— Ты не видела мою электронную ручку? — спросил Рон через несколько дней.
— Нет, — ответила Клер. Насупившись, он посмотрел на меня.
— Астрид, ты ее не брала? Если да, скажи, я не буду сердиться. Постоянно пропадают вещи, я с ума от этого схожу. Я ни в чем тебя не обвиняю, но, может быть, ты взяла ее на время и не положила на место?
Что я могла сказать? Выдавать Клер я не хотела, но не хотела и того, чтобы он подозревал меня в краже своих вещей. Я бы все что угодно сделала, только бы не лишиться этого дома.
— Я не брала вашу ручку, правда. Я не стала бы ее брать.
— Верю, Астрид, — сказал он, проводя ладонью по седым волосам. — Видимо, я старею.
— Может быть, это полтергейст, — сказала Клер.
Однажды, когда она ушла на пробы, я тщательно обыскала дом. И нашла у них под кроватью коробочку, выкрашенную в красный и белый цвета, с осколками зеркала на стенках и крышке. Внутри она тоже была красной, и там лежали все вещи, пропавшие у Рона: армейский нож, часы, степлер, ключи, маникюрные ножницы, пилка для ногтей. Там же был полароидный снимок, на котором они смеялись, обнимая друг друга, и еще два снимка, склеенных лицом к лицу. Разлепить их было невозможно. С внутренней стороны крышки был прикреплен магнит, а ко дну приклеена стальная пластинка. Закрывая крышку, я чувствовала, как магнит притягивается к ней.
17
В июне я закончила десятый класс. Невероятно успешно, учитывая все обстоятельства. «С» по алгебре, правда, поставили из снисходительности — на переводных экзаменах никому не ставили «D» за год, но с ежевечерней помощью Клер я получила «А» по истории, по английскому, по биологии и мировому искусству, даже по испанскому. Рон повел нас отметить это в «Муссо Франк», ресторан на Голливудском бульваре. Раньше я никогда не замечала этого ресторана, хотя он был прямо под нашей с матерью бывшей квартирой.
Припарковавшись, мы спустились по лестнице с блестящими латунными перилами, прошли мимо уютной старомодной кухни — видно было поваров у плиты. Пахло тушеным мясом или бифштексом, так должно пахнуть время — чем-то насыщенным и питательным. Мы тесной группкой прошли мимо поцарапанной деревянной стойки бара. Люди ели бифштексы, отбивные, читали «Вэрайети», от решетки гриля поднималось душистое тепло, неспешно ходили пожилые официанты в красно-зеленых пиджаках. Это был сбой во времени, ожившая кинохроника двадцать седьмого года. Мне нравилось здесь, от этого веяло теплом и спокойствием.
Нас посадили в одной их дальних комнат. У Рона здесь были знакомые, он представил нас: «Клер, моя жена»… секунду мне казалось, он скажет, что я их дочь, но последовало «и наша подруга Астрид». Я старалась заглушить разочарование, твердя себе, что Марвел вообще не потрудилась бы меня представить, а у Амелии и повседневная еда была большой удачей.
Мне налили коктейль «Ширли Темпл». Клер восторженно шептала имена кинозвезд, сидевших за столиками, и показывала их мне. В повседневной жизни они были не так шикарны — меньше и невзрачнее, чем на экране, одетые как попало — обычные люди за ужином. Джейсон Робардс и еще кто-то сидели за соседним столиком с двумя капризными мальчиками. У мужчин был деловой разговор, дети катали хлебные шарики и кидались друг в друга.
Рон открыл бутылку вина, Клер дала мне глотнуть из своего стакана. Она все время трогала его за плечо, за руку, за волосы, и я ревновала. Мне хотелось, чтобы Клер была только моя. Это ненормально, я понимала, нормальные дочери не ревнуют матерей к отцам. Им хочется, чтобы оба родителя куда-нибудь исчезли.
Сунув руку в карман, Рон спрятал что-то в гладком кулаке.
— За хорошую работу, — сказал он и положил мне на тарелку красную бархатную коробочку в форме сердца. Внутри был граненый бледно-лиловый камешек на золотой цепочке. — Каждой девочке нужны украшения, — сказал Рон.
Клер надела кулон мне на шею, застегнула замочек.
— Аметист защищает от болезней, — прошептала она, целуя меня в щеку. — Теперь — только светлая полоса.
Рон потянулся ко мне, я подставила щеку для поцелуя. В носу щипало, подступали слезы. Это было так неожиданно.
Принесли еду. Я смотрела на Рона и Клер, как они ели, на ее блестящие темные волосы вдоль щеки, большие ласковые глаза, его гладкое розовое лицо. Разомлевшая от вина и бифштекса, я представляла, что они и правда мои родители. Какой была бы настоящая Астрид Ричардс? Хорошо училась бы, конечно, ее ждал бы колледж. Они смеялись, вспоминая, как вместе учились в Йеле, хотя Рон потом был женат на другой женщине, бросил ее и женился на Клер. Я представила себя в Йеле — как собираю шуршащие листья в теплом пальто из верблюжьей шерсти, как сижу в старой аудитории на темной скамье и смотрю слайды с картинами Да Винчи. Как поеду в Тоскану на первом курсе. Как Рон и Клер приедут ко мне на родительский день, Клер наденет жемчуг, покажет мне, где была ее спальня.
Я потрогала аметист на шее. «Теперь только светлая полоса…»
Почти все лето Рон был в разъездах. Когда он приезжал, Клер стирала его одежду, готовила уйму еды. Он несколько раз куда-то звонил, работал на ноутбуке, назначал встречи, читал почту и снова уезжал.
Его приезды и скорые отъезды выбивали Клер из колеи, но, по крайней мере, она перестала бродить по ночам. Почти каждый день она работала в саду, надев перчатки и огромную китайскую соломенную шляпу. Ухаживала за помидорами. Их было четыре сорта: «красная вишня», «желтая вишня», «римские» на соус для спагетти и «бычье сердце», огромные, с детскую голову. По субботам мы прилежно смотрели «Наш сад», где рассказывали, как выращивать овощи, фрукты и цветы. Клер ставила подпорки высоким дельфиниумам, удаляла лишние бутоны у роз, чтобы они пышно цвели. Каждый день полола сорняки и на закате поливала все из шланга — пахло влажной горячей пылью. Ее островерхая шляпа мелькала среди грядок и клумб, как ходячая балийская башня.
Иногда я ей помогала, но чаще сидела с альбомом под китайским вязом. Клер пела песенки, которые помнила еще с юности, — «Ты поедешь на ярмарку в Скарборо?», «Смерть Джону Барликорну». У нее был хорошо поставленный голос, податливый, как кожа в руках сапожника, чистый и точный, как метательный нож. Пела и говорила она одинаково изящно и правильно, с акцентом, который я сперва считала английским, но потом поняла, что это старое американское произношение — так говорят в фильмах тридцатых годов, где вполне уместны слова вроде «восхитительно». «Слишком классичная», заключали на пробах, но это не значило «старая». Это значило — слишком хороша для нашего времени, когда все, что появилось полгода назад, считается устаревшим. Я обожала слушать, как она поет или рассказывает о своем детстве в коннектикутском городке. Для меня это было сладчайшей музыкой.
Когда Клер была на пробах или в балетной студии, мне нравилось заходить в ее спальню, расчесывать волосы ее серебристой щеткой, перебирать одежду и белье — простые платья-футляры, нежные шелковые комбинации акварельных цветов. Открывать матовый пузырек «Л'эр дю тан» у нее на комоде, крышку с двумя голубками в гнезде, трогать чуть влажными пальцами запястья, кожу за ушами. «Дух времени». В ее зеркале мои волосы цвета неотбеленного шелка чуть поблескивали, когда я отводила их щеткой от лица. Становилось видно, как они немного вьются у корней. Клер и ее парикмахер считали, что челку мне лучше не делать. До этого я не знала, что челка мне не идет. Рассматривая свое лицо то с одной, то с другой стороны, я видела, что шрамы почти исчезли. Я могла бы сойти за красавицу.
На шее поблескивал аметист. Если бы раньше я получила такой подарок, то засунула бы его в носок и спрятала подальше в ящик. Но в этом доме мы носили драгоценности. Мы были достойны их. «Если у женщины есть украшения, их надо носить», — объяснила Клер. Теперь они у меня были. Я стала девочкой, носящей драгоценности.
Примерив перед зеркалом двойную нитку жемчуга, я пробежала пальцем по гладким блестящим шарикам, потрогала коралловую застежку. Жемчуг не чисто-белый, он бежевато-сероватый, как створки устричной раковины. Между шариками были крошечные узелки, чтобы не рассыпались все бусы, если нитка порвется. Тогда могла потеряться только одна жемчужина. Хотела бы я, чтобы в жизни были такие страховочные узелки — если что-нибудь и сломается, все не может разрушиться целиком.
— Ужин в восемь? Это было бы восхитительно, — сказала я своему отражению, как Кэтрин Хепберн, оплетая пальцы жемчугом.
На столе у Клер стояла моя фотография в рамке из настоящего серебра, рядом с той, где они были с Роном. Раньше никто не вставлял мою фотографию в рамку, не ставил к себе на стол. Оттянув край футболки, я подышала на стекло и протерла его. Фотография была сделана недели две назад, на пляже. Я смотрела прямо в объектив, щурясь от солнца и смеясь какой-то ее шутке, с разметавшимися волосами, они были светлее песка. Клер не стала вставлять в рамку свою фотографию, которую сделала я, где она, завернутая с ног до головы в большой платок, стоит в своей китайской шляпе и темных очках. Как Человек-невидимка. Клер раздевалась, только когда заходила в воду — недалеко, по бедра или по пояс. Плавать она не любила.
— Я знаю, это ужасно глупо, — сказала она мне, — но мне все время кажется, что меня засосет в море.
Боялась она не только этого.
Клер боялась пауков, супермаркетов, боялась сидеть спиной к двери. «Дурное ци», — шептала она. Клер терпеть не могла фиолетовый цвет, числа четыре и особенно восемь. Не выносила толпы и шумную соседку, миссис Кромак. Раньше мне казалось, что я сама слишком боязлива и осторожна, но это не шло ни в какое сравнение со страхами Клер. Она подшучивала над ними, зная, что люди считают их глупостью, и притворяясь, что тоже так думает, но в глубине души была абсолютно серьезна. «Все актеры суеверны», — говорила она.
Достав таблицу нумерологии, Клер рассчитала мое число. Пятьдесят, то же, что тридцать два. Это значило, что я обладаю способностью вести за собой людей. У самой Клер было тридцать шесть, то же, что двадцать семь, «Скипетр». Число отваги, силы и власти. До замужества у нее было двадцать два, то есть четыре. Очень плохое число. «Вот видишь, Рон спас мне жизнь», — смеялась она, но в голосе слышалась тревога.
Я не представляла в себе не только способности вести за собой людей, но и желания ею обладать. «Правда, если Клер так спокойнее, какая разница?» — думала я. Иногда она затевала разные проекты для повышения «благоприятного ци». Однажды мы купили несколько квадратных зеркал, я залезла на крышу и укрепила их на красной черепице лицом к дому миссис Кромак, «чтобы ее дурное ци вернулось обратно к этой старой кошелке».
Над дорожкой к дому была сетка, увитая розами, и Клер не нравились люди, не прошедшие через нее. Только доброта и любовь могут пройти сквозь арку с розами, говорила она. Тех, кто приходил через заднюю дверь, она побаивалась. Не разрешала мне носить черное. «Черный — цвет Сатурна, — говорила Клер, — а он не благоприятствует детям».
Сняв ожерелье, я положила его обратно в коробочку под платками в верхнем левом ящике. Почти все свои драгоценности Клер держала в морозильной камере, чтобы воры их не нашли. Но жемчуг нельзя замораживать, он должен оставаться в тепле.
В двух правых ящиках было шелковое белье светлых пастельных тонов — устрично-розовое, снежно-голубое, цвета шампанского. Ночные рубашки и комбинации, комплекты бюстгальтеров и трусиков, между аккуратными стопочками проложены саше. Под ними стопочки футболок и маек, белых и разноцветных — цвета морской волны, розовато-лиловых, серо-коричневых. Слева шорты и кофточки. Внизу шали. Зимняя одежда, убранная в специальные сумки на молнии, лежала на нижней полке в шкафу.
Этот дух гармонии и порядка, особые ритуалы, правила и календари были из тех свойств, которые больше всего мне нравились в Клер. Она знала, когда нужно убирать зимнюю одежду, знала множество маленьких женских секретов, умела хранить белье, понимала, какая вещь к чему идет. Я восхищалась этим тончайшим инстинктом, загадочным и прекрасным. Клер выбросила мои дырявые причиндалы, купленные еще Старр, и подобрала мне новые. Вместе с пожилой продавщицей они оценивали, как сидят бюстгальтеры. Мне нравились кружевные и атласные, черные и изумрудно-зеленые, но Клер мягко отказалась их покупать. Представляя себя дочкой Клер, я немного поныла, прежде чем сдаться.
Клер сделала новые фотографии, актерское портфолио. Чтобы забрать их, мы поехали в Голливуд, в студию на Кахуэнга. На снимках у нее было совсем другое лицо, чем в жизни, — сосредоточенное, вдохновенное. В жизни она была робкая, мечтательная и рассеянная, вечно в неловких и странных позах, как женщины Пикассо. Пожилой фотограф с полуприкрытыми глазами считал, что мне тоже стоит сделать комплект фотографий.
— Из нее получилась бы манекенщица, — сказал он Клер. — Я видел некоторых с гораздо худшими данными.
Клер улыбнулась, погладила меня по голове.
— Хочешь?
— Нет, — едва слышно сказала я, чтобы фотограф не услышал.
— Мы подумаем, — сказала ему Клер.
По дороге к машине сквозь серую, как голубиное крыло, послеполуденную жару мы наткнулись на бродягу с грязными патлами и пристегнутой к груди армейской сумкой. Он просил мелочь у прохожих. Люди отодвигали плечами его протянутый бумажный стаканчик, спешили перейти улицу. Бродяге не хватало наглости для такого заработка. Я вспомнила, как попрошайничала на стоянке у винного магазина, но это было совсем другое. Мне было всего пятнадцать, я не алкоголичка, не наркоманка. Этот человек сам до такого дошел.
— Пожалуйста, — приговаривал он, — выручите монеткой.
Я хотела побыстрее перейти дорогу и избавиться от этого пугала в человеческом обличье, но Клер внимательно смотрела на него. Она не умела пропускать просьбы мимо ушей.
— Не дадите немного мелочи? За любую помощь буду благодарен.
Зажегся зеленый свет, но Клер не обращала внимания. Порывшись в сумочке, она достала кошелек и высыпала мелочь. Она не знала уличных попрошаек, — стоит показать хоть малейший проблеск доброты, вцепятся, как репьи. Клер видела только, что он худ, что он хромает, наверно, его сбила машина, когда он просил денег на этом переходе. Моя мать на ее месте столкнула бы его под первый проезжающий автобус, но Клер жалела таких. Верила в родство человеческих душ.
— Леди, вы настоящий человек. — Бродяга сунул деньги в карман. — Почти никто не смотрит тебе в глаза, когда скатываешься до такого. — Он укоризненно взглянул на меня. — Мне не так важны деньги, как человеческий взгляд, понимаете?
— Понимаю, — сказала Клер своим мелодичным голосом. В нем была прохлада свежей воды, ласка утешающих рук.
— Всю жизнь я честно работал, а потом надорвал себе спину. Понимаете? Никогда я не пил на работе. Никогда.
— Конечно, я верю.
Светофор опять зажегся красным. Теперь мне хотелось столкнуть с тротуара Клер. Куда бы мы ни пошли, люди вечно рассказывают ей о своих несчастьях. Чувствуют, что она слишком деликатна, не может просто так повернуться и уйти. Бродяга подошел ближе. Наверно, это первый за много месяцев нормальный человек, который его слушает.
— Никак не могу найти работу, — продолжал он. От него пахло. То ли сам облил себя мочой, толи кто-то еще решил его ославить. — Ни один хрен не берет.
— Кто-нибудь возьмет, — сказала Клер. Закатное солнце оттеняло красным кончики ее волос, выбившиеся пряди.
— Вы человек, да, — сказал он. — Таких теперь редко встретишь. А им всем подавай безотказных, как машина. — Он дышал ей прямо в лицо, но Клер была слишком тактична, чтобы отвернуться. Не хотела его обидеть. Люди всегда угадывали это в ней. — Сколько им нужно людей, чтобы жарить гамбургеры?
— Не знаю. Много, наверное. — Она неуверенно улыбнулась, отводя с лица подхваченную ветром прядь.
Загорелся зеленый, но мы никуда не двигались. Застряли у светофора на перекрестке Сансет и Кахуэнга. Люди огибали нас, как дыру в тротуаре. Бродяга подошел еще ближе.
— Вы считаете меня человеком? — сказал он тихо, словно по секрету. В дырке от выбитого зуба показался язык.
Клер покраснела и смущенно пожала плечами. Конечно, нет. Как можно считать его человеком? Мне хотелось столкнуть его с тротуара.
— А раньше женщины на меня западали. Постоянно. Когда у меня был заработок.
Я видела напряженную неловкость на лице Клер, ей хотелось отодвинуться, но она щадила его чувства. В руках у нее был пакет глянцевых снимков восемь на десять, за которые только что заплачено двести долларов. Мимо проехал черный «корвет», громыхая рэпом.
— Вы добрая женщина, но не стали бы раздеваться передо мной, правда?
Сгибая пачку фотографий, Клер пыталась что-то сказать. Губы дрожали, нежное лицо исказилось.
— Я не…
— Я не виню вас. Но вы не стали бы.
Вид у него был очень печальный. Я потянула Клер за руку.
— Клер, нам пора.
Но она была слишком поглощена этим бездомным бродягой, расставившим ей ловушку на жалость. Клер попалась.
— Мне так не хватает женщин, — продолжал он, — их нежного запаха. Вы чудесно пахнете, сколько бы одежды на вас ни было.
Духи Клер, ее «Л'эр дю тан», были здесь совершенно не к месту, как анемон на поле боя. Удивительно, что он чувствовал этот тонкий аромат сквозь собственную вонь. Но я понимала, что он хочет сказать, я сама обожала запах Клер. Мне нравилось сидеть у нее на постели, терпеливо ждать, пока она расчешет мне волосы, заплетет их во французские косички. Я могла сидеть так сколько угодно, наслаждаясь одним воздухом вокруг нее.
— Спасибо, — прошептала она. Это же Клер, которая боялась ранить неосторожным словом любого, даже этого старого унылого придурка.
— Можно, я понюхаю ваши волосы? — спросил он.
Клер побледнела. Есть ли предел этой деликатности? Он мог сделать что угодно, Клер просто не смогла бы остановить его.
— Не бойтесь. — Он поднял руки с коричневыми ороговевшими ногтями. — Смотрите, сколько народу. Я даже не дотронусь до вас.