— Сестренка, — выдохнул тот, смущенный, растерянный. Обнял робко. — Лена?
И встряхнул, отодвинул, в лицо заглядывая:
— Пчела! Ленка!!
Она звонко рассмеялась, легко, от души. Даже голова болеть от счастья перестала. И подумалось, а ведь впервые за долгие годы она смеется искренне и беззаботно!
— Жив, тетя Клава. Жив! — по щеке огладила.
Он ее за руки схватил, сжал ладони, заулыбавшись во всю ширь:
— Откуда ты, птица счастья?! Ведь погибла вроде тогда!
— А и ты в погибших числился, — засмеялась.
— Хохотушка! Ну, мать моя женщина, Ленка! Откуда ж ты свалилась?!
— С госпиталя Леня. В Москву надо, к Коле.
— К Коле? Это к Санину что ли? Нууу!! — отпрянул засмеявшись. — Сладились все же, нашлись!
— Поженились!
— Ой, блин! А отметить?!
— Так ты вон грозен как! Не пускаешь бедную девушку домой. Низззя, говоришь, «шпиенка».
— Ладно тебе. Пчела ты! Ну, ничуть не изменилась! Жужжишь как и раньше! Давай к нам. Мужики, ну-ка быстро приняли! — приказал, подсаживая девушку. Сразу пары четыре рук втянули ее в вагон и, тут качнуло. Тронулся состав.
Фенечкин запрыгнул уже на ходу.
— Ну, Ленусь, ну подарок! — руками развел. — Так, всем слушать — до станции назначения девушка с нами едет! И чтобы ни гу-гу! Голову лично сниму! Это мой старый друг! Еще в сорок первом в Белоруссии фрицам прикурить вместе давали! Так что, чтобы с особым уважением! Ясно?!
— Ясно, что ж тут?
— Без вопросов, — отозвалось довольное.
— Сейчас и чайку и чего покрепче за встречу, товарищ старший лейтенант, — закивал Махлаков.
— Сообразите уж! — и кивнул Лене за перегородку. — Пошли ко мне пока.
Сел на топчан, ей сесть предложил, фуражку в изголовье кинув. Фитиль в гильзе на ящике вытащил, чтобы пламя ярче горело.
— Ну, рассказывай, каким Макаром в госпиталь определилась? Работала?
— Да нет, — расстегнулась, оглядывая закуток. — Служила. Капитан. Особые поручения. А в июле накрыло. Дальше даже не пытай — ничего в голове на эту тему. Здесь уже очнулась, из документов только паспорт и девственно чистая на предмет службы медицинская книжка.
— Это как?
— Да есть подозрения — как. Вопрос — зачем? Доберусь до столицы, выясню.
— Особые поручения это разведка?
— Да.
— Тогда что-то понятно.
— Да? А мне ничего, — хмыкнула. — Ты как? Лейтенант! — рассмеялась, рожицу скорчив. И застонала, резко улыбку потеряв и смех и ориентиры. Обнесло голову — Фенечкин только успел Лену перехватить.
— Эй, ты чего? — испугался.
Она не меньше. Выступившую испарину с лица оттерла, села нормально, пальто совсем расстегнув и ворот кофты:
— Душно.
— Может голодная? Махлаков, что там с ужином?!
— Сейчас, товарищ старший лейтенант!
— Ты это, Лен, давай кушать и спать. Здесь ляжешь, здесь удобно, а я к пацанам.
Лена кивнула и таблетки из кармана достала: нехорошо было, голова кругом, слабость и туман это надоевший в голове опять. Не дай Бог ему вернуться!
— На таблетках смотрю, — обеспокоено посмотрел на нее мужчина.
— Да, — выдохнула. — Только недолго помогают. Воды дай?
Не только воды дали — накормили, напоили, отвлекли и шинель дали, чтобы ночью не замерзла. Хорошие ребята, веселые, заботливые — свои, что говорить?
— Ты зови, если что, — серьезно предупредил Фенечкин. Когда она легла и укрылась.
— Нормально все, Леня, — заверила. А у самой внутри все дрожит от слабости и то в жар, то в холод кидает. На людях продержалась, а как одна осталась, хоть кричи — ни лежать, ни сидеть не может — мутит.
Немного и видно таблетки действовать стали — боль притупилась, слабость стала более приглушенной. Лена заснула.
Пять дней в пути были и все пять дней Лену кормили, как на убой, веселили, ухаживали, Фенечкин за «мигрофеном» на станции сбегал, хотел вовсе врачиху какую притащить, но Лена отказалась. Подставлять друга не хотела да немного свыклась со своим состоянием, а может, просто цель была и такая, что не было у болезни шансов — выше она всех ранений и волнений была — Коля. К нему рвалась, как советские войска к Берлину в апреле.
Всю дорогу они проговорили с Леней и словно не расставались тогда на том треклятом поле, что как межа легло, на годы, раскидав сплавленных горем того жуткого лета людей.
Сидели Лена и Леня на краю вагона, смотрели на пролетающие мимо составы, леса, поля, поселки и болтали. И было так хорошо, что душа пела, улыбка с губ не сходила, глаза лучились счастьем.
Счастлива она была, абсолютно счастлива. А что голова от боли раскалывается — не беда.
Главное люди-то какие! И живы! Живы!
И "тетя Клава"!
— Не думала тебя встретить.
— А я думал? — хохотнул, пуская дым колечком. — Мне ж по уму вовсе в другую сторону, но вон своих до места доставить надо и домой тогда. Ой, домоооой!
И тоже улыбался, жмурился, как солнышко на картинках в детских книжках. Только там оно упитанное было, а Леня как был худющим, так и остался.
— Не в коня корм, — заметил даже с гордостью. — И вообще, на себя посмотри. Доходяга. Николай твой увидит, не узнает.
— Узнает, — отмахнулась. Уверена была — иначе не случиться. — А ничего ты кавалер. Как был нахалом так и остался. Такие «замечательные» комплименты девушки отвешиваешь: «доходяга».
— А кто тебе правду кроме друга скажет? Ты это, Пчела, приедешь — в больничку двигай, кроме шуток. Доходная — слезы жать только, чтобы на паперти больше милостыню подавали.
— Ты вокруг посмотри — много раскрасавиц? Только война кончилась, Леня, тяжело еще. Эти руины поднимать надо, а там и жирок нагуляем, и платья красивые приобретем. Ты костюм. Будешь представителен, как шлагбаум! — засмеялась.
Фенечкин шутливо надулся, глаза блестели от довольства и смеха:
— И кто из нас наглый? У, Пчела! Все ей покусаться!
Папироску откинул, в небо уставился — серое, дождя жди. Так осень. А на душе вопреки времени года — весна!
— Хорошо, — вздохнула влажный воздух Лена, словно мысли мужчины услышала. — Даже не вериться — кончились фашисты, кончились беды. Добили мы их гадов, душевно, как и надо было.
— Судить их будут.
— Серьезно?
— Кого поймали, верхушку всей клики гитлеровской. В Нюрнберге. Обещали освещать процесс в прессе и по радио.
— Если бы еще суд над этими уродами человечества, вернул погибших.
И нехорошо опять стало.
И подумалось — как вспоминает те дни, так сразу плохо становится.
— Извини, — шею потерла ворот кофты расстегнув, чтобы воздуха больше было. — Не будем об этом, ладно?
— Не будем, — посерьезнел, глянув на нее. — Сама в больничку не пойдешь, Николай утащит силком. Попомни мои слова. Он тогда в тебя по макушку втрескался — невооруженным глазом видно было. Прикидываю, что сейчас будет, учитывая, что поженились. Вовсе, наверное, трясется как над златом.
Лена улыбнулась: тепло стало от воспоминаний. Та нежность Николая и сейчас грела, спасала.
Восьмого рано утром состав прибыл на станцию Москва товарная. Леонид целый вещь мешок девушке хлеба, сахара, тушенки набил, всучил, не принимая отказа. Потом обменялись адресами, обнялись и разошлись. Состав пошел дальше, а Лена то и дело оглядываясь, замедляя шаг, пошла к остановке.
Москва ее удивила и порадовала, и осень со своими красками ни сколько не портила картину, наоборот, превращала ее в чудо. Легковые машины, витрины. Женщины в цивильной одежде, малыши под ручку с мамами — все вызывало восторг у Лены. Она шла и улыбалась небу, людям, зданиям, самому воздуху родного города. И не верилось, что с войны возвращается, что была она не только в ее жизни.
Набережную двенадцать нашла быстро, взлетела по ступенькам, даже не мечтая унять расшалившееся сердце. Только у дверей с цифрой двенадцать чуть замешкалась — волнительно слишком, горло оттого перехватывало, голову кружило.
Нажала на звонок и застыла невольно улыбаясь. Глаза уже видели Коленьку, как наяву видели его радость в глазах, как только он увидит Лену. И почти слышала его гудящий голос, чувствовала силу и нежность объятий, запах его гимнастерки, даже колючки на щеке своей щекой…
Но дверь открыла молодая, симпатичная девушка с острым, хмурым взглядом:
— Вам кого? — оглядела потрепанную незнакомку неопределенного возраста.
— Аа… — Лена отступила от неожиданности, забыла, что хотела. Пара секунд замешательства и смогла хрипло спросить. — Николая Ивановича.
— Он будет только вечером. Но мы не подаем! — и захлопнула дверь.
Конечно, не хорошо, отвратительно! Валя даже палец прикусила от отвращения к себе, но как иначе жить? Невозможно помочь всем.
С тех пор как начали поговаривать о повышении цен, Валя пребывала в шоке и ни о чем ином думать не могла. Она сравнивала цены, что буквально итак ужасали и свою зарплату, и понимала, что если действительно будет повышение, то наступит настоящий голод, а у них с Николаем даже нет НЗ.
С тех пор как начали поговаривать о повышении цен, Валя пребывала в шоке и ни о чем ином думать не могла. Она сравнивала цены, что буквально итак ужасали и свою зарплату, и понимала, что если действительно будет повышение, то наступит настоящий голод, а у них с Николаем даже нет НЗ.
Поэтому она всеми силами копила запасы, экономила, на чем возможно и невозможно. Николай сердился, приносил сушки, покупал в коммерческом бублики, беспечно тратя деньги, а она их сушила и в мешок прятала на "черный день".
Голод стал ее главным страхом, накопить как можно больше продуктов — параноидальной целью. Иногда она не выдерживала и съедала больше, чем считала правильным, и потом корила себя, выводя брата из себя. И объяснения на пальцах, что у нее мизерная зарплата, а цены в магазинах зашкаливают, дошло до того, что та же Фекла просто не может выкупить по карточкам продукты из-за отсутствия денег, не помогали. Брат выдвигал свои аргументы, свою зарплату и возможности. Но Валя знала, что такое нестабильность и не верила, что завтра не будет хуже, поэтому продолжала, как хомяк запасаться, чем можно пока возможно.
В это напряженной борьбе с маячащим на горизонте голодом не было места сантиментам. Поэтому при всей жалости к побирушке и при всем отвращении к себе, черствой эгоистке, поступить иначе, чем закрыв дверь перед носом несчастной бродяжки, она не могла.
Потом на кухню прошла, заглянула в стол и успокоилась, увидев, что все на месте: два мешочка сухарей, один крупы, сахар в тряпице, банка варенья, банка соленья.
Завтрак начала готовить.
Из ванны Николай вышел:
— Звонили или мне послышалось?
— Послышалось, — заверила.
Знала, узнай брат о ее поступке — укорит, осудит, отругает. А ей и так стыда хватит. Но она переживет — главное Колюшка голодным не будет и она тоже. Нужно понимать, что о всех позаботится невозможно.
Лена вздрогнула всем телом от хлопка и застыла на лестничной площадке, понимая только одно — никто ее не ждал. «Мы» — было четким, как граница меж прошлым и настоящим.
Лена постояла и медленно, в полной прострации пошла вниз, тяжело опираясь на перила и волоча за собой вещ мешок.
Выходило, что Николай нашел себе другую жену. Молодую, нежную, "не пропахшую порохом", — как говорила Марина. Неужели сбывались ее предположения?
"А как же?" — остановилась на улице, оголяя горло, чтобы воздух был. Оглушил ее прием, разбил «сюрприз».
Получалось, что была она для Николая всего лишь военно-полевой женой, удобной на фронте, не нужной в мирной жизни.
Жестоко? Да. Но могла ли она его осуждать?
Она больна, как не бегай от этого. Зачем ему нянчиться? Что она ему может дать?
А с другой стороны — все правильно. Он жив, счастлив — это главное.
Лена брела в неизвестность. Держась ближе к стенам домов, чтобы не упасть и, терла шею, надеясь, что удушье пройдет. Мысли мешали ей справиться с собой, чувства, что ухнули вниз и увлекли ее за собой, как в воронку.
Разум понимал, объяснял, а душа закаменела.
Все ясно — красивая, молодая девушка или она, развалюха, в двадцать лет чувствующая себя сорокалетней, и выглядящая так же.
Из глаз невольные слезы покатились — как же больно!
Марина пророком оказалась. Так пошло и просто предать, да, именно предать!…
Нет, он прав, он выбрал жизнь, он заслужил ее. Эта его жена родит ему здоровых, красивых детей. Он будет счастлив. Он заслужил счастье. А главное она узнала — он жив, это уже счастье — ее, счастье.
А с остальным справится, смириться. Все верно, ей лучше жить одной, чтобы никто не видел проклятые шрамы на ее теле, не узнал о рубцах на душе.
Ей остается комната на Набережной. Разбитость и одиночество.
Но разве велика цена за счастье других? За то, что Коленька жив, наладислось у него с такой симпатичной девушкой сладилось? За то, что фашизм стерт с лица земли. За то, что люди могут спокойно спать, дышать, любить. За чистое небо и этот не пропитанные порохом и гарью воздух. За землю, не усыпанную трупами, за асфальт не взрытый снарядами. За улыбку ребенка, держащего за руку маму. За обычную, обыденную но жизнь.
За будущее миллионов оставшихся в живых после этой жуткой войны.
За тех, кто родиться после и никогда не узнает, как свистит пуля, как клацает затвор, как играет губная гармошка в руках фрица, когда сжигают деревню, как летит пепел — все что осталось от тридцати дворов, тридцати семей.
За то что те, кто родиться после не будут знать страха смерти ни своей, ни близких, и будут хоронить только очень, очень старых людей, умерших в кругу семьи, пройдя полный круг отмерянной им жизни.
Это поколение заплатило сполна за будущее следующего. И это главное. Остальное неважно.
Ленина карта бита, это ясно. Но жалеть не о чем.
У всего есть цена, и она не против, заплатить ее, как и те, кто уже заплатил.
И потом, она самый счастливый человек на свете. Она жива. Она знает вкус Победы. Она любит. Она была любима. Она знает, что такое настоящая дружба. Ей досталось выполнить долг перед Родиной и своим народом. Она не предала, не струсила. Не испачкала свое имя и звание, самое главное — комсомолки и гражданина Советского Союза.
Она знает, что Коля жив, что жив Леня.
Разве этого мало, чтобы твердо сказать — я абсолютно счастливый человек?
Да!
Но она может сделать больше для своей страны и для людей. Она пойдет учиться. На врача, чтобы помогать. Она много убивала, теперь будет лечить. И плевать ей на отобранные регалии — зачем они в гражданской жизни? Главная цель достигнута — мир восстановлен. И какая разница кем ты был на войне в мирное время?
Все это там, во «вчера».
В конце концов, у нее есть, где жить, есть зачем. Не пропадет. Сама все сможет. Никто ей не нужен… и она никому…
Горько, но факт.
Голову резко обнесло, в глазах потемнело и, Лена поняла, что больше не может стоять — сползла по стене и потеряла сознание.
Проходящий мимо мужчина попытался помочь ей, похлопал по щекам, приняв ее состояние за голодный обморок, но девушка не реагировала.
Пришлось искать телефон и вызывать карету скорой помощи.
Глава 52
Лидия Степановна с осуждением поглядывала из-под очков на молоденькую телефонистку Тамару Спивакову. Вырядилась та, как на концерт. И ясно женщине зачем — поползли уже слухи, что полковник Санин не женат. И вот результат — то одна в приемной по личному вопросу дожидается, то вторая.
Николай мельком глянул на девушку, что тут же выпрямила спину и призывно заулыбалась, как только он вошел в приемную. Бросил секретарю:
— По личным вопросом не принимаю, — и зашел в свой кабинет.
— Поняла, Спивакова? — глянула на девушку женщина. Та вздохнула, губы поджала и поцокала каблучками прочь.
"Ой, вертихвостка", — качнула головой Лидия Степановна: "А Николай Иванович молодец. Обрезал на подлете".
Приготовила Санину утренний чай, как уже вошло в привычку и вплыла в кабинет, поставила перед мужчиной стакан в подстаканнике:
— Спасибо, — кивнул, глянув мельком. — Лидия Степановна, что нужно было этой девушке?
Женщина оперлась на поднос о стол и начала портреты политических деятелей на стене рассматривать:
— То же что и вчера Веденеевой, а позавчера Ивановой. По личным вопросам к вам на среду записано девять человек.
"Ого", — уставился на секретаря.
— Не подскажете, откуда такая лавина "личных проблем" образовалась?
"Сам не понимает?" — зыркнула на него. Впрочем, мужчины далеки от женских хитростей, все за чистую монету принимают.
— Могу, Николай Иванович. Видите ли, когда начальник молод, неглуп, весьма приятен внешне, а главное, не женат, это вызывает некий диссонанс в женском коллективе.
— У нас женский коллектив? — насторожился.
— Нет, но контингент женщин, молодых и не замужних, достаточен.
— Так. И что этим молодым и незамужним от меня надо? Женихов? Полное подразделение.
— Да, но… Вы наиболее привлекательны в этом качестве, — не стала ходить кругами и заявила прямо.
Санин крякнул:
— Ага?… Вы свободны, Лидия Степановна.
Женщина ушла. Николай выкурил папиросу, выпил чай и бросил ломать голову над темой "женихов и невест".
В обед Ковальчук с Мирошниченко, начальницей телефонисток чай в подсобке Тамары Ивановны пили с сухариками, решив поэкономить, как обычно. Кормили в столовой хорошо, в общем, недорого, но зарплаты все равно не хватало. У Ковальчук двое внуков на шее, одной поднимать — что сын, что сноха сгинули на фронте, у Мирошниченко тоже трое пострелят, а зять — инвалид, дочь больная — и каждого накорми, в чем зимой ходить сообрази — расходов много, а доходов пшик.
— К коммерческом мыло появилось. Зашла, цену увидела — чуть не упала. Пятьдесят два рубля!