— Перебьешься. Иди.
Виталик направился в прихожую и, остановившись там, вдруг неожиданно для самого себя сказал:
— Послушай, если Черемисин вызовет твоего брата под предлогом, что я жду тебя, пусть он не ходит, ладно?
— Что это значит?
— Ну, ничего такого — я уже сказал тебе, что твой брат угрожает мне, если я не перестану ходить за тобой, поэтому мои друзья хотят поговорить с ним, просто поговорить.
— А ты что же, пожаловался друзьям? — насмешливо спросила Джульетта.
— Я не жаловался, разговор при них был — короче, пусть не выходит, мало ли что.
— Очень благородно с твоей стороны.
— А я бы сказал, что это очень подло с моей стороны, — тяжело вздохнув, сказал Виталик, — но не нравится мне эта затея.
— Хорошо, спасибо, до свидания.
— До свидания.
— У меня ноги не идут.
Девушка взяла его за руку и вывела в прихожую, поглядела в глазок, шепотом:
— Кажется, никого — иди.
Виталик в последний раз заключил ее в объятия и выскользнул на лестничную клетку. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и, блаженно улыбаясь, подняв плечи от утреннего холода, пересек пустырь, легко перемахнул через бетонный забор и вошел в общежитие. За стеклом дежурной царила тишина, в полумраке на старом продавленном диванчике угадывались очертания спящей Эльзы, закутанной в казенное одеяло. Виталик невольно поискал глазами Али, но не обнаружил, зато в спальном боксе искать его не пришлось — богатырский храп оглашал все пять комнат и общий коридор. Виталик достал из своей тумбочки прищепку, которую специально хранил для таких случаев. Вошел в комнату Али и надел ее на нос приятелю — храп сразу прекратился. Довольный Виталик вернулся в свою комнату, разделся и лег на кровать. Гнева Али он не опасался: прищепка до утра не удерживалась на носу, слетала, но пока она держалась, Виталик успевал уснуть. Что он и сделал, думая о Джульете, с блаженной улыбкой на губах.
Для Ислама не было ничего хуже, чем выходные, проведенные в общежитии. Несколько месяцев после начала учебы в ПТУ он каждые выходные, а то и чаще, ездил к старшему брату, живущему в пригороде, у родителей своей молодой жены. Наивная мать, собирая сына в дорогу, напутствовала его следующими словами: «Помни, что ты там не один, — одному тяжело в чужом городе, но это не про тебя, в этом смысле у тебя все в порядке: в Баку родной брат, его дом — это продолжение нашего дома, ты всегда можешь поесть там, если будешь голоден, его жена будет стирать твои рубашки, носки стирай сам, это будет неудобно». Но брат оказался человеком строгих правил. Он сказал:
— Запомни раз и навсегда: тебе никто ничего не должен, заботься о себе. Я когда-то сам был на твоем месте. Тебе еще повезло, что ты можешь есть у нас, а я домашнюю пищу видел, только когда на каникулы приезжал.
Против первого пункта возразить было нечего — брат явно преследовал воспитательные цели, но с едой дело обстояло не так просто — совместные трапезы были для Ислама пыткой, поскольку брат провожал взглядом каждый кусок хлеба, взятый из хлебницы. Возможно, он делал это машинально, но мальчику было от этого не легче. А в какой-то момент в раздражении он и вовсе заметил, что, по-видимому, Ислам ездит к ним не навещать брата, а только для того, чтобы поесть. В тот момент, когда он это произнес, Ислам как раз осторожно ел какую-то рыбу, которую именовали «ледяная» (копеечную мелюзгу продавцы откалывали от общей глыбы и продавали на вес). Да и ел-то он ее, чтобы не обидеть хозяйку. С куском во рту он кое-как справился, изобразил жалкое подобие улыбки и встал из-за стола. Молодая жена с плохо скрываемым любопытством наблюдала за его реакцией.
— Пойду пройдусь, — едва сдерживая слезы, сказал Ислам, — спасибо.
— На здоровье, — ответила женщина.
После этого Ислам прекратил свои посещения. Недели через три брат, обеспокоенный отсутствием Ислама, приехал в училище и, узнав, что причиной является обида, с облегчением вздохнул, и, сказав: «Ну, как знаешь», — уехал.
Кроме старшего брата в Баку еще жили родственники жены другого брата и двоюродная сестра, бывшая замужем за инженером-нефтяником. Какое-то время Ислам ездил к ним по выходным, но потом, почувствовав, что становится и там в тягость, прекратил визиты. Теперь по субботам он иногда подрабатывал на винзаводе, а в воскресенье весь день до вечера валялся на койке, потом одевался и ехал в город: когда один, когда с друзьями. Вечерами на приморском бульваре собирался весь город — разодетая в пух и прах публика фланировала вдоль моря. Летом 1975 года в моде были гипюровые рубашки, и мужское население Баку щеголяло в них, расцвечивая ночь во всевозможные оттенки белого, черного, лимонного, голубого цветов. Особо «продвинутые» носили красные и желтые цвета. Тем же летом носили желтые и красные носки. Гипюровой рубашки у Ислама не было по причине бедности, но желтые носки он мог себе позволить.
До вечера, правда, было далеко. Завтрак он проспал, поэтому вставать с койки не торопился. Предстоящий воскресный день тяготил его с самого утра. Человеку, живущему в чужом городе, не нужны выходные — они вызывают в его душе чувство отверженности.
Одиночество чужака.
Перебрав несколько вариантов времяпрепровождения, Ислам решил поехать в библиотеку и сдать книгу, которую он держал у себя уже несколько месяцев — тем более что библиотекарем там, насколько он помнил, была миловидная девушка. Он разыскал книгу, затем извлек из-под кровати чемодан, достал выходные брюки, новую тенниску. Оделся, смочил расческу водой и привел волосы в порядок. Щурясь от яркого солнца, Ислам вышел из общежития и неторопливо зашагал по асфальтированному тротуару краем футбольного поля; через плац, находящийся перед главным учебным корпусом, вышел с территории училища и отправился в библиотеку, которая находилась в трех автобусных остановках от общежития.
Виталик Большой проснулся в одиннадцать часов. С трудом разлепив веки, он с наслаждением потянулся, зевнул, и тут заметил, что Али, приподнявшись на локте, смотрит на него взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Что случилось, дорогой друг? — хриплым от сна голосом воскликнул Виталик, — кто обидел эти глазки, почему ты так смотришь на меня?
— А что у меня с глазами? — настороженно спросил Али.
— В них вся скорбь армянского народа, — немедля ответил Виталик. Он уже заметил прищепку в руках Али и все понял: теперь, чтобы не дать развиться гневу приятеля, его надо было заговорить.
— Я не армянин, — грозно сказал Али.
— Тем хуже для них, у них был бы свой Голиаф.
— Голи… что? — переспросил Али.
— Аф-аф, — пролаял Виталик. — Голи-аф — это в древности у иудеев был такой богатырь.
Польщенный Али невольно ухмыльнулся, но тут же состроил сердитую гримасу, хотя было видно, что это удается ему уже с трудом.
— Слушай, ты мне зубы не заговаривай, — сказал он, — Голиаф-шмолиаф, лучше скажи, что это такое? — и он вытянул руку с прищепкой.
— Это приспособление для сушки мокрого белья, для его фиксации. Зачем она тебе, никак, ты постирать собирался?
— Я не стирался собрать, то есть не собирался стирать — эта хреновина была на моем носу, когда я проснулся.
— Не может быть! — ужаснулся Виталик. — Этого не может быть, кто же смеет сушить белье на твоем благородном носе, приятель, носу! Если только кто решил свести счеты с жизнью.
— Я знаю одного такого человека, — сказал Али, в упор глядя на Виталика.
— Нет-нет, прошу на меня не вешать, я здесь ни при чем.
— Как докажешь?
— У меня алиби: я спать лег раньше тебя, я уже третий сон видел, в то время как ты охмурял свою пожилую пассию.
— Действительно, — Али озадаченно почесал прищепкой свой стриженый затылок. Когда он вернулся от Эльзы, было три часа ночи, Виталик спал, и вряд ли он стал бы вставать ради этого.
— Но я этого так не оставлю, — негодовал Виталик, — в твоем лице они оскорбили весь лезгинский народ, это дискриминация малых народов!
— Лезгинскому народу нет никакого дела до моего носа, — сказал Али, — а насчет малых народов полегче, а то сам малым народом станешь.
— Нет, брат, шалишь, русский народ в Баку называют Большим Братом.
— Какой же ты русский, если у тебя папа азербайджанец?
— У меня мама русская.
— А национальность по отцу определяется.
— А у евреев по матери.
— Но ты же не еврей?
— Не еврей, — скрепя сердце согласился Виталик, — но с другой стороны, я дитя двух народов, и в зависимости от обстоятельств я выбираю себе национальность — это как двойное гражданство, понимаешь?
— Понимаю, это как хамелеон.
— Сам ты хамелеон, — вдруг обиделся Виталик.
— А-а, задело! А как меня малым народом обзывать? Я, между прочим, самый большой в нашей общаге.
— Ты-то здесь при чем? Это геополитический факт.
— Иди в задницу, — сказал Али.
— С удовольствием, покажи мне хороший женский зад — и я туда пойду, только не Эльзин. Кстати, как ночь прошла, удачно, только не ври?
Али кивнул.
— Что ты головой трясешь, словами скажи!
— За грудь разрешила взять.
— Иди ты!
— Клянусь.
— Ну, старик, да у тебя, я смотрю, дело на мази. Еще пару лет — глядишь, и в койке у нее окажешься.
АЛИ недоверчиво посмотрел на Виталика, пытаясь определить, смеется тот или говорит серьезно.
— Это же надо было просидеть полночи со старухой, чтобы взять ее за грудь! — продолжил Виталик.
Али нахмурился, некоторое время молчал, затем сел на кровать, свесив на пол мощные волосатые ноги, задумчиво поскреб обширную грудь и вопросительно сказал:
— И все-таки, какая сволочь прищемила мне нос? Тебя, значит, я вычеркиваю…
— Большое спасибо, — поблагодарил Виталик, — никогда не забуду твоей доброты.
— Будем действовать методом исключения, — продолжал Али, — значит, остаются двое: Ислам и Виталик.
— Я хочу тебе напомнить, дорогой друг, — заметил Виталик, — что в нашем боксе пять комнат, в каждой комнате по два человека. Путем нехитрых арифметических действий — если, конечно, ты помнишь, что такое арифметика — можно вычислить, что здесь проживают десять человек. Так что, выходит, любой из десяти человек, не считая меня, конечно, мог сделать это.
— Слышь, ты, умник, — насмешливо сказал Али, — я, в отличие от тебя, давно вышел из того возраста, когда пользуются сложением и вычитанием — я давно оперирую высшей математикой, и по моим расчетам выходит, что только кто-то из вас троих мог это сделать. Все остальные боятся даже здороваться со мной — стараются проскочить мимо, как мышки, а не то что проделать такую смертельную для себя шутку. Только мои сомнительные друзья могли позволить себе такую дурную шутку, к тому же я сейчас припоминаю: я и раньше находил прищепки в своей постели.
— Скажи пожалуйста, — озадаченно произнес Виталик, не ожидавший от приятеля такой мыслительной прыти, — да ты просто гений дедукции, как твоя девичья фамилия, Холмс или Пуаро?
— Мегрэ моя фамилия, и я продолжаю: когда я вернулся, Ислам спал без задних ног, а не было только одного человека: нашего Ромео, нашего Дон Жуана, нашего влюбленного «витязя в тигровой шкуре».
В это самое время «витязь» лежал на диване с Джульеттой и пытался снять с нее трусики, но она сплетала ноги, препятствуя, тогда он вдевал свою коленку меж ее ног, тем самым раздвигая их. Это удавалось, но как только он брался за трусики — Джульетта вновь сплетала ноги. Оставив бесплодные попытки, Виталик потянулся к девичьим губам, но она схватила его за нос. Юноша попытался освободиться и проснулся, держа в руках прищепку: на пороге стоял Али и хохотал, держась за живот.
Из-за его плеча выглядывал улыбающийся Виталик.
— Бумеранг знаешь? — вдоволь насмеявшись, сказал Али. Видя, что Виталик не реагирует, участливо спросил: — По-русски понимаешь? Нет? Извини, по-грузински перевод не знаю, как будет. Бумеранг — такая палка кривая: папуас его в птиц бросает, а она обратно летит.
— Кто, птица? — спросил Виталик Большой.
— Ара, отвали, — сказал ему Али и продолжал: — Этот прищепка — как бумеранг: ты его в меня бросил, а он к тебе обратно пришел, понимаешь?
Виталик Маленький наконец улыбнулся и произнес:
— Один-один, — и протянул Али руку.
Тот шагнул вперед и хлопнул его по ладони.
— Но имей в виду, — дружелюбно улыбаясь, предупредил Али, — еще раз так сделаешь — я уже не по руке хлопну, а по башке.
Не доезжая одной остановки до метро «Гянджлик», Ислам вышел из автобуса. Библиотека находилась в двухэтажном здании. Он поднялся на второй этаж. На лестничной клетке было две двери: на одной висела табличка «Абонемент», на второй — «Читальный зал». Он постучал в первую и, не дождавшись ответа, открыл дверь.
Девушке, сидевшей за столом библиотекаря, было за двадцать, сколько именно — Ислам определить не мог, года двадцать три — двадцать четыре. Определять возраст, особенно женский, очень трудно. Оторвавшись от чтения, она подняла на него взгляд и приветливо улыбнулась. Ислам улыбнулся в ответ, подошел к столу, положил книгу на стол и сказал:
— Здрасьте.
— Здравствуйте, — девушка бросила взгляд на обложку, — наконец-то, мы уже собрались звонить Нелли Тиграновне, нельзя же держать книгу так долго!
— Извините, — сказал Ислам, — я в общежитии живу: кто-то взял из тумбочки почитать — и с концами, насилу разыскал.
— Вот-вот, поэтому наша заведующая никого из общежития не записывает, а за вас поручилась Нелли Тиграновна, — строго сказала девушка, — а вы ее так подводите, хорошо ли это?
— Нехорошо, — согласился Ислам, — я виноват, чем мне искупить свою вину, хотите, пойду повешусь?
— Ну зачем же такие крайности, просто надо возвращать книги в срок; а потом, что нам с того, что вы повеситесь? Мало того, что вы книгу у себя держали столько времени, еще и угрызения совести у нас будут, сплошные убытки библиотеке.
Ислам не стал настаивать.
— Хорошо, — сказал он, — заменим виселицу каторжными работами. Хотите, я вам полы вымою?
Девушка недоверчиво посмотрела на него, затем оглядела полы.
— Знаете, — с сожалением констатировала она, — полы чистые, уборщица недавно мыла.
— А я подожду, — сказал Ислам, — народ же ходит, сейчас опять грязные будут, вот я уже наследил. Вы до скольки работаете?
Девушка приподнялась, наклонилась над столом и посмотрела на его ноги. При этом Исламу удалось заглянуть ей за вырез платья.
— До трех, сегодня суббота, короткий день. А вы что же, так любите полы мыть?
— Ненавижу, просто пока я буду мыть полы, рабочий день кончится, и я вас провожу.
— Вот как? — удивилась девушка. — Зачем?
— А вы мне нравитесь. Девушка удивилась еще больше.
— Довольно-таки неожиданно, — сказала она, — и давно?
— Как вас увидел! С тех пор только о вас думаю.
— Поэтому вы и не ходите в библиотеку? Странная логика.
Ислам наконец вспомнил ее имя.
— Марина, — проникновенным голосом сказал он, — для влюбленного сердца логика — наука чуждая.
Марина взяла тетрадку, лежащую перед ней, и стала махать перед собой.
— Что-то меня от вашей грубой лести даже в жар бросило. А вы брать что-нибудь будете? — сказала она, переводя разговор в более привычное русло.
— Буду, если вы позволите, конечно.
— Ну как же я теперь могу отказать своему поклоннику! Что именно?
— Есенина.
— Какой том?
— Тот, в котором есть такие стихи: «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму».
Марина некоторое время смотрела на него, затем поманила его пальцем. Ислам наклонился и услышал запах ее тела.
Марина оглянулась по сторонам и тихо сказала:
— Больше нигде этого не произносите.
— Почему?
— Это к Есенину не имеет никакого отношения, это песня из кинофильма про Великую Отечественную войну.
«Ай-яй-яй, — сказал себе Ислам, — оплошал». И вслух произнес:
— Знаете, видимо, мне все-таки не избежать сегодня веревки, хотя это чертовски похоже на Есенина.
— Ну, тонкая лирика, тихая печаль, какие-то нотки похожие, но там дальше слова: «Мы пол-Европы по-пластунски проползли» и т. д.
Ислам почувствовал, как лицо его заливает краска. Спасти положение могла только удачная шутка, острота, но, как назло, в голову ничего не приходило. К счастью, в библиотеку вошел новый посетитель, и еще один появился из глубины зала. Воспользовавшись этим, Ислам отошел в сторону, к ближайшему книжному шкафу, и стал рассеянно изучать корешки книг, украдкой поглядывая на Марину. Скоро взгляд его наткнулся на роман «Двенадцать стульев», он раскрыл книгу и углубился в чтение. Из этого состояния его вывел голос Марины:
— Вы теперь решили здесь читать?
— Да, раз мне больше не доверяют — другого выхода нет.
— Сами виноваты, а что вы читаете с таким весельем? Ислам показал обложку, закрыл ее и поставил на полку.
— Что же вы, читайте, читайте, я не против!
— Да я уже сто раз ее читал.
— Зачем же вы ее читаете?
— Время тяну, — признался Ислам, — жду, когда вы закончите, чтобы проводить вас.
— Послушайте, вы всегда так действуете, напролом?
— Что-нибудь не так? Девушка пожала плечами.
— Не знаю, от вашей прямоты меня даже оторопь берет.
— Да нет, не всегда, бывает, что и соврешь.
— А кому вы врете?
— В основном мастеру, учителям — бывает, урок прогуляешь, а говоришь, что живот болел, чтобы не расстраивать.
— Понятно, — весело сказала Марина. Ее все это чрезвычайно забавляло — парень был младше ее лет на пять. — Однако до трех еще полтора часа.