Девочки сидели за полированным обеденным столом, болтая между собой по-испански и приглушенно хихикая. На меня они только настороженно смотрели. Я была Белая. Мне уже приходилось бывать в таких ситуациях, я знала, что тут ничего не поделаешь. Вернулась Амелия и представила их. Кики, Лина, Сильвана. Девочку с длинной косой звали Микаэла, а худую и крепкую с недобрым взглядом, которая подавала на стол, — у нее на лбу был шрам в форме полумесяца, — Нидия Диас. На обед были чили релльенос — перцы, фаршированные мясом, с салатом и кукурузным хлебом.
— Очень вкусно, — сказала я, надеясь, что Нидия перестанет сверлить меня взглядом.
— Могу дать рецепт. — Амелия промокнула губы салфеткой. — Некоторые тут даже банку не могли открыть, когда попали ко мне. — Она посмотрела на Нидию и улыбнулась.
Потом мы отнесли посуду на кухню, где Нидия уже стояла над раковиной в переднике. Взяв протянутую тарелку, она искоса посмотрела на меня, сузив глаза, но ничего не сказала.
— Иди сюда, Астрид, — позвала Амелия.
Она провела меня в другую комнату, еще более изящную и по-женски милую, чем гостиная, с кружевными салфетками и пухлой старомодной кушеткой. Усадив меня в кресло у мраморного столика, Амелия раскрыла большой кожаный фотоальбом.
— Это мой дом в Аргентине. О, мое тамошнее жилище великолепно! — На фотографиях был дом из розового камня с мощеным двором перед ним, потом праздник или прием — украшенные свечами столы, расставленные вокруг прямоугольного бассейна. — Я могу усадить там до двухсот человек гостей, — сказала Амелия.
Внутри дом был отделан в темных тонах, наверх вела массивная лестница, по стенам висели картины, изображавшие святых, тоже в темном колорите. На одной из фотографий Амелия в бальном платье и жемчугах сидела на высоком, похожем на трон стуле, с широкой лентой через плечо. Такая же лента была на мужчине, стоявшем рядом с ее стулом, а с другой стороны стоял хорошенький мальчик.
— Это мой сын, Сесар, и мой муж. Хотелось спросить, как они жили в Аргентине,
хорошо ли там было, и почему сейчас она живет в Голливуде? Где ее муж и сын, что с ними случилось? Я уже открыла рот, но она перевернула страницу и уперлась малиновым ногтем в следующую фотографию, на которой две девушки в форменных платьях песочного цвета, стоя на коленях, склонились над газоном.
— Мои горничные. — Амелия ностальгически улыбнулась. — Сидели без дела на своих толстых culos[40] я велела им прополоть сорняки на газоне.
Она с явным удовольствием любовалась этой фотографией. Мне стало как-то не по себе, по спине побежали мурашки. Вполне нормально поручить кому-то прополку газона, но зачем это фотографировать? Я решила не задумываться об этом. Лучше не знать.
Комната, где мне предстояло жить у Амелии, была большая, просторная, с двумя постелями, покрытыми белыми стегаными одеялами в мелкий цветочек. Из окна, обрамленного гималайским кедром, открывался приятный вид. Моя соседка, Сильвана, была старше меня. Брови у нее были выщипаны до тонких округлых линий, губы обведены карандашом, но не накрашены. Она лежала на кровати у окна, обрабатывала пилочкой ногти и смотрела, как я раскладываю вещи в шкафчике и в комоде.
— Раньше я спала в кладовке с грязным бельем, — сказала я ей. — Здесь гораздо лучше.
— Не думай, что все так прекрасно, — сказала Сильвана. — Если будешь лизать задницу этой сучке, ничего хорошего не жди. Лучше держись на нашей стороне.
— Да она вроде ничего, — сказала я. Сильвана расхохоталась.
— Поторчи здесь с мое, muchacha[41].
Утром я дождалась своей очереди в огромную, отделанную белоснежным кафелем ванную, оделась и спустилась вниз. Девочки уже стояли у дверей.
— Я опоздала на завтрак?
Сильвана не ответила, лишь слегка повела своими выгнутыми бровями, надевая рюкзак. На улице взвизгнул гудок, она выбежала за дверь, вскочила в притормозивший «пикап» и уехала.
— Ты любишь завтракать? — Нидия надевала куртку перед зеркалом. — Завтрак в холодильнике. Мы оставили его тебе.
Лина и Кики Торрес засмеялись.
Я пошла на кухню. Холодильник был заперт на замок. Когда я вернулась в коридор, они стояли у двери.
— Вкусный завтрак? — спросила Нидия. Желтые глаза с янтарным отблеском, как у ястреба, сверкнули из-под шрама-полумесяца.
— Где ключ? — спросила я.
Кики Торрес, маленькая, тоненькая девочка с длинными волосами, расхохоталась.
— У госпожи ключницы! Твоей подружки, аристократки!
— Она на работе, — сказала Лина, смуглая и широколицая, как женщины майя. — Придет домой в шесть.
— Adios. Пока, Блондиночка. — Нидия придержала дверь, пока они все не вышли.
Мне недолго пришлось гадать, почему девочки прозвали Амелию Круэллой де Вил. В чудесном, богато украшенном доме из душистого дерева мы постоянно ходили голодными. По выходным, если Амелия была дома, мы получали еду, но в будние дни нам доставался только ужин. Амелия вешала на холодильник замок, держала телефон и телевизор у себя в комнате. Каждый раз надо было спрашивать разрешения, чтобы позвонить. Ее сын, Сесар, жил в комнате над гаражом. У него был СПИД, и он целыми днями курил траву. Сесар жалел нас, знал, как нас мучает голод, но с другой стороны, он не платил за дом и считал, что ничего не может для нас сделать.
Я сидела на уроке анатомии в десятом классе Голливудской средней школы, изнывая от жгучей головной боли и не понимая уже, что мы изучаем — венерические болезни или туберкулез. Слова бессмысленно жужжали вокруг, как мухи, ползли по страницам учебников, как колонны муравьев. Мысль была одна — о макаронах с сыром, которые я должна была приготовить на ужин, о том, как украдкой съесть побольше сыра и не попасться.
Вечером, готовя белый соус для макарон, я спрятала за стопкой тарелок пачку маргарина. Девочки сразу сказали мне, что дежурный по кухне должен красть еду на всех, и если я не буду так делать, они устроят мне настоящий ад. Помыв посуду, я пронесла маргарин под рубашкой в свою комнату. Услышав, что Амелия болтает по телефону с подружкой, девочки собрались в нашей комнате, и мы съели целиком всю пачку. Я разделила ее на кубики ножом матери. Мы ели маргарин медленно, с наслаждением облизывая его, словно леденец. Чувствовалось, как мощный поток калорий поступает в кровь, вызывая состояние опьянения.
— Восемнадцать — и свобода! — сказала Нидия, облизывая пальцы. — Если я раньше не прибью эту сучку.
Но я нравилась Амелии. Она сажала меня за стол рядом с собой, позволяла доедать остатки макарон со своей тарелки. Настоящей удачей было приглашение после ужина в комнату рядом с гостиной — поговорить о дизайне, об украшениях интерьера, посмотреть образцы отделочных тканей и обоев. Я кивала, слушая ее бесконечные байки об аргентинских аристократах и поглощая печенье с чаем. Девочки враждовали со мной из-за этих привилегий, и я понимала их. Ни в школе, ни на улице они не разговаривали со мной весь долгий голодный остаток дня, пока Амелия не возвращалась домой. Ключи она никому не давала — мы могли украсть что-нибудь, проникнуть к ней в комнату, позвонить без спросу.
Что я могу рассказать об этом времени? Каждая секунда была раздавлена голодом, голодом и его постоянной спутницей — тягой ко сну. Уроки проходили в непрерывной дремоте. Я больше не могла думать. Логика покинула меня, память утекла, как моторное масло в дырку. Болел желудок, прекратились месячные. Качаясь, я плыла над тротуаром, как дым. Начались дожди, я простудилась, но идти после школы было некуда.
И я слонялась по улицам Голливуда. Повсюду были бездомные дети, они толпились у подъездов и клянчили мелочь, сигарету, дозу, поцелуй. Заглядывая в их лица, я видела свое собственное. На Лас-Палмас за мной увязалась девочка с наполовину обритой головой. Уэнди[42], звала она меня.
— Подожди! Не уходи. Уэнди! — кричала она за моей спиной.
Не вынимая руку из кармана, я раскрыла складной нож, и когда она схватилась сзади за край моей куртки, обернулась и приставила его к шее девочки.
— Я не Уэнди, — сказала я.
Слезы чертили полоски на ее грязных щеках.
— Уэнди, — прошептала она.
Однажды я обнаружила, что иду в противоположную сторону от дома Амелии, сначала на запад, потом на север, ныряя то в один, то в другой мокрый переулок, вдыхая смоляной запах эвкалиптов, питтоспорумов и оставшихся на деревьях апельсинов. В ботинках хлюпала вода, лицо горело — поднималась температура. Я смутно понимала, что надо спрятаться от дождя, просушить обувь, уберечься от воспаления легких, но меня почему-то тянуло на северо-запад. Апельсин, сорванный с дерева в чьем-то сквере, был кислый, как уксус, но мне нужен был витамин С.
Только повернув на Голливудский бульвар, я поняла, куда иду. Через несколько минут передо мной стоял дом, где мы жили с матерью, — грязно-белый, с сырыми пятнами от дождя. Холодные капли падали на меня с банановых деревьев, пальм и блестящих олеандровых листьев. Здесь разразилась наша катастрофа. Я отыскала окна квартиры, те самые, которые разбил Барри. Потом окна Майкла. В них горел свет.
Только повернув на Голливудский бульвар, я поняла, куда иду. Через несколько минут передо мной стоял дом, где мы жили с матерью, — грязно-белый, с сырыми пятнами от дождя. Холодные капли падали на меня с банановых деревьев, пальм и блестящих олеандровых листьев. Здесь разразилась наша катастрофа. Я отыскала окна квартиры, те самые, которые разбил Барри. Потом окна Майкла. В них горел свет.
Сердце вернулось к жизни, забилось с надеждой, пока я читала имена рядом с кнопками домофона, представляя, как он откроет дверь, как удивится, как от него будет пахнуть «Джонни Уокером», как тепло у него в квартире с облупившимся потолком, разбросанными пачками «Вэрайети» и каким-нибудь великим фильмом на экране телевизора, как он будет рад меня видеть. Масаока, Бенуа/Росник, П.Хендерсон. Но Макмиллана нет, и Магнуссен тоже.
По горькому разочарованию, перехватившему горло, я поняла, что и правда надеялась. На то, что мы до сих пор живем здесь. Что я могу подняться и застать мать над недописанным стихотворением, завернуться в одеяло на ее постели, и все это станет лишь сном, о котором я расскажу ей. Что эта почти бездомная девочка, соскребающая объедки с тарелки Амелии, вовсе не я. Что моя мать никогда не встречала Барри Колкера, что тюрьма — какая-то далекая от нас вещь, о которой мать читала в газетах. Я буду расчесывать ей волосы, пахнущие фиалками, снова плавать в бассейне жаркими летними ночами. Мы будем давать звездам новые имена.
Но всего этого уже нет. Нет нас, нет Майкла. Дверь заперта, бассейн зарос водорослями, по нему бегут мурашки дождя.
Прислонившись к стене школы, я старалась расслабиться и не смотреть, как дети достают из рюкзаков еду. У меня был жар. Незнакомая девочка заглянула в пакет из коричневой бумаги, состроила гримасу и выбросила невкусный ланч. Еще бы, дома ее ждет что-нибудь получше. Мне захотелось ударить эту девочку. Вспомнилось «Искусство выживания» — в экстремальных условиях люди пьют воду из радиатора, забивают и едят ездовых собак. Сейчас не время быть разборчивой.
Я подошла к мусорному контейнеру и заглянула внутрь. Пакет из коричневой бумаги лежал поверх пестрой кучи. Пахло отвратительно, контейнеры никогда не мыли, но все-таки я решилась. Притворившись, что уронила что-то в контейнер, я схватила пакет. В нем был сандвич с тунцом и кусочком соленого огурца поверх намазанного маслом хлеба. Корки были заботливо обрезаны. На дне пакета среди выпавших из сандвича кружочков моркови лежала жестяная банка с яблочным соком, обогащенным витамином С.
По сравнению с забиванием ездовых собак, это было не так уж трудно. Теперь я каждый день дожидалась, когда прозвенит звонок и все понесутся в класс, выкидывая пакеты с ланчем. На пятый урок я постоянно опаздывала, зато руки больше не дрожали.
Довольно скоро меня застукали. Одна девочка сказала подруге, показывая на меня:
— Видишь вон ту, белобрысую? Она ест из мусорного бака.
Все повернулись ко мне. Я видела у них в глазах свое отражение: лицо со шрамами, испачканное выброшенным йогуртом, который я жадно ела пальцем. Бросить школу? Но где еще я могла поесть?
Недалеко от школы оказалась библиотека, где можно было спокойно пересидеть остаток дня после уроков, рассматривая репродукции в книгах по искусству и делая наброски. Читать я больше не могла, слова перестали неподвижно стоять на странице. Они медленно съезжали вниз, как розы на обоях в приюте. Я рисовала в школьных тетрадях мужчин и женщин, танцующих самбу, копировала мускулистых святых Микеланджело и мудрых мадонн Леонардо. Нарисовала себя тайком вытаскивающей еду из мусорного контейнера и запихивающей в рот двумя руками, как белка. Этот рисунок я послала матери. Пришло письмо от ее соседки по камере.
Дарогая Асрид!
Ты миня не знаешь, я саседка твоей мамы. Она становиться очень грусной от твоих писем. Пиши побольше виселого, как ты получаеш хорошие аценки, как тебя все хвалят. Она здесь на всю жизн. Зачем ее агорчать.
Твой друк Лидия Гузман.
Зачем ее огорчать, Лидия? Затем, что это ее вина. Это мать виновата в том, что я так живу. Почему я должна ее жалеть?
Письмо матери было более практичным. Она велела мне каждый день звонить в Службу опеки и кричать во всю глотку, пока мне не поменяют место жительства. Письмо было длинное, горячее и злое. Ее ярость светилась со страниц и согревала меня. Мне нужна была сила матери, ее страстный гнев. «Не давай им забыть о тебе, они не смеют так поступать!» — настаивала она.
Это не значит быть забытой. Это значит оказаться в папке с бумагами, на которой написано мое имя. Для них я была просто телом с биркой на ноге.
У меня не было денег на звонок в Службу опеки, и я просила мелочь у мужчин на стоянке рядом с винным магазином или у супермаркета. Мужчины всегда жалели меня. Пару раз я могла бы заработать и больше. Это были приятные люди, пахнущие одеколоном, наверняка работающие в офисе. Вид у них был такой, что они могли бы дать и полсотни. Но я не хотела начинать. Я уже понимала, чем это может обернуться. Куплю мешок еды, а потом опять буду голодной, да еще и шлюхой к тому же. Стоит только начать думать, как это легко и просто, тут же забудешь о том, чем придется расплачиваться.
Амелия узнала, что я просила о перемене места жительства. Прохаживаясь вперед-назад перед неудобной софой с деревянными выступами, на которой я съежилась, она громко и театрально ругала меня, выразительно жестикулируя:
— Как ты посмела так возмутительно лгать?! Клеветать на мой дом? Я к тебе относилась, как к собственной дочери, и вот чем ты мне платишь?! Своей клеветой? — Белки ее глаз совсем спрятались под суженными веками, меня сверлили два черных зрачка. В уголках тонких губ скопилась слюна. — Значит, мой дом тебе не нравится? Ладно, отправим тебя в Мак. Посмотрим, как ты там будешь питаться. Да ты радоваться должна, что я сажаю тебя за стол вместе со всеми — с твоим-то омерзительным лицом! В Аргентине тебе даже в дом войти не позволили бы с парадного входа! Мое омерзительное лицо. Я чувствовала, как на щеке пульсируют шрамы.
— Что ты знаешь о приличных домах? Ты сама — уличный мусор, мать в тюрьме, отец вообще неизвестно где. От тебя воняет помойкой! Стоит тебе войти в комнату, девочки зажимают носы. Ты позоришь мой дом, оскорбляешь меня своим присутствием. Мне смотреть на тебя противно. — Она отвернулась, показав на отполированную лестницу. — Иди в свою комнату и сиди там.
Я встала с софы, но не уходила.
— А ужин?
Она развернулась на своих тонких фирменных каблуках и рассмеялась.
— Может быть, завтра. Если научишься себя вести.
Лежа под красивым одеялом в просторной спальне, благоухающей кедром, я слушала, как желудок бьется и царапается внутри, словно кот в мешке. Весь день мне хотелось спать, но вечером картины моей здешней жизни возвращались и стояли перед глазами, словно слайды. От меня действительно пахнет? Я и правда так омерзительна, я уличный мусор?
Вошла Сильвана, забралась к себе в кровать.
— Думала, ты особенная, а? Интересная штучка? Ну что, видишь теперь — ты не лучше нас. Так что помалкивай, если не хочешь в Мак. — Она бросила мне на одеяло булочку.
Я проглотила ее в два счета. Было так вкусно, что я чуть не расплакалась.
— Что это за Мак? Она сердито вздохнула.
— Это такое место, куда помещают, если больше некуда поселить. Ты там и дня не протянешь. Тебя съедят на завтрак, Блондиночка.
— По крайней мере, там бывает завтрак, — сказала я.
Из темноты раздалось ее хихиканье. Мимо дома проехала машина, фары прочертили потолок движущимися полосками.
— Ты там была когда-нибудь? — спросила я.
— Нидия была. Даже она сказала, что там паршиво, а она же loca[43]. Лучше помалкивай и терпи, как все. Помни, восемнадцать — и свобода!
Но мне было только пятнадцать.
Теперь любимицей была Кики Торрес, это она сидела за ужином рядом с Амелией и слизывала, как собака, остатки макарон с ее тарелки. Меня мучили зависть и отвращение. Теперь Кики переворачивала страницы аргентинских альбомов и пила чай с печеньем, пока я стирала в раковине белье Амелии, мыла ванну, гладила ей одежду и постельное белье с кружевами. И если хоть что-нибудь будет испорчено — конечно, назло, — никакого ужина.
Амелия постоянно стравливала нас. Однажды во время дежурства по кухне я стащила банку со сладким картофелем, и она заставила Кики выдать меня. С каждым днем я теряла вес, ребра выпирали из-под кожи, будто железный каркас байдарки.
Постепенно я начинала понимать, как одно человеческое существо может убить другое.
— Тебе надо взять пару девочек, — однажды сказала Амелия по телефону своей подруге Констанце. — Это легкие деньги, можно обновлять обстановку. У меня скоро будет новая ванная.