– Слушай, Станиславский, – угрюмо проворчал Евгений Николаевич. – Не люблю я эти разговоры. У меня так: если спишь с женщиной, то с одной.
– Так я и не призываю тебя спать с двумя, – попытался пошутить Левчик, но Вильский тут же его оборвал.
– Я не договорил. Я, как отец, если люблю, то одну, если сплю, то с ней. Не могу я врать! Точнее, не вижу смысла. Там, где обман, жизни нет.
– Понятно, – хмыкнул Лева. – Другого и не ожидал. Ну а если все-таки допустить, что торкнуло и случилось? Вдруг – любовь неземная. Ног не чуешь.
– Тогда – все, – приуныл Вильский.
– Дурак ты, Рыжий, – хлопнул его по плечу Лев Викентьевич. – Дурак, право слово. Если так жить, лучше не жить. И потом, кто тебе сказал, что правда – это хорошо?
– А почему я должен верить, что правда – это плохо?
– Ну, предположим, у меня рак, – начал развивать свою мысль Левчик. – Или у Вовчика. И ты об этом знаешь. А мы – нет. Скажешь?
– Нет, – замотал головой Вильский.
– Почему? – поднял брови Лев Викентьевич.
– Потому что вы – мои друзья.
– А Желтая – твоя жена, – напомнил Левчик.
– Да при чем тут Желтая?! – взбеленился Евгений Николаевич. – При чем тут ты?! Вовка?! При чем тут вообще это? Рак и измена?
– Потому что, – Лев Викентьевич торжествующе посмотрел на друга, – потому что это одно и то же. Измена – тот же рак. Только умирать не обязательно. Разъедает по частям: один метастаз, второй. И в результате то, что мы с пиететом называем ячейкой советского общества, благополучно гибнет. Хотя семье прописывают химиотерапию в виде вранья.
– Это ты мне говоришь?! – изумился Вильский и побагровел от возмущения.
– Я! – глядя прямо в глаза товарищу, уверенно произнес Рева.
– Ты?!
– Я, – повторил Левчик. – Я, «бесценных слов мот и транжир».
– Да как ты можешь?! – стиснув кулаки, пошел на него Евгений Николаевич, не выдержав циничного сравнения с Маяковским. – Ты же сам только что сказал, что рак и измена – это одно и то же, но при этом сам не пропускаешь ни одной юбки. Значит, Левчик, ты добровольно готовишь гибель собственной семье?! Нинке, дочери…
– Рыжий! Ты все-таки псих, – спокойно осадил Вильского Лев Викентьевич. – Мы же говорим с тобой про измену?
Евгений Николаевич кивнул.
– Про самую что ни на есть настоящую? И душой, и телом?
Вильский внимательно посмотрел на друга, пытаясь просчитать, куда тот клонит.
– Так вот, успокойся. В моем случае о настоящей измене не может быть и речи. Душой я предан своей жене, как верный пес хозяину. Все остальное – не считается. Как говорят, особенности темперамента. Поэтому моя семья – вне опасности, в отличие от твоей.
– Это почему ты так решил? – скривился Евгений Николаевич, вновь убедившийся в схоластической изощренности товарища.
– Да потому, что ты в женщине не разделяешь тело и душу. И поэтому, как друг, я не желаю тебе мужского счастья.
– Это процесс совокупления ты называешь «мужским счастьем»? – съязвил Вильский.
– Можешь иронизировать по поводу моих слов сколько угодно. Но ты не знаешь, что такое новое женское тело. Новые ощущения. Новый запах. – Лев Викентьевич мечтательно закатил глаза.
– Угу, – хмыкнул Евгений Николаевич. – Именно от незнания у меня и завелись две дочери.
– Эй! Осторожно! Не путайте процесс оплодотворения с процессом свершения великих географических открытий. – Левчика понесло. – Все то, что мы называем любовью, на самом деле можно наблюдать в обыкновенной пробирке. Достаточно поместить в нее оплодотворенную яйцеклетку и создать ей подходящую для выживания и роста среду. Тоже мне таинство! Таинство – в другом…
– Избавь меня от необходимости выслушивать, в чем оно состоит. Ты, в конце концов, не на исповеди…
– А где я? – изобразил изумление Рева.
– В курилке, – пробурчал Вильский и обнаружил, что последние несколько минут держит в руках незажженную сигарету.
– Неужели? Никогда не знал, что монахам разрешается курить, – все-таки поддел друга Левчик и проводил взглядом проходившую мимо курилки молодую сотрудницу НИИ. – Девушка, – бросился он к выходу, но не успел, поэтому решил вернуться к прерванному разговору, но потом передумал и деловито поинтересовался: – Ну что? Ты с Желтой посоветовался?
– Да, – подтвердил Вильский кивком.
– Едешь?
– Еду.
– Тогда оформляй командировку. В понедельник отчалишь. Не исключено, что в последний раз…
– Это почему? – вытаращил на него глаза Вильский.
– Знающие люди шепнули. – Лев Викентьевич не стал вдаваться в подробности и предложил вернуться на рабочие места.
Больше в этот день школьные товарищи не перебросились ни словом. Было некогда. Но разговор с Ревой оставил у Евгения Николаевича неприятный осадок. И чтобы от него избавиться, Вильский вспоминал о жене и о том, что их связывало. Да, с годами Желтая краше не становилась, но ведь и он оказался подвержен изменениям, не способствующим романам на стороне: катастрофически быстро увеличивался живот, периодически теснило в груди, по утрам бил кашель.
Но все равно, успокаивал себя Евгений Николаевич, Женечка по-прежнему волнует его как женщина. Несмотря ни на что! Под этим «несмотря на» он подразумевал неизбежные временные изменения, о которых сама Желтая говорила с присущим ей юмором. «Женька, – предупреждала она мужа, – если мы с тобой не похудеем, придется жить вечно. Или бронировать на кладбище четыре места вместо двух». «Урра! – вопила от радости несмышленая Нютька. – Никогда не расстанемся». «Типун тебе на язык!» – пугалась суеверная Женечка и шутливо хлопала дочь по высокому чистому лбу. – Это я про нас с папой». «Не надо быть жмотиной!» – укоризненно заявляла Нютька и уходила, надувшись.
«А я буду!» – плотоядно пожирал глазами веселую Женечку Евгений Николаевич и гордился собой как мужчиной: дни, когда между ними этого не было, можно было пересчитать по пальцам. «Но вот что странно! – неожиданно задумался Вильский. – Судьба никогда не искушала меня соблазнами. Почему?»
«Каждый выбирает по себе: женщину, религию, дорогу…» – вспомнились ему слова Юрия Левитанского, и Евгений Николаевич от волнения даже покрылся испариной: Желтая – единственная женщина в его жизни, верил он, «выбранная им по себе», созданная для него… И не важно, что чем старше она становится, тем интенсивнее присваивает себе права руководителя. Он это переживет, как переживет и Женечкины перепады настроения, когда та вмиг переходит от радостного возбуждения к глубокой угрюмости и смотрит на него с обидой, которая изматывает их обоих. Но от этого примирение становилось только слаще и рождалось чувство, что им все по силам, все по плечу.
«Так бывает, – оправдывал жену Вильский. – Особенно когда жена – ровесница. С ней ты не просто муж, ты с ней товарищ, партнер, ситуативный однокашник, – придумал он емкое определение. – Поэтому она не только любит, не только дружит, но и оценивает. И не всегда высоко. Но она имеет на это право, потому что идет рядом с самого начала. И лучше упасть в грязь перед всеми, чем перед ней», – уговорил себя Евгений Николаевич и дал слово не обижаться на Желтую, потому что она, начал он подыскивать еще одно нужное определение, потому что она «как мать. Знает на шаг вперед. Как лучше».
«Но ведь Желтая мне не мать, – взбунтовалось в Вильском его мужское начало, и Евгений Николаевич начал лихорадочно развивать эту мысль до логического конца. – Она моя жена. Мать моих детей. И я люблю ее бесконечно. Это точно».
Собственно говоря, никто с этим и не спорил, поэтому Лев Викентьевич Рева, школьный друг, а по совместительству еще и начальник, давно вычеркнул Женьку из списка всегда готовых к спонтанному адюльтеру.
«Не друг ты мне! – строго говорил он Вильскому и переводил взгляд на третьего товарища, знаменитого своей порядочностью Вовчика. – Ты – тоже!»
«Вот и осиротели!» – смеялся Евгений Николаевич и предлагал устроить поминки по преждевременно выбывшему из строя товарищу. «Это не меня надо оплакивать, – становился серьезным Левчик. – А вас, придурки. Это я вам говорю как волк-одиночка». – Лев Викентьевич всегда был склонен к романтической образности. «Не волк, а кобель», – с каменным выражением лица поправлял его Вильский, после чего наступала фаза «примирения», завершавшаяся рассказом об очередном похождении Левчика. Ни о Женьке, ни о Вовчике рассказывать было нечего.
Возможно, поэтому Любовь Ивановна Краско, взглянув на прибывшего в приемную директора Вильского, не сразу смогла определить, кто перед ней. Этот человек не проходил ни по одним спискам. Ну, может быть, за исключением премиальных, но ими занималась бухгалтерия, а не секретарь директора.
– Здравствуйте, – поприветствовал ее Евгений Николаевич, тоже поймавший себя на том, что видит эту женщину впервые.
– Добрый день, – чуть слышно произнесла Любовь Ивановна. – Вы по какому вопросу?
– Вот. – Вильский положил перед секретарем оформленный командировочный лист, на котором не хватало последней подписи, которую он и намеревался получить за директорскими дверями.
– Игоря Александровича нет на месте.
– А когда будет? – поинтересовался Евгений Николаевич и посмотрел на часы: близилось обеденное время.
– Ничего не могу сказать, – пожала плечами Люба. – Уехал на производство.
– А как же? – Вильский показал глазами на командировочный лист. – Должен убыть в воскресенье вечером.
– Он подпишет, не волнуйтесь, – бесстрастно проговорила Любовь Ивановна и зачем-то, неожиданно для себя самой, показала посетителю папку, на которой большими буквами было написано: «На подпись». – Видите сколько? – секретарь распахнула ее и вложила туда бумаги Вильского. – Я вам сообщу.
– Надеюсь, что это произойдет до того, как я уйду с работы, – пожелал сам себе Евгений Николаевич, а Люба Краско добавила:
– До половины пятого.
– Ну-ну, – промычал Вильский и, не попрощавшись, вышел из приемной, но тут же вернулся, потому что не было ясности. А этого он не любил.
– Я позвоню вам, – моментально отреагировала Люба, хотя никакого вопроса не прозвучало.
– Буду ждать, – пообещал Евгений Николаевич и почувствовал, что с удовольствием подождал бы здесь, в приемной, рядом с этой немногословной женщиной, разительно отличающейся от всех, с кем ему приходилось общаться. Он просто пока не понимал чем.
– Я позвоню, – повторила секретарь и опустила голову. Так Любовь Ивановна Краско поступала в двух случаях: когда решительно не желала продолжать разговор и когда боялась его продолжить. Похоже, это был второй случай, об этом свидетельствовал предательски заливший лицо румянец. Пытаясь справиться с волнением, Люба поправила волосы и выпрямила спину. – Не волнуйтесь, – прошелестела она, и Вильский увидел, какие у нее тонкие запястья.
– Может быть, я здесь подожду? – неожиданно для себя самого и довольно бойко предложил Евгений Николаевич, так и продолжавший стоять в раскрытых дверях.
– Игорь Александрович только уехал, – ответа на вопрос так и не последовало.
– Я понимаю, – буркнул Вильский и сделал шаг назад, хотя гораздо проще было бы выйти из приемной по-человечески, повернувшись спиной к секретарю.
– Я позвоню, – не поднимая глаз, в третий раз повторила Любовь Ивановна и встала, чтобы закрыть за посетителем дверь. – Всего доброго.
– И вам, – одними губами проговорил Евгений Николаевич и услышал, как дважды повернулся ключ в замке. «Заперлась, – автоматически отметил он. – Неужели я такой страшный?» Вильскому стало весело, а у Любови Ивановны Краско затряслись руки, и, чтобы справиться с нахлынувшим волнением, она подошла к окну якобы поправить штору, но вместо этого распахнула форточку и, взобравшись на подоконник, высунула в нее голову. Оказывается, на улице была весна. «А я и не заметила», – удивилась Люба и с силой втянула в себя воздух, терпкий, с примесью дыма. Так и есть – внизу жгли оставшийся после зимы мусор.
Любовь Ивановна слезла с подоконника и замерла у окна, внимательно наблюдая за происходящим внизу. Вдоль бордюра медленно тлели мусорные кучи, курил, уставившись на них, институтский дворник, у его ног крутилась черно-белая собачонка по имени Мушмула, которая появилась около НИИ с год назад, да так и осталась. Псину кормили всем институтом, оставляя щедрые куски от обеда, а некоторые особенно сердобольные тащили из дома доверху наполненные едой мешки, которые оставляли прямо у проходной в расчете на то, что местный дворник – новый хозяин Мушмулы – грамотно распорядится припасами.
А теперь на щедрых хлебах научно-исследовательского института кормилось еще и трое щенков, окрасом повторяющих черно-белую Мушмулу.
– Возьмите, – умолял дворник сотрудников. – Возьмите, а то пропадут или собачники выловят. Жалко ведь…
«Жалко», – всякий раз, минуя проходную, думала Люба, но взять щенка не решалась: боялась ответственности. А сейчас страх почему-то ушел, и она всерьез задумалась над тем, не взять ли ей одного – взамен ушедшей из дома дочери.
«Будет о ком заботиться», – уговаривала себя Любовь Ивановна, и от мысли, что дома ее будет ждать жизнерадостная собака, на душе становилось тепло. Но буквально через минуту тепло рассасывалось, и Люба гнала непозволительные мысли, потому что «а» – дома муж, потому что «б» – это не дом, а общежитие.
«Господи! – взмолилась она. – Ну сколько я буду так жить?! Мне тридцать восемь лет, а счастья так и не было. Жизнь проходит. Не успеешь оглянуться, умирать пора…».
«Раньше надо было об этом думать!» – донесся до Любы властный директорский голос из-за дверей, и она вздрогнула от ужасающего совпадения. «Ничего, значит, не будет больше», – поникла она и метнулась к дверям: ручка уже ходуном ходила.
– Любовь Ивановна, – директор капризно поджал губы, недовольный тем, что ему пришлось ломиться в собственную приемную, – вы что? Уснули?
– Я обедала, Игорь Александрович, – объяснила свою медлительность секретарь Краско.
– А я вот не обедал! – пожаловался директор.
– Ну, так пообедайте, – резко бросила ему Любовь Ивановна и воцарилась за своим столом, готовая ко всему: все равно терять больше нечего.
– У вас что-то случилось? – забеспокоился директор, не услышав в голосе секретаря привычного смирения.
– Да, – жестко ответила Люба Краско и смело посмотрела в глаза начальству.
– Что? – поинтересовался Игорь Александрович, возомнивший себя спасителем.
– Все, – выпалила Любовь Ивановна.
– Это серьезно, – поспешил согласиться директор и присел на стул, предназначенный для посетителей. Игорь Александрович чувствовал себя не в своей тарелке, ведь два часа назад он выходил из своего кабинета хозяином, а теперь входил в собственную приемную незваным гостем. И все потому, что у Любови Ивановны Краско что-то случилось. – Хотите, я вас отпущу? – благородство директора не знало границ.
– Нет, – отказалась Люба и протянула Игорю Александровичу папку «На подпись».
– Потом, – отмахнулся директор и направился в кабинет.
– Сейчас, – тихо, но твердо произнесла Любовь Ивановна и встала из-за стола. – Там несколько командировок. Сегодня – короткий день. Люди должны успеть получить деньги.
Игорь Александрович внял доводам Любы и быстро подмахнул бумаги, даже не вчитываясь в содержание, потому что привык доверять секретарю.
– Сделано, – объявил директор и смущенно и боязливо поинтересовался: – Люба… (Секретарь с готовностью вскинула голову.) Вы не могли бы…
– Что? – попыталась понять Любовь Ивановна.
– Чаю… – промямлил Игорь Александрович.
– Сейчас приготовлю. – Люба приняла из рук начальника папку и аккуратно закрыла за собой тяжелую дверь, тут же забыв о директорской просьбе.
«Я всего лишь делаю свою работу, – сказала себе Любовь Ивановна. – Ничего личного». Тем не менее, набирая номер начальника Третьей лаборатории, она не могла отделаться от странного волнения.
– Могу я пригласить Льва Викентьевича Реву? – поинтересовалась Люба, услышав после долгих гудков тонкий женский голос.
– Льва Викентьевича нет на месте, – пропищала трубка. – А что передать?
– Передайте Льву Викентьевичу, – медленно проговорила Любовь Ивановна, – что Игорь Александрович подписал командировку Вильского.
– А давайте я Евгения Николаевича приглашу, – предложила трубка и, не дождавшись Любиного ответа, проверещала в лабораторную пустоту: – Евгений Никола-а-аевич! Вас!
Вильский недовольно вылез из-за стола и направился в Левин кабинет, недоумевая, кому он понадобился, хотя еще пять минут назад беспокоился по поводу не подписанной директором командировки.
– Алло. – Голос Евгения Николаевича прозвучал глухо и – Любе даже показалось – сердито. Так обычно реагируют люди, которых оторвали от дел. – Я слушаю.
– Это Любовь Ивановна, – напомнила о себе Любочка Краско. – Игорь Александрович подписал вашу командировку. Вы можете ее забрать.
– Спасибо, – буркнул Вильский и повесил трубку. Послышались короткие гудки, которые секретарь директора слушала, наверное, еще с минуту, а потом медленно положила трубку на рычаг и опустилась на стул, чувствуя себя обманутой. «А что ты еще могла услышать?» – спросила она себя, но ответить не смогла: в голове проносились какие-то обрывки мыслей, куски фраз, и все они не имели к ней ни малейшего отношения.
– Куда ты? – остановил в коридоре Вильского возвращающийся из буфета Лев Викентьевич.