Но через минуту Евгения Николаевича осенило: «Господи! Это ж я». Неожиданное открытие неприятно задело Вильского: «Интересно, а Любка так же изменилась?» Евгений Николаевич в мельчайших деталях попытался реконструировать Любин облик и скоро понял, что все изменения, произошедшие с ней, не нанесли ее внешнему виду никакого вреда. Любовь Ивановна по-прежнему была моложава и подтянута и мало напоминала пенсионерку. «А ведь ей шестьдесят! – вспомнил Вильский и не поверил самому себе. – Неужто столько времени прошло? – удивился Евгений Николаевич и почувствовал страх. Ему даже показалось, что он слышит, как грохочет на его часах секундная стрелка, приближая его к смерти. – И что? – грустно усмехнулся Вильский. – Больше ничего не будет? А где ж «любовь с улыбкою прощальной»? «Пришел домой – там ты сидишь?»… – В его голове одна строка наплывала на другую, менялись имена, путались фразы… Евгений Николаевич почувствовал, как почва уходит из-под ног, и остановился, обнаружив, что стоит у материнского дома. – Принесла нелегкая! – огорчился Вильский, но с судьбой спорить не стал и медленно поднялся в квартиру, поглаживая заветную трехкопеечную монету. Дверь ему открыла Вера с какой-то дерматиновой папкой под мышкой. – Хорошо, что Вера», – вздохнул с облегчением Евгений Николаевич, ибо любая встреча с Вероникой всегда заканчивалась разбором полетов, в результате которых выяснялось, что во всех неудачах Нютькиной жизни целиком и полностью виноват он. Замуж никто не берет? Из-за тебя. На работе притесняют? Тоже из-за тебя, потому что чувствуют особую ранимость и внутреннюю драму. А это, уверяла Вероника, разумеется, твоих рук дело.
– Ты откуда? – обрадовалась отцу Вера и поцеловала его в щеку.
– От верблюда, – пошутил Вильский.
– От Любы, что ли? – встряла Кира Павловна, довольная удачным каламбуром.
– Бабушка! – осадила ее Вера, старавшаяся соблюдать отцовский суверенитет.
– Оставь ее, – устало махнул рукой Евгений Николаевич и прошел в зал. – Вера, – позвал он дочь. – Ты мужа своего любишь?
– В смысле? – растерялась Вера.
– В прямом. – Вильский был немногословен.
– Ну, люблю…
– А как ты понимаешь, что «люблю»? – Похоже, Евгений Николаевич вторгся в святая святых, потому что Вера напряглась.
– Ты чего, пап?
– Мне надо, – потребовал Вильский и усадил дочь рядом. – Расскажи…
– Зачем? – абсолютно законно поинтересовалась Вера, обычно никого не пускавшая в свое личное пространство.
– Какая разница зачем? – увернулся от прямого ответа Евгений Николаевич, и тут его дочь произнесла то, что перевернуло его сознание.
– Я ничего не понимаю про эту вашу любовь, – тихо проговорила Вера. – Может быть, я ненормальная. Может быть, холодная. Допускаю даже, что дура. Но когда я нахожусь рядом с ним, мне хочется быть лучше, чем я есть. Знаешь, мне очень важно оставаться для него интересной.
– Как женщина? – подсказал дочери Вильский.
– Почему? – удивилась Вера. – В первую очередь как человек. Красота может закончиться, должно быть что-то другое. А почему ты спрашиваешь?
– Накатило, – потупился Евгений Николаевич и перевел разговор на другое: – А ты чего здесь?
– Нотариуса привозила, завещание переписывали.
– Ты давай еще расскажи все, – заворчала Кира Павловна. – Время придет, сам узнает.
– Да я и не настаиваю, – поднял руки Вильский. – Не мое дело…
– Потом скажу, – одними губами проговорила отцу Вера и ушла на кухню.
– Квартиру я на нее подписала, – раскололась Кира Павловна. – Понятно?
– Понятно, – кивнул головой Евгений Николаевич.
– Значит, не возражаешь? – впилась она в сына глазами, словно пыталась рассмотреть нечто, невидимое человеческому глазу.
– Не возражаю…
– А то разговоры начались: «кто?» да «кому?»…
– А ты меньше слушай, мать, – посоветовал Вильский. – И три к носу.
– Как же: «три к носу!». Сам «три к носу». Твоя все пытала…
– Люба? – удивился Евгений Николаевич.
– Люба, Люба, – подтвердила Кира Павловна. – А чего? Ее тоже понять можно: у нее дочь, шалава, прости господи, пацан этот… Устраивать надо… Прописать просила, хотя бы временно. До тебя же не достучишься! Только мне до твоих родственников, Женька, дела никакого нет! – неожиданно рассердилась мать Вильского – то ли на Любу, то ли на сына, то ли на себя и свою маленькую подлость. – Ты уж не говори ей ничего, – присмирела Кира Павловна. – Она ведь мне и педикюр, и маникюр… Вот, – протянула она свои маленькие ручки сыну, и Евгения Николаевича передернуло от вида алого лака на старушечьих ногтях.
Домой Вильский не торопился – сначала долго и обстоятельно гонял чаи с Верой, потом смотрел свои детские фотографии под язвительные комментарии Киры Павловны, потом заказывал такси по всем телефонам, и нигде у него не хотели брать заказ, потому что свободных машин не было.
И тогда Евгений Николаевич предложил дочери «не связываться с этими конторами» и повел ту на автобусную остановку, где они простояли вместе еще минут сорок, сортируя мелочь, звеневшую в карманах, чтобы Вере не доставать кошелек из сумки, потому что время позднее.
Дома Вильский очутился часам к десяти, не раньше.
– Где ты был? Я соскучилась! – произнесла свою коронную фразу Люба, и Евгений Николаевич довольно хмыкнул: ничего другого он и не ожидал.
– Есть будешь? – задала второй дежурный вопрос Любовь Ивановна. «Сейчас скажет, что сварила», – Вильский затаился в ожидании. – Я плов сварила.
– Кашу? – подал он голос из прихожей.
– Почему кашу? – не поняла иронии мужа Люба. – Плов. С курицей.
– Варят кашу, – назидательно произнес Евгений Николаевич и вошел в зал.
– Ну, хорошо, – Любовь Ивановна подняла голову, – пусть кашу.
Евгений Николаевич сел в соседнее кресло.
– Любка… – помолчал он. – Вот скажи… Почему ты со всем, что я тебе говорю, так легко соглашаешься?
– Ну, если ты прав, зачем спорить? – распахнула глаза Любовь Ивановна, и Вильский внутренне поежился: под пристальным взглядом жены он почувствовал себя абсолютно парализованным.
– А если не прав? – собрался он с духом.
– Ты всегда прав, Женечка, – улыбнулась ему жена.
– А мать моя?
– Кира Павловна? – Люба насторожилась.
– Кира Павловна, Кира Павловна, – подтвердил Вильский, не отрывая от жены взгляда.
– А при чем тут Кира Павловна? – Глаза у Любы забегали, было видно, что она занервничала.
– Маникюром хвалилась Кира Павловна, – медленно процедил Евгений Николаевич. – Ладно до педикюра дело не дошло.
– И что с того? – собралась Люба и открыто посмотрела на мужа. – Она пожилая женщина, ей восемьдесят шесть лет, почему бы не помочь?
– А если эта женщина восьмидесяти шести лет попросит тебя… – Вильский, подбирая пример, на минуту задумался.
– И что?
– Да ты к собственной матери ни разу не съездила, пока та была жива. Все время письмами да посылками отделывалась. А моя вдруг в цель попала: как хочет, так тобой и крутит. Не странно?
– А что в этом странного? – Любу было трудно сбить с намеченного курса. – Я твоя жена почти двадцать лет. За это время соседи родными становятся, не то что свекровь.
– Чего-то я у тебя в гостях ни одной соседки не видел, – буркнул Евгений Николаевич.
– Ну и что? – сопротивлялась логике Вильского Любовь Ивановна. – Я у нас дома ни одного твоего друга не видела, но я же не ставлю под сомнение, что они у тебя есть.
«О как заговорила!» – удивился про себя Евгений Николаевич и с интересом посмотрел на жену.
– Молодец, Любка! – протянул он к ней через подлокотник кресла руку. – А что ты скажешь, когда узнаешь, что твоя драгоценная Кира Павловна квартиру на Веру подписала?
И снова Любовь Ивановна удивила мужа.
– И правильно сделала.
– А как же Юлька? – сделал ход конем Вильский.
– А что Юлька? – резко повернулась к мужу Люба. – Дворовая девка-холопка моя Юлька: с двумя детьми в общежитии. Как и положено, не голубых кровей. Что с ней станется?!
Любовь Ивановна замолчала.
– Ну чего ты остановилась? Договаривай…
– И договорю, – решилась Люба. – За двадцать лет, Женя, можно было что-нибудь и для моей дочери сделать. Не ради нее, ради меня. Или не заслужила?
Вильский молчал.
– Ну а коли не по Сеньке шапка, пришлось самой думать. Мне рассчитывать не на кого.
– Ну почему же? – глухо проговорил Евгений Николаевич и поднялся с кресла, попутно отметив, что ногти на ногах у Любы накрашены тем же лаком, что и у Киры Павловны на руках. – А муж на что?
Любовь Ивановна не знала, как реагировать на слова Вильского.
– Муж тебе на что, Любка? – вполне миролюбиво поинтересовался Евгений Николаевич.
Любовь Ивановна не знала, как реагировать на слова Вильского.
– Муж тебе на что, Любка? – вполне миролюбиво поинтересовался Евгений Николаевич.
Люба растерялась.
– Зови свою Юльку, пусть живет, если хочет: уместитесь.
– А ты? – не поверила своим ушам Любовь Ивановна.
– А я, Любка, здесь свое отжил, – заходил желваками Вильский. – Пора и честь знать.
– Женя! – напугалась Люба. – Ты что?
Евгений Николаевич, насупившись, молчал.
– Мы же с тобой хорошо жили! – зачастила Любовь Ивановна. – Мы и не ссорились почти. За двадцать лет! Женя! Ну, прости ты меня, если я виновата. Прости! Нельзя же вот так – взять и уйти. Женя!
– Не могу больше, – с трудом выговорил Вильский и почувствовал, как похолодело в животе то ли от страха, то ли от того, что освободилось место.
– Женя, – Люба не плакала. – Мне шестьдесят, тебе шестьдесят четыре. Это смешно. Ну, хочешь, мы поживем отдельно, ты успокоишься, и все встанет на свои места. Пожалуйста…
– Я спокоен, Любка, – голос Евгения Николаевича стал чуть тверже.
– Ну, чем я тебя обидела? – никак не могла взять в толк Любовь Ивановна, пытаясь отыскать место, где оступилась, совершила ошибку, за которую муж ее сейчас наказывает. – Ты скажи… У тебя кто-то есть?
Вильский улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– Тогда почему?
– Не могу больше, – повторил Евгений Николаевич, не находя в себе силы сказать самое главное.
– Разлюбил? – побледнела Любовь Ивановна.
– Не люблю, – признался Вильский, мимолетно подумав, что, если есть Бог на свете, то рано или поздно гореть ему, рыжему, в аду.
После этих слов Любе стало ясно, что Евгений Николаевич своего решения не изменит. Любовь Ивановна Краско была человеком честным и внутри себя всегда ощущала бездну, которая изначально отделяла ее от мужа. Просто Люба умудрилась забыть о ней, об этой пропасти, и пребывала в забывчивости почти двадцать лет, не пропуская ни одного момента, чтобы поблагодарить судьбу за встречу с Вильским. Поэтому Любовь Ивановна не стала уговаривать мужа остаться, ибо понимала, в отличие от Желтой, что не существует такой силы, которая обернула бы течение времени вспять.
Время, отпущенное Вильскому на Любу, закончилось. А вместе с ним закончилось время самого Вильского. Во всяком случае, так предсказывала много лет назад золотозубая Кассандра. И Любовь Ивановна помнила об этом так же хорошо, как и сам Евгений Николаевич. И оба боялись, что это конец, но оба ждали этого конца.
После ухода мужа Люба легко рассталась с мыслью о воссоединении с дочерью. Ей неожиданно захотелось покоя, а покой и Юлька, она это знала точно, были явлениями несовместимыми. «Нет», – жестко отказала Любовь Ивановна дочери и повесила на стену большой портрет Вильского, которому продолжала служить даже после развода. И именно в том самом высоком смысле, который вкладывают в это слово служители Господа. Единственно, не ставила Люба рядом с портретом бывшего мужа свечек, чтобы не привлекать внимания капризной судьбы, словно забывшей прибрать к рукам своего пасынка вопреки предсказанию о трех жизнях. «Вот и хорошо!» – радовалась про себя Любовь Ивановна и с благодарностью думала о Вильском, наивно полагая, что так закрывает бывшего мужа от всевидящего ока и наказующей длани.
* * *– Вот какая ты все-таки, Женя, – посетовала Кира Павловна, недовольная реакцией первой снохи на ее предложение занять соответствующее место возле покойного: не вскочила, не подбежала, не села рядом, и вообще…
– Какая? – подала голос Евгения Николаевна с дивана.
– Упертая, – не стала церемониться старуха и собралась было похвалить послушную Любу, но потом передумала и поискала глазами внучек. – Кто ночевать со мной будет?
– Кошка, – больше по инерции, чем по умыслу схохмила Вероника и как ни в чем не бывало опустила очи вниз.
– Молодец, Нютя, – тут же откликнулась Кира Павловна и, перегнувшись через Любу, прошипела младшей внучке: – В следующий раз деньги у кошки занимай.
Вероника покраснела.
– Вот так вот, – нарочито громко произнесла бабка и ткнула локтем Любу в бок. – Видала? Теперь у нас так.
Любовь Ивановна не сказала в ответ ни слова.
– Все помощники. А случись чего, никого не допросишься.
– А что нужно? – прошелестела в ответ Люба.
– Ничего мне, Люба, теперь не нужно, – вошла в очередной виток Кира Павловна. – Хочу, чтоб закопали вот рядом с ним, – показала она на сына. – Хоть бы уж кто взял да порешил, – старуха скосила глаза на Веронику. – Митрофанову-то с первого этажа убили.
– Не в ту целились, – пробормотала себе под нос внучка Киры Павловны и получила от матери в бок: «Сейчас договоришься!»
Не дождавшись от находящихся в комнате никакой хоть мало-мальски внятной реакции, Кира Павловна продолжила:
– Так ее бандиты. А меня… – захныкала она. – Собственный сын. Убил и лежит вот. Вста-а-а-вай! – затрясла она гроб.
– Ну что вы, теть Кир! – вскочил Вовчик, не способный отделить игру от подлинных страданий. – Не надо! Он ведь не нарочно…
– Знамо, не нарочно, – тут же успокоилась Кира Павловна. («Сейчас про свой юбилей скажет», – предупредила Вероника мать и поискала глазами Веру.) – Кто ж юбилей человеку нарочно портит?
– Уж так, теть Кир, получилось… – вступился за школьного друга Владимир Сергеевич Рева.
– Много ты, Вова, понимаешь, – укоризненно покачала головой Кира Павловна и поджала губы. – У него всегда так получается. И с той… – Старуха показала глазами на Евгению Николаевну. – И с этой, – покосилась она на Любу. – Зато Марфе своей дачу купил…
– Марте, – исправила бабушку Вера.
– Один хрен, – отозвалась Кира Павловна, а потом спохватилась, широко раскрыла свои голубые глаза и с невинным выражением лица посмотрела на находившихся в комнате посторонних. – Никого часом не задела? – поинтересовалась кроткая старушка. – А то, может, зацепила ненароком. Тогда простите, люди добрые.
– Хватит уже паясничать, – подошла к Кире Павловне Вера и предложила немного отдохнуть: – Полежи…
– Щас! – пообещала бабка. – Належусь еще, успею. Правда, Женя? – поправила она галстук сыну и боязливо, как будто боялась потревожить, погладила его по холодному лбу. – Не идет твоя-то! Может, уж забыла… Или в саду цветочки сажает… Или чай пьет…
– Не была, что ли? – поинтересовалась соседка из квартиры напротив.
– Как же не была, – не стала врать Кира Павловна. – Была… Поплакала и ушла. Говорит: «Не проводы, а вечер встречи выпускников». Дочку свою подхватила и унеслась письма слать.
– Какие письма? – не поняла Евгения Николаевна.
– В телефон. – Кира Павловна никак не могла вспомнить это треклятое слово «эсэмэс».
– Вот, – протянул Вовчик свой мобильник, на экране которого подрагивал текст эсэмэски: «Сегодня в пять часов утра умер Евгений Николаевич Вильский».
– Ну и что? – не поняла, в чем дело, Желтая.
– А ты посмотри, с какого номера отправлено, – объяснил Владимир Сергеевич.
– С какого? – заинтересовалась Вероника и впилась взглядом в экран. Вместо традиционного набора цифр мерцала надпись «Женька Вильский». – С папиного! – ахнула она и в растерянности посмотрела на отцовского друга.
– Ты дальше смотри, – сказал Вовчик, по ходу поясняя: – Я, когда это увидел, думаю, что за черт, шутит, что ли, кто. С Женькиного номера. Может, телефон потерял. Пишу: «Кто это пишет?» Смотри, Ника, видишь?
– Вижу, – подтвердила Вероника. – «Кто это пишет?».
– Дальше читай, – попросил Владимир Сергеевич.
– «Последняя любовь Евгения Николаевича», – прочитала Ника и заплакала.
– Во как! – в абсолютной тишине крякнула Кира Павловна и обвела всех торжествующим взглядом. – «Последняя любовь!»
История четвертая и последняя: «Первая жена – подружка, вторая – служанка, а третья – госпожа»
Несмотря на неудачные замужества, Марья Петровна Саушкина верила в любовь. И эту веру она пронесла через всю свою жизнь, хотя могла бы бросить на полдороге. Доверие к прописным истинам типа: «Не давай поцелуя без любви», «Любит не тот, кто тратит, а тот, кто бережет», «Любовь всегда права», «Если любит, то вернется» и т. д. – в ней воспитали советские школа, двор и девичьи альбомы, именуемые «Анкетами моих друзей». В них на вопрос: «Кем вы хотите стать?» юная Марья Петровна честно отвечала: «Женой военнослужащего» – и рисовала два проткнутых булавкой сердца. В зависимости от настроения из одного из них могла капать алая кровь, «заливая» нижнюю часть страницы, для пущей убедительности заштрихованную красным карандашом. Это выделенное алым цветом поле не было случайностью, на нем романтичная барышня обязательно оставляла подругам главный совет, которому сама старалась следовать неукоснительно: