В этот вечер он забавно рассказывал о своем приключении, несмотря на первое, странное побуждение, совершенно растаявшее во дворце, отнестись к нему как к делу, предпринятому исключительно для собственного удовольствия. Он не усомнился в такой необходимости, в ее уместности вплоть до того момента, когда в ходе разговора почувствовал, что рассказ о его приключении – вполне невинное веселье. Таким и оказался произведенный рассказом эффект с помощью нарисованной Деншером картины: своеобразное, изящное старое рококо, из самых скромных, венецианский интерьер в поистине старинном духе. Он дал понять хозяйке дворца, что ее высокие палаты, хотя и представляют собою тысячу грандиозных вещей, в реальности не соответствуют этому духу, и фактически сделал это так успешно, что Милли тотчас объявила прямым долгом Деншера пригласить ее в ближайшие дни к себе на чай. Она до сей поры никогда еще так ясно не выражала желания – он почувствовал это, как почувствовали и все остальные, – выйти куда бы то ни было, даже сделать над собой усилие и посетить приходский праздник, или взглянуть на осенний закат, или сойти вниз по лестнице ради Тициана или Джанбеллини. Деншер всегда считал, что у него с Кейт многое становилось понятно без слов, так что он мог легко уловить в ней, подобно тому как и она с легкостью улавливала в нем, бесчисленные признаки того, как чистое и тихое дыхание одного сознания согласно встречает и стимулирует сознание другого. В этот вечер такой его взгляд оправдался полностью, поскольку он заподозрил, что желание Милли быть приглашенной к нему на чай было поддержано Кейт, хотя та никак этого не выказала. Это абсолютно соответствовало ее желаниям и тому, что она предсказывала, так что она – и именно это особенно его поразило – была настолько удовлетворена и даже ослеплена этим, что не заметила, по неискренности его ответа, по его тону и даже по взгляду, на миг инстинктивно отыскавшему ее взгляд, что такой ответ был неизбежен, почти бесстыден, ибо его целью было всего лишь выиграть время. Такая утрата ее восприимчивости сразу же стала для него как бы началом успеха в том, что он планировал, то есть если Кейт, по крайней мере, тоже не была скрытно нечестной. Она была способна, и он не мог не понимать этого, разобраться, благодаря глубине своей натуры, в том, какое отношение к ней самой имеет объявленное им небольшое событие: ведь, в конце концов, она была на это способна, способна догадаться и при этом скрыть свою догадку. Это тем не менее «завело» его еще на два-три оборота, так что он вменил ей в вину и недостаточную остроту зрения, а уж в этом он чувствовал себя гораздо сильнее. Какое бы опасение, в связи с его побуждением сменить жилье, ни коснулось Кейт своим крылом, она в любом случае не догадалась, что он дал их юной приятельнице пустое обещание. А сделать так заставила его сама Кейт: с самого начала их ожидал в перспективе некий момент, когда пустота – если воспользоваться самым мягким из возможных наименований – должна была возникнуть. Так что теперь ее час вполне восхитительно пробил.
Для какой бы жизненно важной цели Деншер ни возвратил себе свои прежние комнаты, он возвратил их не для того, чтобы принимать там Милли Тил: впрочем, это ничего не изменило в его тоне, в выражении радостной готовности, словно он уже полностью был как раз таким, каким старался не быть, – совершенно бессердечным и подлым. В действительности ритм развития его внутренней драмы был настолько быстрым, что немедленно возникшее понимание невозможности, рожденное у него прямой и неожиданной просьбой Милли, произвело довольно зловещий эффект, по-настоящему его напугав. Оно выявило для него всю меру напряженности, реальную силу его вполне созревшего теперь мотива. Оно, разумеется, не вызвало в нем протеста против выявившихся фактов, но сделало их ясно видимыми, словно бы уже освещенными лучами успеха. Однако сердце его затрепетало чуть ли не в ужасе еще до лучей успеха. А ужас этот был всего лишь страхом перед осуществлением счастья: только ведь это уже само по себе было симптомом. Поэтому визит Милли, на теперешней шкале необходимостей, представился ему величайшей нелепостью, перспективой совершенно неприемлемой и, более того, если говорить прямо и грубо, такой, что испортит ему всю игру; пойти в этом на поводу означало бы, несомненно, избрать один из многочисленных способов свалять дурака, какие беспрестанно попадаются на его пути. Тем не менее это стало бы способом, с которым ему легче всего было бы заранее примириться. Созревший мотив, в отношении которого Деншер не испытывал ни малейших иллюзий, в течение часа завладел в его воображении его новым жильем: и он теперь увидел свое жилье на его обычном месте, где все уже распаковано и расставлено, где все устроено, закрытым и запечатанным для чистоты и целомудрия Милли, для ее красоты, не важно, как ненадолго она обрела бы здесь пристанище. Существовали обстоятельства, о которых она никогда не узнает, не почувствует, не уловит в атмосфере, хотя это не могло изменить того факта, что ее невольная прикосновенность к ним не может никому принести ничего хорошего. Отличать хорошее от дурного и испытывать угрызения совести – это его дело. Так что он вдруг почувствовал, что все части головоломки сложились воедино, тогда как Кейт проявила восхитительное непонимание этого. Впрочем, разумеется, когда же это бывало так, чтобы его слово не было последним? – Кейт всегда проявляла благородство.
И вот что проявлялось во всех случаях в те первые дни в Венеции, проявлялось каждый раз, особенно под давлением той ситуации, когда нашей помолвленной парочке удавалось, по доброму капризу Фортуны, улучить полчаса наедине: они оказывались обречены – хотя Деншер всегда считал такие полчаса результатом собственных усилий – тратить часть столь редкого события на удивление по поводу собственной удачи и обсуждение его странного характера. Таким был случай, когда можно было бы предположить, что Деншер уже так или иначе привык к этому, случай, когда наша девушка – всегда готовая, как мы вполне могли бы сказать, произнести последнее слово – предоставила ему возможность воспользоваться тем благом, что она исправила все видимые неправильности, а также ее поддержкой, знакомой ему по другим стадиям их отношений. И все же это по-прежнему был тот случай, когда он вполне мог, чуть напрягая воображение, как настаивала Кейт, разобрать, в результате явного развития критической ситуации, какая идея миссис Лоудер ее определила. Идея ее была такова – и она вполне отвечала интересам и планам Кейт, как та откровенно призналась, – что ему нужно всего лишь подождать и посмотреть, как обернутся события, чтобы понять, как поразительно справедлива эта идея. На всю эту очевидность Деншер ответил, что, конечно, вмешательство тетушки Мод не было тайной даже для его «ясного» видения с того самого момента, как она написала ему, со всей характерной для нее концентрацией мысли, что, если он найдет способ приехать в Венецию на две недели, она может гарантировать, что он нисколько не сочтет это промахом с его стороны. Тетушке Мод и правда было свойственно делать такие вещи таким манером, точно так же как ему свойственно, он готов в этом признаться, делать другие подобные вещи, должно быть поражая их всех – не правда ли? – во исполнение указания миссис Лоудер. Указание ее, разумеется, имело прямое отношение к тому, что она говорила ему на Ланкастер-Гейт перед его уходом, в тот вечер, когда Милли не смогла приехать туда из-за нездоровья; оно, кстати, было вполне сравнимо с тем многозначительным высказыванием тетушки по приписываемой ему – Деншеру – безмерной доброжелательности. Молодой человек был вынужден обсуждать свое положение исключительно с Кейт; он не разговаривал об этом с самой тетушкой Мод, отчего эти обсуждения несколько страдали – в том смысле, что он не мог ничего переложить, как сам он выражал это про себя, – на других людей. Уши его, когда он оставался наедине с собою, горели при мысли, что тетушка Мод просто подвергла его испытанию, увидела, каков он есть, и поняла, что можно с ним сделать. Ей надо было только свистнуть ему, и он явился на зов. Если она сочла его доброжелательность вещью само собою разумеющейся, ее расчет оправдался, как и заявляла Кейт. Неспокойная совесть, как из-за собственной гибкости, которая являлась плодом его убеждения, что гибкость, разумеется в определенных пределах, есть такой же образ жизни, как любой другой, только лучше некоторых, так и – особенно – из-за путаницы, возможно воцарившейся по поводу реальной причины его приезда: эта внутренняя боль не совсем исчезла даже под влиянием стиля, каким бы чарующим он ни был, тех поэтических версий, что предложила ему Кейт. Даже возвышенное изумление и восхищение, вызываемые в нем Кейт, не способны были примирить Деншера с собой, когда существовало нечто, совершенно отличное от всего этого, не позволявшее ему чувствовать себя правым. Из-за отсутствия мира с самим собой Деншеру между тем захотелось увидеть – и, кстати сказать, впервые в жизни, – действительно ли в данном случае это есть одно из столь необходимых условий счастья, как принято обычно считать и как сам он с уверенностью полагал до сих пор. Он совершенно явно ввязался в авантюру – он, который никогда не считал себя способным на это, – и ему очень помогало, что порой он мог сказать себе, что ему никак не следует пасть еще ниже. У себя в гостинице по ночам, оставаясь наедине с собой, или во время немногих одиноких прогулок поздними вечерами он находил время размышлять, шагая по запутанным аллеям или бродя по пустынным участкам, под нависавшими над ними темными, полуразрушенными дворцами, у которых он останавливался в отвращении из-за отсутствия в себе легкости и где редкий звук шагов поражал, словно па запоздалого танцора в опустевшем праздничном зале, – во время таких интерлюдий он холодно обдумывал разные возможности, даже, моментами, опираясь на тот принцип, что краткие безрассудства – самые лучшие, считал, что немедленный отъезд не только возможен, но и необходим. Однако стоило ему только перешагнуть порог палаццо Лепорелли, как он увидел, что отдельные элементы картины, как говорят художники, составляются иначе. Он начинал понимать, что отъезд не сократит, а лишь сделает гораздо более грубым его безрассудство и что, сверх всего, покуда он еще реально ничего не «начал», а только подчинялся, соглашался и всячески потакал другим и смотрел на все сквозь пальцы, у него нет повода относиться к самому себе с неумолимой строгостью. Единственное, что ясно вырисовывалось во всех этих затруднениях, было то, что он должен всегда, что бы ни случилось, поступать как джентльмен – к чему, несомненно, добавлялась несколько менее блистательная истина, что затруднения порой способны нарушить свою утомительную скуку вопросом: а как, собственно, должен поступать джентльмен? Такой вопрос, поспешу я добавить, ни в коем случае не был для Деншера главным вопросом. На него одновременно взирали три женщины, и хотя такое затруднение, с точки зрения преодолимости, не было идеальным, у него, хвала Небесам, существовали свои, вполне выполнимые правила. Главным правилом было – не оказаться скотиной в ответ на дружелюбие. Он проделал весь этот путь сюда из Англии не для того, чтобы оказаться скотиной. Он и подумать не мог о том, что вышло бы из его двух недель, как бы ни были они осложнены, в Венеции с Кейт, если бы он повел себя как скотина. Деншер вел себя с миссис Лоудер не так, будто, исполняя ее указания, он ее понял, – он этого не делал, опять-таки не желая оказаться скотиной. А то, что он менее всего готов был сделать, чтобы разрядить обстановку, наступило скоро и неизбежно: он сдался – как джентльмен – о, это-то несомненно! – неожиданному впечатлению, произведенному бедной, бледной, изысканно утонченной Милли в роли хозяйки великолепного старинного дворца, в силу создавшихся условий одаривающей их всех гостеприимством с таким радушием, какого ему за всю его жизнь не приходилось встречать.
Увиденное им зрелище говорило с ним красноречиво, авторитетно, ярко – он едва представлял себе, каким странным названием можно его обозначить, – на такое он вовсе не рассчитывал, решившись на эту авантюру. Радушие Милли, ее открытость, ее внешнее и внутреннее обаяние, печаль и оживленность, ее лишающая самообладания поэтичность – как Деншер порой находил способ это назвать – высвечивались красотой окружающей ее обстановки, но в то же время сам наблюдатель сознавал, что эта обстановка, даря ей свое сияние, каким-то образом обретала, благодаря хозяйке, гораздо бо́льшую эффектность и гармонию. Вся эта ситуация – в его воображении – изобиловала смыслами, они заполняли дворец, обслуживали хозяйку, свободно парили вокруг нее, падали вниз и вновь, трепеща, приближались к ней, подобные неясным, чуть слышимым обрывкам, всего лишь теням мелодий старомодной меланхолической музыки. Для него оказалось определенной удачей то, находил он время поразмыслить, что нельзя возложить вину на Кейт и миссис Лоудер – никакой джентльмен не мог бы этого сделать, это сразу бросилось бы в глаза! – из-за того, что он… ну, что он оказался в довольно глупом положении, ничего не зная заранее! Прошло уже целых пять дней, а он так и не рискнул, даже наедине с Кейт, хотя бы намекнуть о том, что он должен был знать и что, в частности, поставило его в такое положение. Несомненно, что – раз уж дело дошло до дела и до того, чтобы называть вещи своими именами, – они пятеро реально живут все вместе, в такой атмосфере, когда «сболтнуть», проговориться – проще простого. При каждой встрече со своей приятельницей Деншер возвращался к благословенному чуду возобновленной близости, которая в той благоприятной атмосфере обретала двойное достоинство. Он дышал такой близостью, словно едва мог в нее поверить, однако, несмотря на полученную им привилегию, время шло, а он так и не выдал себя, на слух Милли, никакими высказываниями о ее высоком стиле и не менее высоком положении, которые могли бы соответствовать впечатлению, произведенному на него тем, что он увидел и узнал. За всем этим у него стояло возобновившееся воспоминание, уже успевшее войти в привычку, что он был первым, кто познакомился с нею. На этом настаивали все и каждый в тот день, у миссис Лоудер, в отсутствие Милли, и влияние этого особенно сказалось в том, что он нанес ей свой второй визит. Воспоминание это не оставляло его и в грохочущей, на высоких рессорах карете, с того самого момента, как Милли взяла его с собою прокатиться; оно укрыло их обоих, словно мягчайший, шелковистый дорожный плед. Оно действовало как связующее звено с чем-то помещавшимся в прошлом, с чем-то давно принадлежавшим только им двоим. Не раз и не два он вспоминал, как говорил себе уже тогда, в карете, в какой-то момент поездки, что он находится там не из-за Кейт, что он делает все это, не следуя ее идее, но из-за Милли и из-за себя, следуя идее самой Милли и своей собственной – это несомненно, а также благодаря тем мелким фактам, к чему бы они ни сводились, что накопились у них во время его пребывания в Нью-Йорке.
II
Наконец наступил момент, благодаря всему, что этому способствовало, когда Деншер получил от Кейт ответ на вопрос, который она теперь называла его вечным рефреном, – ответ, неожиданный эффект которого ему предстояло оценить несколько позже. Его вечный рефрен оказался той тропой, которая привела его снова к загадке, какой же выгоды ожидает миссис Лоудер, – ожидание выгоды никак не увязывалось с теми возможностями, какие она предоставляла им для встреч. Раздраженная этим, Кейт отрицала, что тетка предоставляет им какие-то возможности, и пожелала выяснить у него, с тонкой иронией, бившей его наотмашь, не считает ли он эти возможности слишком уж великолепными. Когда в речи Кейт прозвучала такая нота, Деншер глубоко заглянул ей в глаза: это было единственное, с чем он мог отпустить ее после того, как она столь явно заставила его покраснеть. При этом по какой-то причине из ее тона исчезла резкая нота – тон стал более искренним.
– Наши встречи, мой дорогой? – экспрессивно переспросила она. – Ты что же, считаешь, что мы так уж много получаем от наших встреч?
– Совсем наоборот, это просто голодная диета! Я только хотел сказать, – и я имел это в виду с первого дня моего приезда, – что мы, по крайней мере, получаем больше, чем тетушка Мод.
– Ну, видишь ли, – ответствовала Кейт, – тебе непонятно, что получает тетушка Мод.
– Именно так – и именно то, что мне непонятно, поддерживает мой интерес к этому вопросу. Она не оставляет мне никакого просвета. Она поразительна. Она воспринимает все как нечто естественное…
– Она воспринимает как нечто естественное то, что я в этих условиях стану размышлять о тебе и делать свои заключения. Все складывается так, – продолжала Кейт, – будто то, что она задумала как возможное, вполне возможно; а то, что, как она полагала, все-таки может произойти, – уже происходит. Главная ее суть, как тебе к этому времени уже и самому стало очевидно, в том, что если она утвердилась в каком-то своем решении, она – ну, соответственно своему пониманию – всерьез принимается его осуществлять, прямо-таки терроризируя этим решением другие, противоположные решения и, не менее того, тех, кто их представляет. Я часто думала, что успех приходит к ней, – продолжала Кейт исследовать интересный феномен, – благодаря силе ее духа, дерзкого и игнорирующего ее собственные попытки не оказаться правой. Я видела такое не раз и не два: при любых обстоятельствах она оказывается правой!
В ответ на это лицо у Деншера, внимательно ее слушавшего, расплылось в широчайшую ответную улыбку.
– Ах, милая моя девочка, когда ты можешь вот так объяснить, мне, разумеется, нет нужды, что я не понимаю. Я просто обречен на это, – тотчас принялся он объяснять со своей стороны, – когда понимание меня подводит. – Он подождал немного, затем продолжал: – Она полагает, что она нас терроризирует? – И добавил, поскольку Кейт, не ответив сразу, только обвела взглядом пространство вокруг: – Она что же, способна поверить такому бреду, что ты на самом деле ко мне изменилась? – Деншер понимал, что сейчас он глубоко зондирует девушку: что-то ему подсказывало, что, пожалуй, слишком, но тогда это тем более оправданно. – Неужели она вбила себе в голову, что я действительно тебе неприятен?
Совершенно неожиданно ответ Кейт на этот вопрос оказался очень резким:
– Ты сам вполне мог бы вбить это ей в голову!
Он удивился:
– Сказав ей это?
– Нет, – отмахнулась Кейт, которую позабавило его простодушие. – Об этом я тебя не попрошу.
– Ох, моя дорогая, – рассмеялся Деншер, – ты ведь так мало у меня просишь…!
Теперь и в его словах было столько иронии, что он увидел – Кейт сдержала порыв ответить в том же духе.
– Мои просьбы совершенно оправданны, – спокойно произнесла она. – Все для тебя складывается прекрасно. – Их взгляды встретились, в результате чего ей пришлось продолжить: – Ты вовсе не выглядишь несчастным.
– Ах, разве? – резко и иронично вырвалось у него.
– Практически этого не видно, а для тетушки Мод этого вполне достаточно. Ты просто чудесный, ты прекрасен, – заявила Кейт. – И если ты на самом деле хочешь знать, верю ли я, что у тебя все получается, то можешь вполне поверить моим словам: я вижу, что это будет скоро.
Тут она внезапно спросила, который час.
Деншер взглянул на часы:
– О, только десять минут первого. Прошло всего тринадцать минут. У нас еще есть время.
– Тогда нам надо идти. Мы должны пойти им навстречу.
С того места, где они стояли, Деншер измерил взглядом протяженность обширной площади.
– Они все еще в той лавке. Они нам не опасны еще как минимум полчаса.
– Ну вот видишь! А я что говорю?
Они беседовали посреди центральной площади города – Piazza San Marco[19], всегда подобной великолепному общественному залу, с гладким полом, с вечно голубым потолком над всеми ее красотами, всегда благоприятствующими беседе; или, чтобы быть точным, не совсем посреди площади, а в том месте, где наша парочка остановилась по взаимному побуждению, выйдя из огромного, похожего на мечеть собора. Теперь он, со своими куполами и башенками, возвышался чуть позади них, а перед ними открывалось широкое пустое пространство, огороженное аркадой – крытыми галереями с магазинами, где в основном в эти часы и сосредоточивалось все уличное движение. Венеция завтракала – Венеция гостя и, вероятно, его знакомой, и, если не считать стаек докучливых голубей, подбирающих крошки от постоянных пиршеств, перспектива была им ясно видна, и они могли разглядеть, что их спутницы пока еще не были, и еще какое-то время, видимо, не будут, исторгнуты кружевной лавкой в одной из галерей, где не так давно наша парочка оставила их, чтобы «заглянуть мельком» – ловко придуманное предложение Деншера – к святому Марку. Случилось так, что это утро приняло счастливый оборот, выплеснув такой шанс на поверхность, однако недавно сделанное Деншером замечание вовсе не было преувеличением обычно предоставляемых им возможностей. Самое худое, что можно сказать об этих возможностях, было то, что встречи всегда происходили в присутствии – в присутствии всех остальных: все остальные в этот период включали, в переполненном людьми мире, Сюзан Шеперд, тетушку Мод и Милли. Но доказательство того, как, даже «в присутствии», возможность встречаться могла стать необычайной, зависело от того, насколько удобно было нашей парочке воспользоваться именно тем моментом и тем количеством времени, какое оставалось им на то, чтобы чуть помешкать, чуть задержаться. Остальные согласились, что им двоим не нужно поджидать их в лавке: это было самое малое, что остальные могли для них сделать. Реально же в это утро им помогло то, что, когда Деншер явился – как он всегда это называл – во дворец, Милли, в отличие от предыдущих дней, не смогла к ним выйти. Обычай и практика до сих пор казались вполне установившимися: как только он появлялся, день за днем, – а теперь минуло уже восемь с таким удобством проведенных дней, – их друзья, то есть друзья Милли и Деншера, удобно рассеивались, оставляя его сидеть с нею дома до ланча. Таково было с полным совершенством осуществляемое выполнение программы, на которую он, как он выражал это про себя, «был посажен», так что это вполне могло стать некоторым подтверждением того, в чем Кейт усматривала успех. У него действительно в присутствии миссис Лоудер был вовсе не такой вид, будто он настолько поглощен Кейт, чтобы это могло кого-то встревожить: он не мог выглядеть иначе, сидя там вместе с ними, ведь от него и требовалось выглядеть именно так. Он не мог подвести их юную хозяйку, точно так же как она ни разу за эти утра не подвела его: сегодня впервые она недостаточно хорошо себя чувствовала, чтобы с ним увидеться.