Она ушла, оставив меня слушать Билли Холлидей, чем-то стучала и позвякивала на кухне. Помочь я не предлагала. Через несколько минут Оливия вернулась с бутылкой и кофе на подносе. Она была безупречна во всех отношениях, даже в том, как ставила поднос на столик — держа спину прямо, сгибая только колени.
— Слушай, Астрид, — сказала она, усаживаясь рядом со мной, — хочешь, в следующий раз я пришлю тебе открытку? «Дорогая, мне так тебя не хватает, всего наилучшего…». — Она разлила коньяк по рюмкам.
Свою я опрокинула залпом, даже не стараясь подольше растянуть. Коньяку было, наверное, лет пятьсот, его привезли на «Нинье», «Пинте» или «Санта-Марии». Оливия посмотрела в рюмку, поболтала коньяк в ней, понюхала, отпила глоточек.
— Я не самый внимательный и чуткий человек, Астрид, — сказала она. — Я не из тех, кто регулярно шлет открытки на день рождения. Но я попробую. Это самое большее, что я могу сделать.
Она протянула руку к моему лицу, но не смогла его коснуться. Ладонь упала мне на плечо. Я делала вид, что мне все равно.
— Астрид, ради бога, — сказала она, убирая ладонь и опять откидываясь на подушки. — Не дуйся на меня. Ты ведешь себя точь-в-точь как мужчина.
Но я только отвернулась. В зеркале над камином было наше отражение: изящная комната, Оливия в своей серебристой ночной рубашке, похожей на ртуть в лунном свете. И жалкая белобрысая девчонка, словно взявшаяся из другого фильма, — незажившие шрамы на лице, рубашка за девяносто девять центов, спутанные волосы.
— Я кое-что привезла тебе из Англии, — сказала Оливия. — Хочешь посмотреть?
Даже головы не стоит поворачивать. Неужели она думает, что можно откупиться подарками? Но этой медленной элегантной походкой невозможно было не любоваться. Серебристый атлас тянулся за ней хвостом, как комнатная собачка. Налив себе еще коньяку, я поболтала его в рюмке, посмотрела, как он кружит по стенкам, стекает в янтарный омут на дне. Коньяк пах огнем и фруктами, горел, спускаясь по горлу. Песня Вилли Холлидей была созвучна моим чувствам — словно все слезы уже выплаканы, а горе все еще жжет.
Вернулась Оливия с белой коробочкой, бросила ее мне на колени.
— Вещи меня не интересуют, — сказала я. — Мне важно само ощущение подарка. Что кто-то дарит мне хоть какое-то дерьмо!
— Значит, не хочешь? — Оливия сделала вид, что забирает у меня коробочку.
На ней была марка «Penhaligon». В атласном гнезде лежала бутылочка в форме античной амфоры, оплетенная серебристым металлическим кружевом. Внутри плескались духи нежного розоватого оттенка.
— Спасибо. — Я поставила бутылочку на стол.
— Ну не надо так. Смотри, понюхай! — Оливия прыснула на меня душистой струей из бутылочки.
Запах меня удивил — совсем не похоже на «Ма Грифф». Так пахли мелкие белые цветочки в английском лесу, так пахла девочка в передничке и панталончиках, плетущая ромашковые венки, сказочная девочка викторианской эпохи.
Оливия улыбнулась, и очарование ее чуть выдающихся вперед зубов показалось мне лучше самого совершенного совершенства.
— Ну, разве это не ты?
Я взяла у нее бутылочку и обрызгала себе голову, волосы, лицо. Мельчайшие капельки оседали на них душистым дождем, смывая мои грехи. Словно делая меня той самой девочкой, которая никогда не видела сентябрьских огненных бурь, не получала пулю от своей приемной матери, не ходила с толстым Конрадом в кусты за парковым туалетом.
Белокурая девочка из няниной песенки, в голубеньком платьице, с ягненком на руках, гуляющая в заросшем английском парке. Это же я, в конце концов. Не зная, плакать или смеяться, я налила себе еще коньяку.
— Хватит, — сказала Оливия, убирая бутылку.
Толстые нити шрамов пульсировали от алкоголя. Ясно, что Оливия не будет любить меня. Это не в ее характере. Она и так делала что могла — купила мне кусочек детства в оплетенной серебряным кружевом бутылочке, по указу королевы.
— Спасибо, Оливия, — сказала я. — Правда, большое спасибо.
— Так гораздо лучше, — сказала она.
На следующее утро я проснулась, скрючившись на кушетке Оливии. Ботинки с меня кто-то снял, в руках была зажата бутылочка с духами. В комнате, наверно, было жарко, или у меня поднялась температура. Головная боль колотила по вискам, как палки по африканскому барабану. Я сунула ноги в ботинки, и, не завязывая шнурков, пошла искать Оливию.
Она лежала на кровати с балдахином, поверх шерстяного покрывала с рисунком «пейсли»[38], погруженная в глубокий сон. На ней была та же серебристая рубашка, согнутые ноги распластались по мягкой ткани, словно она куда-то бежала во сне. Часы у ее подушки показывали одиннадцать. Я помчалась к двери.
Когда я была на полпути к бирюзовому дому, посреди цветочного сада Оливии, Марвел вышла во двор с пластмассовой машиной Кейтлин в руках. Рот у нее широко открылся, цвет лица слился с «осенним пламенем» волос.
Если бы не похмелье, в голову, может быть, и пришла бы какая-нибудь спасительная идея. Мы с Марвел смотрели друг на друга, и я знала, что поймана с поличным, по колено в розмарине и алиссуме, застывшая с поднятой ногой, как олень на крыше. Потом — сплошной крик и неразбериха. Как только я сделала несколько робких шагов обратно к Оливии, Марвел кинулась за ворота, схватила меня за волосы и рывками поволокла к бирюзовому дому. Дергая головой, понюхала, чем от меня пахнет.
— Пьешь с этой шлюхой? Может, ты с ней и спала?! — Она звонко ударила меня по лицу, не обращая внимания на шрамы. Ее голос отдавался в моей размякшей голове, как выстрел в пещере. Волоча к бирюзовому дому, она лупила меня, где могла достать — по голове, по спине, по рукам.
— Что ты там делала, а? Ты там всю ночь просидела, да? Всю ночь? Вею ночь? — Марвел ударила меня прямо в ухо, духи выскользнули из руки упали на асфальт.
Я вырвалась из рук Марвел, бросилась на колени. Бутылочка разбилась внутри своей кружевной серебряной клетки, розовые духи потекли на черную шершавую поверхность. Мое детство, мой английский сад, крупица настоящей жизни!
— Неблагодарная дрянь! — Марвел рывком подняла меня на ноги.
Я схватила ее за руки и закричала ей прямо в лицо:
— Я вас ненавижу, до того ненавижу, что убить готова!
— Как ты смеешь поднимать на меня руку?! — Она была куда сильнее, чем я думала. Легко сбросив мои руки, она дала мне такую пощечину, что из глаз полетели искры. Схватила меня за руку под мышкой и поволокла дальше, то и дело давая затрещины. — Быстро в дом, быстро!
Она распахнула дверь и втолкнула меня внутрь. Я влетела в разгром, оставшийся от сочельника — грязные тарелки, стаканы, обертки подарков. Дети подняли глаза от новых игрушек, Эд — от футбола на экране. Я налетела на этажерку, оттуда упало блюдо с картинкой из «Маленьких женщин» и разбилось.
Марвел закричала и накинулась на меня. Перед глазами опять поплыли искры и узоры.
— Ты это нарочно сделала! — Она швырнула меня на пол, и я испугалась, что она начнет тыкать меня лицом в осколки. Но она только пнула меня по ребрам.
— Собирай! Дети хныкали.
— Асси! — Кейтлин побежала ко мне, распахнув руки. Марвел перехватила ее и выпроводила во двор вместе с Джастином. Я с плачем собирала осколки. Блюдо я уронила не нарочно, но могла бы, наверное, сделать это, если бы такая мысль пришла в голову. Она разбила мои духи, кусочек настоящей жизни, полученный по указу королевы, сделанный из фунтов весенних цветов на английских холмах — живых и настоящих, не то что копия с копии картинки в детской книжке. Марвел вернулась и швырнула мне веник.
— Теперь убирай остальное! — Она повернулась к Эду. — Боже, ты не поверишь, где я ее только что застала! Представляешь, шла из дома черномазой, всю ночь там проторчала! Вот что, значит, мы получили за все наши старания?
Эд прибавил громкость.
Я выбросила большие осколки с Джо, Эмми и Бет, потом еще один, с Марми. Она вся покрылась трещинами. Что ж, Марми, вот так это и бывает. Одна нелепая случайность, и все летит под откос. Джо не понравится в приемной семье, от нее захотят избавиться и застрелят. Эмми хорошенькая, ее удочерят, но вы больше никогда не увидитесь. Бет окочурится, а четвертая сестра будет оказывать парням услуги в парке за очередную дозу. Помашите ручкой домашнему очагу, добро пожаловать в мою жизнь.
Мелкие осколки я аккуратно смела в совок, стараясь не оставить ни одного — Кейтлин всегда бегала босиком.
— Когда закончишь, начинай убираться в комнате. Сейчас я скажу этой черномазой шлюхе все, что о ней думаю.
Из кухонного окна было видно, как Марвел решительными шагами выходит со своего двора, слышно, как металлическая калитка хлопает, но не закрывается, и распахивается снова.
— А ну проснись, шлюха! Крысиная задница! Дерьмо ходячее! — орала Марвел, колотя в дверь Оливии. — Оставь девчонку в покое, слышишь, черномазая?
Все соседи были дома рождественским утром и выслушивали это, празднуя пришествие Господа в мир. Отлично, Марвел. Давай, продолжай. Всем покажи, из какого теста ты сделана. Единственным моим утешением было то, что Оливия не могла ее слышать, она спала глубоким сном в другой части дома. Возвращаясь, Марвел пригоршнями выдирала цветы Оливии и швыряла их в закрытые жалюзи окна.
Мучаясь от тошноты и головной боли, я провела остаток дня за выбрасыванием оберток от подарков, собиранием попкорна и соленых орешков, бесконечным выносом мусора и мытьем одной горы грязной посуды за другой. Марвел не давала мне присесть.
— Постелила себе постельку, теперь спи в ней, — повторяла она.
Приехали полицейские. Schutzstqffel. Дети хотели посмотреть на них, но Марвел вышла во двор и закрыла дверь. Мы видели из окна большой комнаты, как она шевелит губами и показывает мясистым пальцем в сторону дома Оливии.
— Чего они приехали? — спросил Джастин. Он был уже в пижаме, глаза лихорадочно блестели от телевизора, сладостей и новых игрушек.
— У кого-то пропала собака, — ответила я.
Марвел открыла дверь и крикнула мне. Я вышла, чувствуя, как внутри разгорается сапфир ненависти. “Jawohl”[39]— сказала я про себя.
Взгляд Марвел обжег меня горячей смолой, кожа под ним горела и шла волдырями. Старший из двух белых мужчин-полицейских отвел меня в сторону.
— Она говорит, что ты провела всю ночь с женщиной из соседнего дома. По закону это побег.
Я переминалась с ноги на ногу, каждый удар сердца отдавался в висках и затылке уколом боли. Если медленно и глубоко вздохнуть, чувствовался запах английских цветов. Из дома донесся восторженный вопль футбольного комментатора, полицейский стрельнул глазами в его сторону. Потом вспомнил, что должен делать, и опять повернулся ко мне.
— Эта женщина давала тебе алкоголь?
— Нет. У Марвел и Эда была большая вечеринка в сочельник. Подавали крепкий эггног. — Вот он, блеск моего сапфира, офицер Занудский. Видишь, как он сверкает? И не скажешь, что я приготовилась к бою. — Вы что, и в Рождество работаете?
— Тройную ставку, — вздохнул он. — Ты себе не представляешь, как трудно детей прокормить. Так что ты делала у соседки?
— Слушала музыку, разговаривала.. — И осталась на ночь?
— Ну, здесь было слишком шумно, спать мешали.
— Ты туда часто ходишь? — Он потянул отвисшую мочку уха.
Я пожала плечами.
— Она хорошая, но все время очень занята. Много путешествует.
— Она когда-нибудь знакомила тебя со своими друзьями?
Я помотала головой, приоткрыла рот, стараясь сделать глупое лицо, будто не понимаю, к чему он клонит. Выясняешь, не устраивала ли она мне свиданий с одним из своих мужчин? Представляю себе Оливию, подающую меня хозяину «БМВ» на блюде для торта, как Вайолет в «Прелестном дитя»! Я чуть не рассмеялась ему в лицо.
— Она тебе говорила когда-нибудь, чем зарабатывает на жизнь? — спросил он, поглаживая щетинистые усы.
— Кажется, она занимается поставками продуктов. — Я и сама не понимала, откуда это взялось.
— Вот кусок дерьма! — выкрикнула Марвелс того места, где она разговаривала с молодым полицейским. Глаза у нее сузились, рот стал кривой от отвращения.
Я повернулась спиной к бирюзовому дому, чтобы Марвел не могла прочесть мои слова по губам.
— Марвел ее терпеть не может, потому что она красивая и у нее нет детей, за которыми надо смотреть. Вечно обзывает ее разными словами — шлюха, черномазая. Это нехорошо, но что я могу сделать, я же только приемная дочь. Она всех соседей обзывает, любого спросите. Этот латинос вонючий, эта сука еврейская. Ее все ненавидят.
Он и сам, этот офицер Занудский, наверняка говорил, дергая себя за ухо, и «козел» и «черномазый», но не при свидетелях.
Меня отослали обратно в дом. Я видела в кухонное окно, как Schutzstaffel шагают через сад Оливии, стучат в ее дверь. Через пять минут они вернулись.
— Вы что, не арестуете ее? — послышался крик Марвел.
Патрульная машина медленно двинулась по улице. В ней не было Оливии Джонстоун.
Остаток рождественских каникул прошел без происшествий, но Марвел следила за мной, как за вором в магазине. Никаких «заскоков» на рынок или в библиотеку, никаких «подготовок к урокам». Правда, она почти перестала кричать на меня. Просто приказывала сделать то или это, как раньше, и всеми возможными способами показывала, что относится ко мне как к рабыне. Под Новый год она оставила меня одну сидеть с детьми, но четыре раза звонила и проверяла, на месте ли я. Мои звонки Оливии и сообщения на ее автоответчике оставались без ответа.
15
В первый школьный день после зимних каникул, сидя на третьем уроке, я получила желтый бланк вызова в дирекцию. Там была сотрудница Службы опеки — полная, с кислым лицом, — и заместитель директора. Не глядя мне в глаза, заместитель директора велел забрать вещи из школьного шкафчика и выложить учебники на стол. Женщина из Службы опеки сказала, что моя одежда и остальные вещи уже у нее в машине.
Я достала из шкафчика спортивную форму, выложила книги на стол. Происходящее оглушило меня своей неожиданностью, но не удивило. Как это похоже на Марвел — вызвать Службу опеки, пока я в школе, без всякого предупреждения. Как просто — вот я была в доме, и вот меня нет. Исчезла. Никто из них больше меня не увидит, и попрощаться с Оливией я не смогу.
Сотрудница Службы опеки, мисс Кардоса, пилила меня всю дорогу до города по трассе Вентура.
— Миссис Тёрлок мне все рассказала. Что ты принимала наркотики, шлялась где попало. А в доме маленькие дети! Ничего, я подыщу тебе место, где ты научишься себя вести.
Мисс Кардоса была отталкивающе безобразна — квадратное лицо с жестким упрямым подбородком, бугристая кожа. Я не собиралась с ней спорить. Я вообще не собиралась больше ни с кем разговаривать.
Интересно, как Марвел объяснит детям, почему я не пришла домой. Скажет, наверно, что я умерла или убежала. Хотя нет, это же Марвел, любительница поздравительных открыток, красящая волосы за закрытой дверью. Она выдумает что-нибудь совсем другое, умилительное, нарисует им картинку с сувенирной тарелки «Франклин минт» — что я уехала жить к бабушке в деревенский домик, вокруг пасутся пони, и мы целый день едим мороженое.
Хотя было больно смотреть правде в глаза, мне пришлось признать, что Оливия, скорее всего, вздохнет с облегчением. Она будет скучать обо мне, но совсем чуть-чуть. Сокрушаться о ком-то — не в ее стиле. Слишком много денежных мешков стучатся к ней в дверь. Она будет любить скорее свитер, чем человека. Обхватив себя руками за талию, вцепившись в бока, я ударила локтем в дверцу машины. Будь у меня побольше сил, я выбила бы ее и вывалилась под колеса трейлера, едущего вслед за нами.
Новый дом оказался в Голливуде. Вилла в стиле «Крафтсман», темного дерева, с большим крыльцом под навесом. Слишком хорош для приемных детей. Интересно, в чем тут дело. Мисс Кардоса была в приподнятом настроении, без конца расстегивала и застегивала сумочку. Дверь открыла девочка-латиноамериканка с длинной косой. Окинула меня настороженным взглядом. В доме было полутемно — окна прикрыты тяжелыми шторами. Деревянные стены блестели свежей полировкой, пахли лимонным маслом.
Через минуту вышла приемная мать, элегантная, с безупречной осанкой, в темных волосах модная светлая прядь. Она пожала нам руки. У мисс Кардосы загорелись глаза при виде ее изящного костюма и тонких высоких каблуков.
— Que pasa con su cara? — Приемная мать спросила, что у меня с лицом. Мисс Кардоса пожала плечами.
Амелия пригласила нас в гостиную. Это была большая комната, со вкусом обставленная и украшенная — резное дерево, кресла с изогнутыми полыми ножками, белая парча, вязаное кружево. Появился чай в полупрозрачных фарфоровых чашках с серебряными ложечками, домашнее печенье. Я пустила в ход все навыки, полученные от Оливии, показывая приемной матери, как я умею обращаться с чашкой и блюдцем, придерживать ложечку. Амелия беседовала по-испански с мисс Кардосой, я смотрела в большое окно, обрамленное гималайским кедром. Вокруг стояла тишина, телевизора в комнате не было. На камине тикали часы.
— Красиво здесь, правда? — улыбнулась Амелия Рамос. — Не то что обычная гостиная в спальном районе. — Она сидела на краешке стула, скрестив ноги в лодыжках. — Это мой дом. Надеюсь, тебе понравится жить с нами.
Пока Амелия подписывала бумаги и с легким акцентом объясняла мне принятые в доме правила, мимо двери гостиной проходила то одна, то другая девочка, бросая на нас какие-то странные взгляды. Каждая воспитанница готовит и убирается раз в неделю, все должны ежедневно застилать постель, через день принимать душ. Стиркой и другими делами по хозяйству занимаются по очереди. Ее профессия — дизайн интерьера, объяснила Амелия, и ей необходимо, чтобы девочки следили за собой. Я кивала при каждой паузе и думала — зачем она вообще берет к себе девочек? Наверное, этот красивый дом слишком велик для нее, и ей одиноко.