Накрывала столы, ублажала мужниных гостей. Очень старалась. Старалась понравиться, любила, чтобы ее похвалили.
Путешествовала, жила безоглядно – в свое удовольствие. Сын так и бросил однажды: «Вы жили всю жизнь для себя!»
Обидно? А ведь правда!..
А самое главное – сын! Вот его-то она упустила…
Часто вспоминала чьи-то слова: «Детей надо носить, как брошку на груди, чтобы всегда были рядом!»
Оставшись одна, Евгения довольно быстро приспособилась… И это тоже ее пугало: выходит, что одиночество… ей даже во благо? Она получает удовольствие от тишины и покоя! Она – впервые в жизни – может полноценно расслабиться и отдохнуть.
Получалось, что так. И от этого ей было неловко и стыдно…
Жизнь она теперь вела почти затворническую: бегом в магазин – схватить что-то готовое, ну, или полуготовое (конец многочасовым стояниям у плиты! Она свободна!) и – домой! К книгам, к телевизору, к своим переводам! Ко всему тому, что она так любила всегда! Но всегда это было как-то на заднем плане.
Подруг у нее не было. В гости приезжали только друзья мужа. Но с женами их она глубоко не подружилась. Да и жили они в разных городах, а теперь и в разных странах.
И что получалось? Женщина, прожившая в браке долгие годы, родившая сына, балдеет от одиночества? Радуется покою? Тишине, возможности жить по-своему, не подстраиваться, не принадлежать?
Или она волк-одиночка, или просто так сложилась жизнь.
Но поняла и другое: глупо ждать любви от того, кому ты не отдал свою любовь. Не бывает любовь без «вложений». Не бывает любовь просто так… Потому что положено.
Не отдашь – не получишь взамен. И сына она простила.
А вот себя…
Звонила она им сама: раз-два в месяц. Иногда – редко, правда – отзванивал Гриша. Разговор был сухой и короткий, по «делу»: «Как ты, все в порядке?» Дежурные вопросы, дежурные ответы…
Словно чужие люди. Сама виновата…
В Торонто росли две внучки. Сын присылал фотографии: милые кудрявые девочки. Хорошенькие, как куколки! Фарфоровые куколки в кукольных кружевных платьях. И тоже абсолютно чужие!..
Евгения просила сына привезти внучек в Москву. Пыталась убедить его: «Как же так, Гриша? Они ведь русские! Нужно показать им город, Красную площадь! Цирк и музеи!»
«Оставь, – обрывал ее сын. – Им это не нужно! А то, что у вас там цирк, – так это чистая правда!»
Шесть месяцев назад позвонил Гриша. Голос его был взволнованным. Он торопливо рассказывал про свои «колоссальные проблемы», про долги банку и потерянный бизнес. Евгения ничего не поняла. Часто переспрашивала, задавала дурацкие, по его мнению, вопросы. И от этого сын раздражался еще сильнее. Потом наконец уловила смысл: ему нужны были деньги. И срочно!
– Чем же я могу помочь тебе? – удивилась Евгения. – Ты ведь знаешь, что такое моя российская пенсия! Ну да, есть еще подработка… Но тоже копейки… Сущие копейки, ты мне поверь! Но я могу тебе их отсылать! Это… – она задумалась, прикидывая, – это долларов двести в месяц! Ну, или чуть больше.
– Мама! – застонал он. – Да о чем ты говоришь? Какие двести долларов, ты о чем? Смешно, ей-богу!
Сын замолчал, и Евгения услышала, как он шумно затягивается сигаретой.
– Ты закурил? – испуганно спросила она.
– Странно, что я не запил!.. – хмыкнул он. – Ты, мама, кажется не понимаешь весь масштаб ситуации! Дом отберут, бизнеса нет!.. Валенсия одна не потянет – такие долги!..
Евгения что-то залепетала, а он резко ее оборвал и жестко, абсолютно ледяным голосом спросил:
– Ты можешь сдать нашу квартиру, мама?
Евгения замолчала. Потрясение было так велико, что она, словно рыба, ловила ртом воздух и пыталась что-то ответить, но… не получалось.
Наконец сдавленным голосом спросила:
– А я? Гриша! Где буду я?
Евгения почти не сомневалась – нет, совсем не сомневалась! – что сын ей сейчас со смехом ответит: «Как где, мама? И ты еще спрашиваешь? Конечно же ты едешь к нам!»
Но сын ответил другое:
– На даче… У тебя же есть дача! И потом, это же временно!
– Я… подумаю, – тихо произнесла Евгения и медленно опустилась на стул.
В голове вдруг что-то громко застучало, заколотилось…
– Думай! – милостиво разрешил сын. – Только недолго! А то и думать будет не о ком: я окажусь в тюрьме, а мои дети – на улице!
Гриша положил трубку, а она все сидела, прижимая трубку к груди и слушала короткие и частые гудки, отдающие в голове.
«Вот так, – подумала Евгения. – Что это? Пришло время расплаты?»
Как ни крути, а помочь сыну она должна! Она просто должна своему сыну! И все, обсуждать тут больше нечего!
Как мать она слишком мало сделала для своего сына! И обижаться тут не на что… Что должна была получить – то и получила.
Но как она будет жить там, на даче? Ладно, летом. Ну, и весной и осенью… Дача-то летняя. Хилый щитовой домик, построенный ее отцом еще в семидесятых. Шесть соток, будочка туалета на улице. Вода из летнего водопровода. Шестьдесят километров от города.
Все правильно! Не жирно ли ей одной на восьмидесяти метрах в центре Москвы? В конце концов, эту квартиру они получали на троих, включая сына. Что она дала ему материального? Да ничего! Ни копейки! Ни сердечного, ни материального – все сам, все один.
Вот и плати, милая, за спокойную жизнь в далекой молодости! Не ты, а бабушка не спала ночами, когда твой сын болел. Не ты, а они, старики, отводили его в первый класс! Не ты пекла ему оладьи на вечер, не ты читала сказки на ночь… Где ты была, Женя? Чем ты занималась? Крутила орехи на сациви для малознакомых людей?
Квартиру удалось сдать мгновенно! Предложили за нее огромные, по ее понятиям, деньги. Просто деньжищи!
Евгения позвонила сыну и перевела ему первую сумму.
Ей показалось, что Гриша удивился тому, что не пришлось ее уговаривать. Тому, что так быстро все сладилось. Тому, что неожиданно образовались приличные деньги. И так легко и просто, что он был даже немного растерян.
Он пробормотал невнятное «спасибо». На том и расстались.
Впереди у Евгении был месяц для того, чтобы подготовить квартиру и окончательно перебраться на дачу.
К слову сказать, на даче Евгения давно не была. После смерти родителей дачей они почти не пользовались. Сын рос в Тбилиси, а они с мужем дачу не любили: отсутствие удобств, вечные комары, крошечные наделы и ветхие домики – эти дачные «радости» их не прельщали. К тому же они путешествовали.
Приезжали раза два за сезон – удостовериться: все ли в порядке, стоит ли их домик. Не то чтобы их беспокоило дачное хозяйство… Скорее всего это была дань памяти отцу и матери, обожавшим этот придуманный и созданный ими же очень сомнительный рай.
Иногда возникали разговоры о продаже дачки, но быстро гасли – пыл пропадал. Да и деньги давали смешные… Нечего было и суетиться.
И вот этот «дачный рай» Евгении предстояло освоить! В первый раз она добиралась туда на электричке, без Лады. Приехала, окинула взглядом разруху, повздыхала и поехала обратно. Грустно было очень! Слишком тоскливо все это выглядело… Но выхода нет! Надо начинать обживаться.
Через три недели Евгения Сергеевна переехала.
Во всем, что происходило, она всегда пыталась найти что-нибудь ободряющее. Такой у нее был характер. Вот и сейчас, поскрипев и поохав, окруженная неразобранными коробками и узлами, Евгения присела на стул и подозвала собаку.
– Как хорошо, Ладка! Ах, как хорошо! – приговаривала она, гладя собаку по холке.
– Вот мы с тобой и на природе! Вокруг лес – посмотри! А воздух, Ладунь! Мы и забыли, какой он бывает! Вот, в лес с тобой будем ходить, по грибы! Ты, правда, грибы не уважаешь… – Евгения шумно вздохнула и замолчала.
– Да и мне их нельзя… – поджелудочная шалит.
Собака смотрела на хозяйку не отрываясь. И словно чувствуя ее настроение, тихонечко заскулила.
– Нет, все равно хорошо! – придала голосу бодрости Евгения Сергеевна. – Ты вспомни: где нам с тобой на Ордынке гулять? А, дорогая? И вечно с пакетиком…
– Вот только как будет зимой? А, Ладунь? Не околеем? Да нет, не должны – печка хорошая! Я, представь себе, даже помню того печника! Нет, честное слово! Старый такой дедок, лет под триста. Типичный Щукарь, представляешь? Сплошная ненормативная лексика, Лад! И чудесные, «мудрые» руки!
Собака положила голову на лапы и закрыла глаза.
Через пару дней Евгения разобралась. Куда денешься! И окошки помыла, и стены, и пол. И занавески поменяла. И стало в доме куда веселей! Даже как-то уютно стало!
В доме было три комнатки: две небольшие, а третья – совсем кроха, метров пять, не больше.
Спальню себе соорудила в «большой», двенадцатиметровой.
Старый книжный шкаф, комодик, телевизор и диван. Возле окна – подстилка для Лады.
Лада перемену перенесла спокойно. Да и что нужно собаке? Постоянная близость хозяйки. А в каком интерьере – не важно.
В книжном шкафу обнаружилось огромное количество старых книг: папины – по военной истории, мамины – по домоводству и ведению сада, собрания сочинений Гончарова и Чехова в каком-то дешевом старом издании. Обложка копеечная, но твердая.
Лада перемену перенесла спокойно. Да и что нужно собаке? Постоянная близость хозяйки. А в каком интерьере – не важно.
В книжном шкафу обнаружилось огромное количество старых книг: папины – по военной истории, мамины – по домоводству и ведению сада, собрания сочинений Гончарова и Чехова в каком-то дешевом старом издании. Обложка копеечная, но твердая.
Листы разбухли от влажности, пахли сыростью и затхлостью. Но это не имело значения! И тот и другой были ее любимыми, до дыр зачитанными писателями!
«Ведь Антон Палыч всегда разный, – с восторгом подумала она. – Текст его переливается разными красками, трансформируется, модифицируется, расцветает! А персонажи? Какое же чудо!
Жизнь человеческая во всех ее проявлениях. Человек и велик, и жалок! Прекрасен и чудовищно уродлив!»
Гончаров ее уводил в далекие усадьбы, заросшие малахитовыми лесами, в бесконечные луга, колышущиеся душистыми травами. В мир с распахнутыми окнами веранд с цветными стеклышками пылающих на солнце витражей, с запахами мяты и душистой сдобы, с вселенским спокойствием, незыблемым, как, наверное, казалось тогда. С долгим чаепитием в саду, под цветущими вишнями. С карасями, серебрившимися в прозрачных судках, с густым запахом горящих вишневых дров под медными тазами с пузырящимся и булькающим малиновым вареньем. С жужжащими над жасмином осами, бьющимися в запотевшее от дождя окно сонными мухами.
От всего этого веяло таким счастьем, покоем, таким постоянством, что от этого становилось и хорошо, и грустно одновременно.
Евгения Сергеевна много читала и много спала. Подолгу гуляла с собакой – то в поле, то в лесу. Ходила на речку, заросшую тиной и кувшинками, зеленую и холодную, с мелким и узким, очень скользким, рыжим от глины берегом.
Лада яростно вбегала в воду и поднимала оглушительный лай.
А после купания от нее долго пахло болотом и тиной.
К дачной жизни они почти приноровились. А вот зима страшила – про нее Евгения Сергеевна старалась не думать.
Нужно было запастись дровами: старая печь «сжирала» немного, но… «есть» просила.
К своему удивлению и смеху, собрала «урожай» крыжовника и черной смородины. Сварила варенье. «На зиму», – грустно пошутила Евгения Сергеевна.
В сентябре набрала кучу опят и рядовок. От нечего делать засолила три банки. У соседа, знатного садовода, купила два мешка картошки и полмешка лука. Сосед – в благодарность, что ли – притащил ей три огромных кочана капусты. «Солите, Женечка! Витамины!»
Она и засолила. Получилось большое ведро.
«Вот и проживем, Ладуня!» – смеялась Евгения Сергеевна. – А куда нам деваться?»
Летом все было довольно приятно и весело.
Но подступала зима.
Конец октября оказался дождливым и очень холодным. С неба лилось без устали и перерыва. Дрова отсырели и плохо разгорались.
Собаку на улицу выгнать было сложно – дождь она не любила и жалобно скулила. Выбегала за калитку на полминуты – «по своим делам» – и тут же рвалась домой.
Поселок опустел. Почти все разъехались. В доме наискосок жил одинокий вдовец Луконидин – высоченный и худющий, одетый в кошмарные старые тряпки и очень похожий на огородное пугало.
Его городская квартира была отдана детям. С невесткой сварливый дед не ужился и лет десять назад переехал в поселок – окончательно и насовсем.
Дед был суров и необщителен. Но все равно было приятно видеть его горящее окно по вечерам. Все-таки живая душа рядом…
На соседней улице жила семья беженцев из Чечни. Свою дачку им милостиво и благородно отдали московские родственники.
Это была пожилая пара – учительница и инженер. Иногда, примерно раз в неделю, учительница заходила к соседке попить чаю и посетовать на нелегкую жизнь.
– Все ведь оставили, Женя! – с горечью говорила она. – Дом прекрасный, сад! Всю жизнь строили этот дом, всю жизнь улучшали – то кухню, то мебель новую покупали. Погреб, гараж. Оставили все… Знакомых, друзей! Все бросили! Просто бежали!
И что в итоге? Сидим тут в конуре, да еще и в чужой! С милостыни живем, получается… – И она начинала горестно плакать.
Евгении Сергеевне было жалко ее. Утешала, как могла:
– Вы живы, Танечка! И ты, и супруг! Вас приютили! Вы не на улице и не в подвале. Вы вдвоем! Что делать… Так получилось…
Таня приносила чеченское угощение, чепалгаш – вкуснейшие лепешки с творогом или картошкой.
Еще в поселке жил чокнутый Альбертик – немолодой мужчина с явными отклонениями. Тихий и несчастный. Альбертик тащил с помоек все, что попадалось: поломанную мебель, дырявые кастрюли, полусгнившие тряпки. Несчастный и тихий шизофреник.
Его жалели и оставляли под дверью еду.
Жили еще две пьяницы, родные сестры – Ира и Мила.
Все прекрасно помнили их семью: интеллигентные люди, чудесные родители. Отец – дипломат и мама – искусствовед.
Девочек воспитывали, приучали к манерам. Хорошенькие и нарядные, они всегда ходили за руки и здоровались с прохожими.
На лето привозили из города пианино, и девочки занимались музыкой.
Поступили в университет, заводили романы.
Одна даже вышла замуж и родила.
А потом все покатилось: ушли родители, замужняя развелась, ребенок почему-то остался с отцом. И сестры начали пить.
Московские квартиры были пропиты. Сестры, как это часто бывает с людьми пьющими, попали в лапы к черным риелторам.
Осталась одна дача – сюда они и перебрались. Вместе пили, до крови дрались, делили одного «жениха» на двоих – такого же пьяницу из соседней деревни.
Страшная это была картина, дикая. Смотреть на них было невыносимо. И за что такая судьба?
А еще наезжала «барыня». Так называли Лизку Покледину. Называли с издевкой: разбогатеть-то шлендра Лизка разбогатела, а вот хороших манер не нажила. Как была хамкой, так и осталась. Даром что хоромы отстроила на месте родительской ветхой избушки.
Поклединых тоже все помнили – Пал Иваныч и Марь Семенна.
Тихие люди, скромные. Бедные. Пал Иваныч слесарил при ЖЭКе. Марь Семенна – нянечкой в детском саду.
Домик сами сложили – типа саманного, «хохлацкого», как говорили в поселке.
Мазанка в три окна и в один этаж, две комнатухи. Денег не было – вот и вышла такая избушка.
Дочка Лизка была оторвой с самого детства – заводилой, драчуньей, нахалкой. Ее не любили, и девочкам из приличных семей дружить с Лизкой было заказано. Ира с Милой с ней не дружили.
А она не скучала – дружила с мальчишками. Речка, костры, велосипеды…
Таскали картошку с колхозного поля и пекли в костровище. Воровали яблоки и вишни в садах.
Словом, девка эта, Лизка, была – оторви и выброси!
Моталась в рваных тренировочных и растянутых майках. Под ногтями грязь, волосы неопрятные – чучело, а не девка!
В шестнадцать лет Лизка родила. От кого – непонятно. Ребенка сбросила на мать и пустилась, как говорили, в загул. Были там и иностранцы из жарких стран, и гости с Кавказа. Пал Иваныч умер рано, от инсульта. Поговаривали, что дочурка ручку свою приложила. Марь Семенна скрипела – на ней была внучка.
Лизка завозила своих в конце апреля. Сплетничали, будто ей в Москве была нужна хата. Навещала нечасто – раза два в месяц. Приезжала с кавалерами и на машинах. Кавалеры менялись, машины тоже. Вытаскивала сумки с продуктами и… тю-тю! Только ее и видели. Дочкой своей не интересовалась.
Марь Семенна плакала и кляла судьбу. Умерла она, когда внучке исполнилось восемь лет.
Говорили, что девочку свою Лизка сдала в детский дом. Оказалось неправдой: Лизкина дочка жила в интернате. Интернат был китайский, блатной и хороший.
Мазанку заколотили, и больше никто не появлялся.
Про Лизку никто ничего не знал.
Появилась она спустя много лет.
На узкую улочку въехала огромная блестящая машина. Остановилась у забора Поклединых. Домика видно не было – сад разросся и «выдавил» забор.
Из авто неспешно вышла роскошная женщина – высокая блондинка на высоченных каблуках в красном переливающемся шелковом плаще.
Народ в изумлении замер: соседи застыли с лопатами и граблями, «повисли» на заборах.
Женщина зашла на участок, побродила по нему и вскоре уехала.
Никто так ничего и не понял.
А спустя две недели к участку стали бесперебойно подъезжать машины со стройматериалами. За три месяца вырос двухэтажный кирпичный дом. На окнах кованые решетки, башенки с бойницами – архитектура конца девяностых. Отдельным домом – рубленая банька. Хорошенькая, как игрушка.
Старый сад почистили, привели в порядок. Засеяли газон, по периметру засадили дорогущими пихтами. И возвели забор! Вот забор всех потряс больше, чем дом! Кирпичный монстр – Великая Китайская стена!
Дамой оказалась, разумеется, Лизка Покледина, ставшая богачкой и «бизнесменкой». Говорили много и разное: про бывшего мужа-миллионера, владельца нефтяных скважин в Кувейте. Про мужа-грузина, известного вора в законе. Про то, что Лизка – а кто сейчас этому удивится? – содержит притон.