овального стола для переговоров и строго хмурился на нас. Я невольно поежилась под неприветливым взглядом и постаралась выбрать максимально отдаленный от хозяина кабинета стул. Беатрис, видимо, была уже весьма и весьма привычна к самым разным выражениям лиц интервьюируемых персон – она выдала одну из самых сногсшбательных своих улыбок и приступила к делу. Я пыталась уловить хотя бы общий смысл и пометить на бумаге основные моменты, чтобы не забыть, что конкретно говорить, когда Беатрис наконец заткнется и даст возможность перевести. Но она не спешила закрывать рот и рассыпалась комплиментами, откровенной лестью и подхалимством. Голова у меня трещала, то ли от голода, то ли от плавного движения чертовой иномарки в бесконечных московских пробках, то ли просто от нервного напряжения. Да и сложно было с непривычки пережить такой насыщенный рабочий день – шел уже седьмой час, а встреча только-только началась. Наконец Беатрис замолчала и выжидательно уставилась на меня. Я вздрогнула, а потом покрылась холодной испариной: кроме корявых сокращений, впопыхах сделанных карандашом в тетрадке, в голове не задержалась ни единая фраза. Что переводить?!
Я прилепила на помертвевшие губы жалкое подобие извинительной улыбки и, заикаясь, начала лопотать что-то совсем уж невнятное. Министр сдвинул густые брови так плотно, что между ними теперь и вошь не смогла бы пробежать, и взглянул на меня со всем презрением, на которое только способно человеческое существо. Я съежилась и постаралась исчезнуть, но последнее было вне моих возможностей. В результате я окончательно сникла и растерялась настолько, что при всем желании не могла уже выдавить из себя ни слова. Ощущения были такими, словно на физиологическом уровне произошел ряд необратимых изменений: язык отвалился и комом застрял где-то в горле, а губы срослись. Все закончилось моим абсолютным позором и тем, что многоуважаемый министр, добив меня коротким злобным взглядом, снизошел до собственной практики в английском языке. Я сидела дура дурой остаток встречи и молчала, уткнувшись носом в тетрадь. Сначала были только оцепенение и робкая радость оттого, что меня перестали замечать и принимать за человека. Так, досадное и случайное дополнение к интерьеру кабинета министра. Но потом мысли дернулись, заворочались и пришел настоящий испуг. Все! Вот сейчас мы выйдем, сядем в машину, и меня немедленно уволят, не заплатив даже за этот рабочий день. Идиотка! И куда я пойду? Как заработаю на жизнь?! Чем оправдаю в глазах родных свой блудливый побег?
Странно, но во всех своих бедах я теперь обвиняла не собственную неподготовленность и внезапный шок, а грозного министра. Бог ты мой, думалось мне, неужели при такой высокой позиции в жизни нельзя быть добрее и снисходительнее к людям?! Не давить их, как омерзительных червей, по неосторожности выползших под их величественные ноги на мокрый от дождя асфальт? Про себя я искренне возмущалась отсутствием понимания, сочувствия и желала великому мира сего, сидящему передо мной, скорейшей отставки. Неприятно, черт возьми, жить в стране, которой управляют лишенные человечности полубоги. Или полудьяволы. Поди их тут разбери за всем этим лоском, блеском и бесстыдной роскошью в условиях повсеместной посткризисной нищеты.
За все время интервью Беатрис на меня даже не взглянула. А мне стало наплевать: смертельно усталый и голодный организм включил защитную реакцию – «а пошли вы!!!». И они пошли. Расплылись серым облаком перед глазами, рассеялись.
Очнулась я лежащей на ковре в приемной, по которому полчаса назад все мы чинно проследовали на интервью. Надо мной испуганно склонились Уэнди и дородная пожилая дама – кажется, секретарша министра.
– Слава богу, глаза открыла! – Дама перестала обмахивать меня папкой с документами государственной важности и поднялась с колен. – Давай, забирай ее скорей отсюда! – обернулась она к Уэнди.
– What do you say?[3] – с перепугу Уэнди, обычно исправно воспринимавшая слово «давай» в его невообразимом количестве значений без перевода, не сообразила, что к чему.
– Take this away![4] – Тетка делала паузу перед каждым словом, с трудом выковыривая из памяти нужные слова и невежливо тыча в меня толстым пальцем. От умственного напряжения она даже раскраснелась.
– O’key. Don’t worry.[5] – Уэнди встала на ноги и потянула меня за руку вверх. Я с трудом поднялась.
Пока мы плутали по величественно-бесчувственным коридорам, Уэнди в полный голос возмущалась тем, как со мной обошлась «эта корова», которая даже и не подумала вызвать врача. Мало ли – вдруг у человека сердечный приступ или резко упало давление, а она только и мечтает, как бы поскорее избавиться от проблем. Я молча плелась следом и думала, как странно устроена голова человека, – то, что сейчас выкрикивала Уэнди, я понимала до последнего слова. А интервью перевести не смогла. Наверное, это тот самый принцип распределения удачи, именуемый «законом возмездия», о котором мне поведал еще во времена раннего студенчества один замечательный человек: если вчера повезло и удалось найти работу, значит, сегодня за это нужно платить. Например, полным провалом и демонстрацией своей тупости на высшем уровне. Да и какой, откровенно говоря, переводчик с английского языка из филолога – специалиста по французской литературе. Одно недоразумение. Прошли те времена, когда запись в дипломе соответствовала знаниям выпускника. И если уж было сказано, что человек владеет двумя языками – французским и английским, – то так оно и было.
Беатрис мы ждали в машине добрых полчаса. Я успела запоздало испугаться того, что случилось бы, если б мне действительно понадобился врач: ведь никто же не станет лечить без страховки или прописки. Ложись и помирай. И что тогда будет с моей маленькой Катей? Ладно, сейчас у нее есть какая-никакая, сумасшедшая, но мать. А если я умру? Нет, так нельзя – ради своего ребенка я обязана жить. Мои размышления прервала Беатрис. Она вернулась к машине с таким сияющим видом, будто ее только что короновали и теперь судьбы миллионов людей в ее руках.
– Можно тебя поздравить? – Уэнди быстро уловила настроение шефини и взяла восторженный тон. Я предпочла помолчать, но тоже старательно включилась в игру (вдруг, помилуют и не уволят?), состряпав подобострастное выражение лица.
– Да! Нас нужно поздравить! – В счастливом расположении духа, помноженном на восхищенную реакцию подчиненных, Беатрис становилась щедрой. – Мы смогли с ним договориться и получить рекомендации! Вряд ли кто-то из бизнесменов станет игнорировать указания министра Пужанова.
– Ты – гений! – Уэнди продолжала ублажать начальницу. – Как тебе удалось?
– Честно говоря, – Беатрис подмигнула, – Яна помогла. У нас с министром благодаря ей нашлась общая тема для разговора. – Говорила она так, будто я не сидела здесь же, в одной с ней машине. – Мы как бы объединились против ее некомпетентности, а на этой почве двум профессионалам легко сойтись.
Она самодовольно улыбнулась.
– Здорово! – подхватила Уэнди.
– Главное, быть профессионалом! – И Беатрис, откинувшись в кресле автомобиля, прикрыла глаза.
Интересно, безразлично думала я, в следующий раз мне тоже нужно хлопнуться в обморок, чтобы доставить им всем удовольствие? Или достаточно просто продолжать выставлять себя идиоткой?
– Да, кстати, – очнулась Беатрис, – еще одно такое интервью, и я тебя уволю!
Вопрос разрешился сам собой. Значит, есть еще надежда получить деньги за работу и поехать на следующие выходные к Кате.
Глава 4
А ночью мне приснился сон. Будто я гуляю с Катенькой на даче: дочка едет на велосипеде, я иду пешком. В это время у меня звонит мобильный телефон. Я отвечаю и слышу в трубке незабываемый голос министра: он орет, ругается, говорит, что таким остолопам, как я, не место в Российской Федерации, что я позорю честь страны перед иностранными журналистами. Я пытаюсь оправдываться, успеваю вставлять короткие предложения между потоками брани, объясняю, что образование у меня непрофильное, что я не переводчик, а филолог. Он орет: «Какая разница!» – и добавляет, что нечего было тогда лезть не в свои сани, тем более такие. Дальше я слушаю молча, только киваю головой, как будто он может это видеть. Ну не объяснять же человеку, что не было у меня других вариантов, что на зарплату научного сотрудника или преподавателя вуза не прожить. Уж кому как не правительству знать, какие средства выделяются на содержание бюджетников – они же сами их утверждают, наши мизерные зарплаты! Пока я «говорю» с ним – то есть молча киваю в трубку, – ко мне подбегает Катенька, пытается что-то сказать, но я не могу оторваться от телефона: не с кем-нибудь говорю – с министром! Она с обидой машет на меня рукой, отдает велосипед и убегает вперед. Я спешу за дочкой, но не успеваю ее догнать – ноги проваливаются в глубокий, как на пляже, песок. Безнадежно вязнет в нем и велосипед. Непонятно, как мы оказались на широкой песчаной дороге, по которой туда-сюда снуют машины, увязая в песке. Я пытаюсь прибавить шаг, чтобы поспеть за Катериной, но меня кто-то удерживает за локоть. Оборачиваюсь – оказывается, министр уже идет рядом со мной – огромное жирное лицо, крохотные свиные глазки – и продолжает стыдить и ругать на чем свет стоит. Я выбрасываю бесполезный теперь аппарат, сажусь на велосипед и спешу за дочерью. Ее легкий розовый сарафан мелькает где-то далеко впереди между машинами. Она бежит не оборачиваясь, маленькая и трогательная в своей на меня обиде. Я думаю, что сейчас догоню и возьму ее за руку. Главное, чтобы она не упала, не оступилась – в таком потоке ее даже не заметят, раздавят.
Только я успеваю подумать об этом, как вижу тонкие белые ручки, взметнувшиеся вверх, и Катя, потеряв равновесие, падает на дорогу. Я бросаю велосипед, отталкиваю министра и бегу. А к лежащему на песке ребенку уже приближается машина. Я бегу изо всех сил, но черная иномарка наезжает на Катю и даже не останавливается – спешит вперед. Я ору и несусь по дороге, увязая по колено в песке. Но не успеваю. Вторая машина проезжает по ее худеньким, как палки, ножкам. И тоже уезжает. Я подбегаю, хватаю Катю на руки. Она кричит: «Больно! Больно!!» А я, мокрая от пота и слез, запоздало понимаю, что нельзя было брать на руки, поднимать. Вдруг позвоночник…
Проснулась я от собственного, в голос, плача. И простыня, и одеяло, и подушка были мокрыми от пота и слез. Хорошо хоть, дверь в гостиную, где я спала, оказалась плотно закрыта – хозяева, похоже, ничего не слышали. Я поплакала еще, теперь уже тихо. Потом осторожно, чтобы не скрипеть диванными пружинами, сползла на пол и стала собирать в сумку вещи. Все! Хватит дурью маяться. Поиграли в приключения – и хватит. Сегодня же куплю билет на вчерашнюю зарплату: из расчета пятьсот долларов в месяц за один рабочий день мне дали двадцать пять. На плацкартный билет хватит, да еще и на гостинцы для Кати останется. В удивительное время, черт возьми, живем! За день работы половой тряпкой для иностранных журналистов я получила в полтора раза больше, чем за месяц научных изысканий в чине аспиранта. И после этого меня еще кто-то посмеет обвинять в отсутствии патриотизма?!
Я металась по комнате как полоумная, хватая и запихивая в сумку вещи одну за другой. В голове мелькали яркие картинки то из сна, то из вчерашнего интервью с министром. Панический страх за своего ребенка перемежался с ненавистью к таким вот власть имущим. Когда сборы были закончены, я взяла в руки телефон и посмотрела на время. Было шесть утра. На дисплее мигал конвертик – одно непрочитанное сообщение. Я открыла. Послание было от Артема. «Поздравляю с первым рабочим днем! Ты – умница. И помни, что я тебя люблю и горжусь тобой». Я обессиленно опустилась на диван и снова разревелась. В тот день на вокзал я не поехала.
Пятница, лишенная выездов на интервью, прошла спокойно. Я сидела, уткнувшись в выделенный Уэнди ноутбук, и переводила письма. О вчерашнем никто не заговаривал. В шесть вечера к нам спустилась Беатрис, чтобы пожелать хороших выходных. Заодно она лениво спросила, нет ли у Светы или у меня желания поработать в воскресенье – на десять утра было назначено интервью с Громовым. Светлана скромно опустила глаза, явно не горя желанием тащиться на работу в выходные. А я сказала, что мне все равно. Если нужно – приеду.
Артем все эти дни был занят в университете – так что общались мы в основном, перебрасываясь коротенькими сообщениями по телефону. В субботу можно было бы встретиться, но я чувствовала себя совершенно подавленной и разбитой: такая нечеловеческая усталость накатила, что справиться с ней не было сил. Я проспала чуть ли не до полудня – к тому времени Сережа с Надей уже куда-то испарились, кажется, накануне они говорили, что уедут на весь день к родителям, – а потом собралась и пошла на рынок. Пользуясь отсутствием хозяев, нужно было успеть купить продукты, немного прибраться и приготовить что-нибудь вкусное на ужин: хотелось быть хоть немного полезной. Ну не привыкла я чувствовать себя обузой!
Рынок располагался рядом с метро. Большое огороженное пространство, забитое матерчатыми палатками. Толстые торговки, кавказской наружности хозяева, жуткая грязь, толпы продирающихся к прилавкам покупателей – в общем, все то же, что и в Казани. Даже двуязычие представлено в привычном виде. Только у нас – русский и татарский, а здесь – русский и какой-то еще. Какой именно – не поняла, да и бог с ним.
Я сонно обошла весь рынок, присматриваясь к ценам, и со второго захода начала покупать. Глупость все-таки говорили мои запуганные телевизором родственники, что в Москве все несоизмеримо дороже. Нет. Примерно так же. А «страшилки», наверное, придуманы для блага москвичей, чтобы хоть как-то оградить их от нашествия иногородних на столицу: и так уже развернуться негде, а мы все прибываем и прибываем. Что ж делать, если львиная доля российского капитала закопана в Москве. Здесь, значит, и есть смысл ковыряться. Я тяжело вздохнула. Да, деньги-то в столице при желании заработать легче, а вот добиться счастья так же сложно, как и везде. Горько усмехнувшись, я запретила себе развивать мысли об Артеме.
Потратила я, ощущая себя транжиркой и богачкой, треть заработанных за два дня денег – пятьсот рублей. Притом что и продукты купила, и Катеньке подарок: крошечные, на клетчатой подкладке, джинсы. Я представила себе, как она в них будет смотреться, и радостно улыбнулась. Для завершения образа стильной девушки нужно было найти еще маленький рюкзачок и какую-нибудь джинсовую шляпку – ладно, до отъезда поищем. В уме я уже все рассчитала: сейчас у меня осталось чуть меньше тысячи, за следующую неделю – пять рабочих дней – заработаю три тысячи семьсот пятьдесят рублей, а если еще за завтрашнее интервью как за полный день заплатят, будет четыре пятьсот. Тысяча – на билеты, три отвезу для Кати в Казань, ну а оставшихся денег хватит на жизнь здесь и на подарки.
Правда, пора бы уже было подумать о том, чтобы снять квартиру, – не вечно же стеснять Надю с Сергеем, – но Артем на эту тему молчал. А я, изучив по газетным объявлениям рынок аренды жилья, сама пока ни на что не решалась. Чтобы что-то снять, нужна была тройная сумма помесячной стоимости квартиры – первый и последний месяц проживания оплачиваются сразу и еще риелтору отстегивается сто процентов. Минимальная цена однокомнатной квартиры – двести пятьдесят долларов в месяц, значит, я должна буду выложить сразу семьсот пятьдесят. От этих расчетов моментально разболелась голова. Похоже, квартиру я вряд ли смогу себе позволить. Но как же тогда мне удастся забрать к себе Катю? Хорошее настроение, вызванное покупкой детских джинсов, снова пропало.
До вечера я все успела: привела в порядок оба костюма, постирала блузку, убралась в квартире и приготовила мясо по-французски. Артем звонил несколько раз, жаловался, что скучает, хотел приехать. Я уговаривала его потерпеть до завтра, хотя и сама уже малодушно изнывала от желания увидеться с ним. Но нужно было проявить силу воли: в спокойной обстановке подумать и что-то наконец решить. Мы договорились встретиться завтра днем, после интервью с губернатором.