- Отец-то твой... Павел Дмитриевич будет против...- лукаво протянул Фома.
- Ничего не против, он уж не такой плохой человек, крупный ученый...
Глеб начал было расписывать, какой у него отец, но я, не выдержав, перебил и спросил Фому, как они встретились. Фома с готовностью рассказал.
Он проехал километра три, когда вспомнил, что завтра выходной день. Почувствовав себя свободным, тут же вернулся назад, но войти к нам не осмелился - свет уже погасили. Решил походить до рассвета, а утром помочь летчикам, если им понадобится помощь. Луна светила ярко, и ему пришла мысль пойти посмотреть на самолет (мотоцикл он поставил возле метеоплощадки). Самолет нашел легко и долго осматривал его, зажигая спички. А потом смотрит - летчик идет.
Мы уселись на крыльце. Глеб заявил, что спать не хочет и, если мы не возражаем, будем разговаривать, пока не взойдет солнце. Фома и Глеб тотчас закурили, каждый свои папиросы. Говорил один Глеб. О себе - случаи всякие из своей летной жизни.
Утром Глеб уехал, простившись со всеми довольно сухо. Только Лизе очень долго жал руку, пока она ее не отдернула. Мальшет задержался на пару дней. Ему надо было убедить Ивана Владимировича написать статью о Каспии для "Известий", и тот обещал. Кажется, Филипп ему понравился.
Эти два дня промелькнули очень быстро. Лиза разрешила мне не ходить в школу, но у меня и без школы хлопот был полон рот.
В этот приезд -Мальшета мне так и не довелось поговорить с ним по душам. То он часами спорил с Иваном Владимировичем о каких-то тектонических нарушениях, продуктивной толще, сураханской свите, антиклинальных складках, сейшевых течениях - просто ничего нельзя было понять, будто не на русском языке они говорили. То уходил искать с Лизой следы эоловых наносов. Уж берега-то я знал получше сестры, но из-за всей этой "тарабарщины" чувствовал себя таким дураком, что мне оставалось только идти на кухню ставить самовар и жарить рыбу для прокормления всей ученой компании. А я-то думал, что уже много знаю-все-таки десятиклассник!
Когда Мальшет уехал, обещав на этот раз писать регулярно, сразу стало слишком тихо и пустынно, будто наша метеорологическая станция была не в девяти километрах от веселого рабочего поселка, а на необитаемом острове.
Уезжая, Мальшет оставил крохотную, как уголек, надежду, которая сразу стала разгораться. Он сказал:
- Я теперь еду в Москву и буду настойчиво требовать создания Каспийской экспедиции по трассе будущей дамбы. Она пройдет от вашего Бурунного... Понадобится человека четыре рабочих, желательно с образованием, чтоб они могли при случае помочь в научных наблюдениях. Подобрать подходящих людей мы поручим Яше - ему и карты в руки... Если он, конечно, не против.- И он улыбнулся своей мальшетовской улыбкой, глянув на меня.
Еще бы, я да не хотел! Меня просто распирало всего от гордости и счастья. С того момента я начал бредить этой экспедицией. Мысленно я тотчас подобрал людей: Лиза, Фома, Ефимка и, разумеется, я сам. В их согласии я не сомневался - какой же нормальный человек откажется от участия в экспедиции?
Сестра, как всегда, словно прочла мои мысли.
- А школа? - спросила она грустно.
- Можно договориться с директором и сдать выпускные экзамены осенью...
- А если так не разрешается?
- Тогда будем заканчивать заочно. Такой случай не всегда подвернется.
...Как-то сразу легла зима, и море замерзло до самого горизонта огромная ледяная пустыня, блистающая днем на солнце и ночью при лунном озарении триллионами алмазных искр. Только темные снежные тучи, наползающие из-за моря, как лава, одни могли гасить этот ослепительный блеск.
Каждое утро, еще впотьмах, мне приходилось идти с ломом расширять замерзшую прорубь, в которой Лиза определяла температуру воды. Откровенно говоря, и эта зима была далеко не легкой - много работы, много учебников, которые надо одолеть, утомительное хождение пешком в Бурунный и обратно, к тому же морозы и ветры.
Кроме того, я ввязался в борьбу с Павлушкой Рыжовым - я упоминал о нем в начале моих записок. Целую длиннющую повесть из школьной жизни можно было бы написать о нашей борьбе с Павлушкой... Но я бы тогда, как говорится, отвлекся от своей темы. Скажу коротко: это именно я сумел добиться, что ребята категорически отказались выбирать на какую бы то ни было общественную должность Павлушку.
Учителя упорно его выдвигали (кроме нашего географа, классного руководителя Афанасия Афанасьевича- он-то его раньше всех раскусил), а мы еще упорнее давали ему отвод. Один раз произошел просто скандал. На торжественном заседании в день празднования Октябрьской революции Рыжова опять выдвинули в президиум, не поставив в известность ни одного из нас.
Павлушка, задрав нос, прошествовал на сцену - его хлебом не корми, была бы возможность поважничать. Ребята разволновались и стали кричать:
- Долой Рыжова!
Здесь же в первом ряду сидел его отец - директор рыбозавода, такой же пухлый, белесый и рыхлый, как и Павлушка. Наш школьный директор, должно быть, почувствовал себя неловко и, желая замять инцидент, хотел объявить заседание открытым. Но я встал и потребовал вывести Павлушку из президиума на том основании. что мы его не уважаем.
Это был настоящий скандал, и Рыжову-сыну пришлось уйти. Потом эту историю разбирали и на педсовете, и на бюро, и на комсомольском, и на классном собраниях. Меня вызвали на педсовет и задали вопрос: как я лично отношусь к своему товарищу и однокласснику Павлу Рыжову.
Я, не задумываясь, выпалил, что терпеть его не могу! Учителя переглянулись и спрашивают:
- За что?
Я ответил, как и думал на самом деле, что он плохой комсомолец. Что лучше быть хорошим, честным беспартийным, чем плохим комсомольцем. Плох же он тем, что краснобай. Ему ничего не стоит к месту и не к месту употреблять такие великие слова, как Родина, партия, коммунизм, космос, спутники, комсомол. Но на самом деле он не чувствует ни космоса, ни коммунизма ничего! От частого употребления слова эти для него стерлись, как хорошая, но затасканная песня, и ровно ничего не значат. Он говорит одно, а делает другое. Вернее, он ничего не делает, а только говорит. Небось когда мы сажали пришкольный сад или вместе с ловцами-комсомольцами работали на строительстве клуба, Павлушка палец о палец не ударил. А на Первое мая вышел на трибуну "от учеников", хотя мы его не уполномочивали, и сказал:
"Мы построили клуб!"
И потом, он лицемер: перед учителями один, а перед нами совсем другой. И, наконец, самое в нем отвратительное, что он с пеленок властолюбив и любит распоряжаться. Ну, а мы не дураки и не дадим ему такой возможности...
Афанасий Афанасьевич, который до того смотрел в пол,встал и при мне говорит:
- Очень точная характеристика. Молодец, Ефремов! Оставайся таким принципиальным навсегда.
А кое-кто из учителей рассердился, зачем он при мне это сказал. Ну, вот и все. Мы побороли!.. Только какое-то предчувствие говорит мне, что с Павлушкой нам придется бороться всю жизнь.
Приходили письма. Глеб писал Лизе - не знаю что, не читал. Мальшет нам обоим, коротко, с "гулькин нос", и больше спрашивал, чем сообщал. С Иваном Владимировичем у них шла обширная переписка, на том же тарабарском наречии: "брекчированные доломиты гокракско-спириалисового возраста". Если это перевести на русский язык, следовало понимать, что денег на экспедицию не дают...
Приходили письма и для меня лично. Писала Марфа - дочь заслуженной артистки Оленевой. Она прислала свою фотографию. Никогда я не видел таких глаз, такого рта - какое-то совсем особенное выражение. Она неизмеримо красивее Лизы и, судя по письмам, необыкновенно умна. Увлекается плаваньем, греблей и фехтованием на рапире. Я сам сделал модель парусной шхуны (Иван Владимирович только консультировал), вроде той, что нам подарил Турышев, и послал ей на память. Яхту я назвал "Марфа" - написал масляной краской на борту.
Всю весну мы очень много с Лизой зубрили - до обалдения. Только раз и устроили себе праздник, когда вышла из печати книга Ивана Владимировича "Проблема Каспия". Выпили за круглым столом шампанского и от всей души поздравили нашего милого старика. Жаль, что не было Фомы, он охотился на тюленей. Было очень весело. Иван Владимирович подарил нам по экземпляру своей книги с автографом.
Экзамены мы выдержали успешно. Лиза на четыре и пять, я на одни пятерки. Был выпускной бал (мне почему-то взгрустнулось на этом вечере). Лиза надела наконец по назначению свое новое платье, то, серебристое в поперечную полоску. Такое точно платье есть и у Марфы...
Мы окончили десятилетку, но как-то не верилось. Значит, всё, и мы уже взрослые... А школа, как и детство, уже прошлое. Нам выдали аттестат зрелости. Теперь от нас ждали больших свершений от каждого. Потому что это была эпоха больших свершений. Шел первый год семилетки. Он начался запуском космической ракеты. В доках спешно отстраивали атомный ледокол. Турбины электростанций работали на атомном топливе. В газетах писали: "Символом нашей эпохи стали космическая ракета и окруженное орбитами электронов ядро атома". Символом нашей эпохи стал человек,
проникающий в тайны бесконечно великого. На моей родине хлебопашец или рыбак пользуются таким же уважением, как ученый-физик. Это очень хорошо! По-моему, это важнее, чем запуск ракеты.
Иногда я не спал до четырех часов, раздумывая над этими вещами. Я еще не знал, что такое бессонница, просто было интересно лежать в тишине, когда все в доме спят и в голову приходят самые странные мысли.
Глава пятая
ВЕТЕР В СНАСТЯХ
Итак, мы - взрослые. Пришла пора окончательно и верно избрать дорогу в жизни, чтоб потом с нее не сворачивать.
Лиза не колебалась, у нее давно уже было все решено и обдумано: она будет океанологом. Учиться она решила заочно, чтоб не расставаться со мной так меня любила старшая сестра. Я тоже любил ее больше всех на свете, больше отца.
У меня дело было сложнее: как это ни странно, я еще не выбрал, кем я буду, хотя твердо знал, что моя судьба так или иначе будет связана с Каспийским морем. Очень соблазняло Бакинское мореходное училище, в котором учился Фома, он уже перешел на второй курс. В училище было четыре отделения: штурманов дальнего плавания, судовых механиков и электромехаников и судовых радистов. Когда судно терпит бедствие и вынуждено через эфир умолять: "Спасите наши души!" - радист выступает как главное лицо, от его выдержки многое зависит.
Несчастье мое состояло в том, что мне нравилось слишком много профессий сразу. Ихтиология, например, очень ведь интересна. А гидрология, биология, океанология - каждая "логия" была по-своему интересна. Беда, да и только!..
Думал я, думал и решил, что, пожалуй, действительно не по возрасту глуповат -наивен, как деликатно выражалась наша преподавательница русского языка Юлия Ананьевна. Раз уж я так отстал в своем развитип, то разумнее всего с годок поработать матросом - ловцом у Фомы. Он теперь был капитаном промыслового суденышка "Альбатрос" и звал меня к себе. А еще лучше -это было бы просто замечательно! - отправиться с Мальшетом в экспедицию, но дело это что-то заглохло.
Когда Лиза узнала о моем решении, личико ее вытянулось и побледнело. Вспомнила, как наша мама утонула в море. Боялась и за меня. Но, выслушав все мои доводы, все. же скрепя сердце согласилась. Только потребовала, чтоб я хоть с месяц отдохнул дома после экзаменов. Я не возражал. Как раз в районную библиотеку пришла партия новинок, и было очень соблазнительно не торопясь, на свободе их перечитать.
Однажды, это было после полдневного наблюдения, мы с Лизой сидели на каменной плите в тени дома и читали по очереди вслух "Туманность Андромеды", как вдруг вдали зарокотал мотоцикл, и, пока мы, отложив книгу, прислушивались, подъехал мой приятель Ефимка Бурмистров, загорелый до черноты, черноглазый и кудрявый, худой, как глистенок. Особенно он похудел с тех пор, как купил подержанный мотоцикл конструкции двадцатых годов.
Ефимка на чем свет стоит ругал пески, из-за которых он чуть не свернул себе голову, так скверно было ехать. Впрочем, я по его глазам видел, что он чем-то весьма доволен.
- Фома Шалый велел тебе передать, чтоб приступал к работе, так как время горячее -путина, и людей не хватает. Сегодня выходим в море. Я тоже выхожу. Лады?
Я бросил взгляд на побледневшую сестру.
- Придется ехать,- вздохнул я, стараясь не показывать, как обрадовался.
Лиза молча встала, чтоб меня собрать. Но Ефимкины новости еще не кончились.
- Лизу просят прийти в клуб,- простодушно сообщил он.
- Почему же... меня? - удивилась Лиза.
- В Бурунном целая эскадрилья самолетов, еще ночью прибыли!- выпалил Ефимка.-Сейчас собрание начнется. А Лизе записка...
Ефимка протянул ей конверт, достав его из фуражки, где он и сохранялся всю дорогу. Из-за проклятых песков конверт весь вымок.
Лиза прочла и покраснела.
- Знаешь, кто приехал? - воскликнула она.- Глеб Павлович Львов. Зовет нас в Бурунный, хочет повидаться...
Записки она не показала, но я ни секунды не сомневался, что звал он одну Лизу, только я сделал вид, что поверил. Как же, отпущу я сестру одну, пусть дожидается!
- Я вас довезу обоих,- важно обещал Ефимка.
Через четверть часа мы уже мчались со всей скоростью, какую можно развить на нашей дороге на антикварном мотоцикле. Доехали благополучно, если не считать того, что два раза вываливались на полном ходу в песок. Ефимкин мотоцикл вообще со странностями, как норовистая лошадь. Ругать его нельзя, а то он пуще того взбесится, потому Ефим ругает всегда лишь песок.
Мы завезли Лизу к Маргошке (сестра хотела умыться и запудрить синяк), а сами отправились прямиком к клубу. К великому удовольствию куривших возле клуба парней, мотоцикл высадил нас единым махом на высокое крыльцо - клуб у нас на сваях - и, повернув на сорок пять градусов, попятился и налетел на неуспевшего посторониться Павлушку Рыжова. Пока он отряхивал свой новый костюм, мы скрылись в толпе.
В поселковом клубе было людно, как никогда, и так шумно, что почти не было слышно пущенную на всю мощность радиолу. Собрались все ловцы, кормщики, механики, капитаны промысловых моторных судов. Девушки-рыбачки принарядились кто во что горазд. Смех, возгласы, песни, загорелые лица, белозубые улыбки, морские куртки, полосатые тельняшки, соленые остроты - у нас на этот счет не стесняются. На празднично прибранной сцене висела огромная карта Северного Каспия.
Директор рыбозавода, Павлушкин отец, беседовал возле сцены с пилотами. Я сразу увидел среди них Львова, но усомнился, он ли это - так Глеб изменился. Он был весел, спокоен, держался уверенно. Может, он всегда был такой, а тогда сделался "сам не свой" из-за перенесенной аварии. Уж очень он боялся, что его отчислят по летному несоответствию и "спишут на землю", как выражаются летчики. Но его не отчислили - верно, дефект был в моторе.
Глеб, должно быть, почувствовал мой взгляд и обернулся. Я думал, что он меня не узнает, но он сразу узнал и, оживившись, быстро подошел и пожал мне руку.
- Где Лиза? - нетерпеливо спросил он.
Я коротко объяснил. Он пристально посмотрел мне в лицо.
- До чего ж ты похож на сестру! - вырвалось у него.
Я уже привык, что люди удивляются нашему сходству, хоть мы и не близнецы. Все объясняется очень просто: мы - "вылитая мать".
В этот момент появились Лиза с Маргошкой. На Лизе была широкая юбка в мелкую клеточку и серая, под цвет, шелковая блузка на пуговицах. Она умылась, расчесала и заплела косы. Волосы у нее хорошие - густые, вьющиеся. Если бы Лиза остригла тяжелые косы, то сразу стала бы курчавой, как Ефимка.
Зато Маргарита была, что называется, ослепительна. Румяная, в розовом платье, глаза как вишни, на щеках ямочки, на локтях тоже, на запястьях словно веревочкой перетянуто, как у младенца. Не удивительно, что, на зависть прочим девчатам, и наши парни, и летчики так на нее и уставились. Только не Глеб. Его, кажется, не удивишь красотой, не этого искал он в женщине. Сестра познакомила его с подругой, он вежливо поклонился, но заговорил с Лизой, не обращая более никакого внимания на Маргошку.
Лиза, по моим наблюдениям, не имела успеха у здешней молодежи. К ней все без исключения хорошо относились, но и только (кроме, конечно, Фомы). Даже танцевать не приглашали. Я слышал, как девчонки-одноклассницы и та же Маргошка говорили о Лизе: "Она не имеет успеха у ребят... ну, а Фома вообще шалый". Я тогда подумал: почему? Видел же я, какое впечатление произвела она на Глеба и Мальшета. Мне кажется, наших парней расхолаживали ее ум и большая начитанность. Они как-то стеснялись ее, боялись показаться неразвитыми, что ли. А Глеб не мог оторвать от сестры глаз. Он взял ее за руку и отвел в сторону, что было просто невежливо по отношению к Маргошке. У той от обиды слезы выступили на глазах, но другие летчики сразу загладили промах: принялись говорить ей комплименты.
Я присел на стул в уголке, откуда всех было видно. Странно, когда Глеб стоял возле сестры, такой подтянутый, в новом летном костюме, гладко выбритый, красивый, он выглядел таким сильным и уверенным в себе, а мне почему-то казалось, что он ищет в моей сестре поддержки и защиты.
Я заметил, что летчики с любопытством разглядывали исподтишка мою сестру, даже те, кто в это время шутил с Маргошкой. Начальник авиаразведки товарищ Охотин, уже пожилой человек, с круглым обветренным лицом, видимо большой добряк, наконец потребовал от Глеба, чтобы он познакомил товарищей со своей приятельницей. Глеб стал их знакомить и пошутил:
- Вот если я когда надумаю жениться, то лишь на такой девушке, как Лиза.
Сестра как-то странно посмотрела на него, в ее светло-серых глазах так и запрыгали смешинки. У нее очень развито чувство юмора.
- Я знаю, что она сейчас подумала! - воскликнул Охотин и обратился к Лизе: - Вы подумали: ну, а я не уверена, такого ли мне мужа надо, как Глеб Павлович... Ведь так, правда?
- Правда,- подтвердила Лиза.
Боже, что тут было! Летчики так расхохотались, что один даже закашлялся и посинел, воздух ему не в то горло попал. Охотин смеялся буквально до слез, вытащил из кармана кителя платок и вытирал глаза. Лиза спокойно смотрела на смеющихся, на меня - я уже давно подобрался ближе. Глеб побледнел, самолюбие его задели. Он пытался заставить себя улыбаться со всеми вместе и не мог. А летчики как посмотрят на него, так еще больше хохочут. Но тут подошел директор рыбозавода Рыжов и показал на часы: пора было начинать собрание.