— Кстати, лейтенант. Ты говорил о двух причинах.
— Каких? — удивился Карамышев. Но быстро вспомнил, хмыкнул: — Насчет вражин? Вторая — внутренняя, самая важная. Любое подполье вынуждено подбирать новых людей. И чем дольше оно существует, тем больше вероятности нарваться. Сломают новичка на деньгах, на бабе, на чем угодно. Но не это — главная червоточинка. Найдется дурак — или умник, все равно, — который вреднее всякой бомбы окажется. Изнутри дело разнесет. Не трус, не предатель, хуже — идейный псих. Как Сергей Дегаев у народовольцев. Не предал, не продал — с концами уничтожил, потому как сам из системы. Доступно?
Кивнул Петр Кондратьев: доступно. На стену тумана поглядел.
— А у меня дед был народовольцем.
9.— Что мне будет, если я откажусь? — спросил Данька. Они с Петром Леонидовичем сидели в открытом кафе на площади Поэзии. Теплая погода давала возможность летней площадке продлить существование, еще вчера, казалось, вечное, а сейчас зыбкое и эфемерное, как багряный лист на ветке клена. Бедняга старалась вовсю: кряхтела динамиком магнитофона, манила крохотными, на четверых, шатрами, расписанными рекламой. День, неделя, и она уйдет в небытие на добрых полгода, превратившись в асфальтовую пустыньку, обнесенную решеткой из узорчатого металла. А потом воскреснет из мертвых.
— Что тебе будет?
Дядя Петя собрал в уголках глаз задумчивые морщинки. Обычно предпочитая чай, сейчас он заказал себе у приветливой толстушки-официантки графинчик, где плескалось сто пятьдесят граммов водки, и два бутерброда с салями.
— Что, значит, будет... — повторил старик, наполняя одну-единственную рюмку.
Не спеша ответить, он взял рюмку за тонкую ножку и выпил водку до дна.
Без тоста, словно на похоронах.
У Даньки оборвалось сердце. Настроение и так было — гаже некуда, а теперь и вовсе испаскудилось. Что-то родное грозило сломаться на веки вечные. Крак, и ты уже другой, и жизнь другая, и дядя Петя — не дядя Петя, а Кондратьев П. Л., человек чужой и равнодушный. А вместо будущего, простого, понятного, еще минуту назад трепыхавшегося в руках, — неизвестность, журавлиная тайна в смутных облаках.
«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет... »
После института радиологии они побывали в военкомате. Шли пешком, благо недалеко, и всю дорогу молчали. Петр Леонидович разговора не начинал, а Данька боялся. После доктора вера и знание смешались в опасный, грозящий вспыхнуть коктейль. Он поминутно оглядывался, сам не зная, зачем. Смотрел, не идет ли позади Великая Дама?
Глупости...
В военкомате за эти годы ничего не изменилось: узкая лестница, мрачные ступеньки цвета лежалой корицы, плакаты в коридоре. Призывников, правда, не было, потому что воскресенье. Войти удалось не сразу: дежурный на входе отсутствовал, дверь оказалась заперта. Дядя Петя долго жал кнопку звонка, потом объяснял переговорному устройству, что им нужен майор Коломиец... Нужный майор в выходной, оказывается, не в баньке парился и не с друзьями шашлык жарил, а торчал на работе. Посетителей впустили и ни о чем спрашивать не стали.
Майора Данька узнал, хотя прошло пять лет. Потный коротышка в расстегнутом кителе. Он еще сказал призывнику Архангельскому, вмешавшемуся в разговор о диверсионном пистолете: «Знаешь? Ну и захлопни пасть!» Вежливый, значит, майор, приветливый и доброжелательный. Лицо нашей армии. К такому и в выходной не грех зайти.
Годы не изменили майора Коломийца. Он без особой радости пожал руку дяде Пете, волком зыркнул на Даньку, но не стал спорить, когда старик попросил его «показать парню работу с делами». Все прошли в архив, забитый пыльными папками с тесемками. Майор зарылся в папки с головой, чихал, копался, долго искал, наконец нашел одну и выложил на стол. Раскрыл на первой странице.
«Татаринов Александр Иванович, — читал Данька, мимоходом глядя на фотографию лопоухого призывника с рябыми щеками. У него сложилось впечатление, что майор заранее был в курсе, где лежит нужная папка, но чертовски не хотел ее никому показывать. — Год рождения... месяц... адрес... »
Майор толкнул его, встав рядом; толстый майорский палец ткнул в фото, оставив на глянце жирный отпечаток. После визита к доктору Поплавскому Данька уже ничему не удивлялся. Не удивился и сейчас, когда вокруг, не мешая военкомату, качнулся июньский лес, а ниже, у распадка, замельтешили нелепые солдатики в мятой форме, таская какие-то пломбированные ящики.
Руку оттянула тяжесть «Беретты», подарка Любови Васильевны.
Над одним из солдатиков, рябым и лопоухим, мелькали искорки: черные, красные, всякие. Искорки напоминали огоньки свечей в церкви или на праздничном торте: восемнадцать, что ли, огоньков. Данька прикинул, сколько искорок он сможет погасить выстрелами, понял, что не больше половины, даже при наличии запасной обоймы...
Лес свернулся бумажным листом и сгорел дотла.
«Ты что, идиот? — дохнул перегаром майор, багровея. — Леонидыч, этот придурок за пушку схватился! Я Татарина из задницы за уши тащу, добился перевода в стройбат, и что — все коту под хвост, извиняюсь?! У меня призывник с «черным шансом», а ты тирмена привел развлекаться, мать его ити?!»
«Я не хотел... » — промямлил Данька, не зная, в чем виноват.
«Сколько целей ты мог взять, Даниил? — спросил дядя Петя, игнорируя ругань майора. — Половину? Две трети?»
«Половину. С двумя обоймами».
«А «черный шанс» — это когда три четверти. Вот Тарас и хлопочет: сбил до половины, перевел из танковых частей в стройбат... Думаю, Татаринов вернется домой целехонек: Тарас свое дело знает туго».
«Ладно тебе, Леонидыч!» — зарделся майор.
«У нас «горячих точек» нет! — возразил Данька, начиная соображать, какое дело туго знает коротышка Тарас. — У нас в армии тихо... »
Майор высказался насчет «белобилетников», которые не то что пороху — бабьих подмышек не нюхали, и послал всех к чертовой матери. У него выходной, он идет в баню. А Татарина он вытащит, хоть все тирмены-молокососы вокруг гопак пляши и из пукалок стреляй. Ясно? Дядя Петя сказал, что ясно, Данька тоже сказал, что ясно. И майор пошел в баню, а они — в кафе на площади Поэзии.
— Почему мы стреляем? — спросил Данька по дороге. — Почему мы стреляем, а они — иначе?
Дядя Петя пожал плечами:
— У каждого своя работа. И свой талант. Ты небось на пианино не играешь, а Горовиц еще как...
И вскоре заказал себе водки.
— Так все-таки, — не выдержал Данька. — Что мне будет, если я откажусь?
— Ничего, — ответил старик, закусывая бутербродом.
— Совсем ничего?
— Совсем. Слушай, ты, наверное, голодный... Взять тебе пиццу?
Земля ушла из-под ног. Так не бывает. Он, Данька, откажется работать на Великую Даму, плюнет в лицо загадочному начальству, на «плюс первый» больше ни ногой, а ему за это — ничего?
Гуляй, парень?
— Из тира, конечно, попрете... — уныло пробормотал он. Петр Леонидович улыбнулся, распушив шикарные свои усы.
— Отчего же? Работай. На «нулевке» вообще никаких проблем. И на «минус первом», в общем, тоже. С клиентами ты ладишь, руки из нужного места растут. Зинченко тебя одобряет. Ну и я, понятное дело. На «минус втором» — посмотрим. Если при отказнике провал не станет барахлить — оставлю и на «минус втором». Ну а если сбои начнутся... Бывало, что при отказниках дорожка не открывается или оттуда пули залетают. В таком случае — извини. Риск слишком высокий. Хотя, надеюсь, все будет в порядке. Она тебя любит. Надбавка за «целевые выезды» снимется, но в целом зарплата не пострадает, не бойся...
— Я буду работать, — сказал Данька.
— В тире? Конечно, будешь. Я ж тебе говорю...
— Не в тире. Не только в тире. Я буду работать тирменом.
Он набычился и уточнил:
— Я буду продолжать работать тирменом. В «плюс первом».
Минуту назад он поверил Петру Леонидовичу навсегда и безоговорочно. Валтасар, исчислено-взвешено, аудиторская проверка, хлопоты Великой Дамы по сохранению царства на веки вечные... Это все правда. Потому что так не бывает: тирмен уходит в отказники, а ему за это — ничего. Никто не подстерегает предателя на темной улице, беды и злосчастья не сыплются на голову, не угрожают близким и друзьям. На «нулевке» оставайся, и на «минус первом», а на «минус втором» посмотрим, и зарплату сохраним, и связи, и пряник к Новому году...
Нет, так не бывает. Не может быть.
«Я тебе когда-нибудь врал?» — мог бы спросить дядя Петя.
Но не спросил.
«Никогда», — мог бы ответить Данька.
Но не ответил.
Так не бывает. Значит, мы останемся там, где бывает небывалое.
— Ты уверен? Пойми, в нашем деле нельзя по сто раз менять решение...
Так не бывает. Значит, мы останемся там, где бывает небывалое.
— Ты уверен? Пойми, в нашем деле нельзя по сто раз менять решение...
— Уверен. Я остаюсь.
— Ну и хорошо. — Старик нахмурил брови, взялся за графинчик, но передумал. — Тогда я скажу тебе, как тирмен тирмену. Теперь — можно. Великая Дама не из жадин. Деньги, связи... Это все ерунда. Веселое конфетти, приятное, но не главное. Как ты думаешь, сколько мне лет?
Данька растерялся.
— Ну... Шестьдесят пять? Семьдесят?
— Я родился в 1915 году. Мне, считай, девяносто. Понял или объяснить?
«Так не бывает... » — залпами бухало в голове. Девяносто? Это, выходит, дядя Петя деду Илье в отцы годится?! А выглядит ничуть не хуже: бодрый, энергичный... Даже лучше, наверное, выглядит. Моложе. И на здоровье никогда не жалуется...
— Ты вообще, думаю, долгожителем окажешься. Мафусаилов век не обещаю, но меня переплюнешь, это точно. У меня война кусок отгрызла. Тирмены живут долго, братец Даниил. Не чрезмерно, но вполне достаточно. Кроме того, тирмены не страдают болезнями из косметички Великой Дамы. И не одни тирмены. Наши родственники, например, тоже. Я свою жену спас, просто расписавшись с ней. Тридцать лишних лет — за брачное свидетельство.
Вот тут Даньку и прикрутило по-настоящему. Девяносто лет дяди Пети показались ерундой, не заслуживающей внимания. «У папы подозревали... Короче, одну болезнь. Не дай бог подтвердилось бы... » А дед Илья натянул нос врачам со своим микроинфарктом: выздоровел, коньяк пьет, телевизор смотрит — новости ему подавай! Что могло быть у Лерки? У мамы? Могло быть, но не случилось, потому что это его Лерка, его мама?
Великая Дама, скажи! — или лучше молчи, не надо...
— Почему вы мне раньше не сказали? — хрипло выдохнул он.
Старик потянулся через столик и растрепал Даньке волосы.
— Получилось бы, что я тебя покупаю. Баш на баш. А так ты принял решение сам, ничего не зная наперед. Как принимал решение раньше: когда стрелял, отказывался, снова стрелял... Твоя жизнь, твой выбор. У нас, братец, не базар, а работа. Эх ты, тирмен...
Зазвонил мобильник.
— Да! Слушаю!
— Даньчик! — запрыгал в трубке хохочущий Леркин голос. — Я тебе сейчас расскажу, ты со смеху помрешь! У Дарьи любимый гривенник сперли!..
— Какой гривенник?
Меньше всего хотелось обсуждать проблемы Дарьи Тютюнец, видной нумизмалетички. А смеяться не хотелось вовсе.
— Тот, что от ангины! Нет, от ангины другой, а этот с дыркой, советский... От грыжи, что ли? Ну, ты же помнишь! Сперли из сумочки, а Дарья хочет в милицию обращаться! Представляешь? Заявление пишет, чтоб гривенник нашли и ей вернули...
— Украли? Кто?
— Не знаю... Даша грешит на какую-то бабу в троллейбусе: рядом вертелась, терлась...
— Что-нибудь еще пропало?
— Нет, — хрюкнула от восторга мечта Конана-варвара. — Только гривенник. А больше ничего.
Официантка подошла к столику в ожидании дополнительного заказа.
— Пива! — бросил Данька, хотя собирался взять чашку кофе.
Дядя Петя кивнул и налил себе вторую рюмку.
10.Не пилась водка. Ни колом, ни соколом, словно вице-мэрский коньяк. Петр Леонидович едва сдерживался, чтобы не морщиться. Нельзя, Данька заметит. Чуткий он, снайпер. Особенно сейчас.
Старик не продумывал разговор заранее, даже не пытался. Кошку следует называть кошкой — если речь о работе. И если говоришь с действующим тирменом. Значит, только правду, в лоб. Подходцы с экивоками-намеками не для такого случая.
Получилось? Кажется, да.
Тирмен Даниил Романович Архангельский в красе и силе. Просим любить и жаловать.
Петр Леонидович вдруг понял, чего ему хочется. Первое — запустить руку в левый карман и нащупать там увесистую связку ключей: от тира, от старого сейфа, от замка на стальной двери «минус первого». Второе — извлечь связку из кармана и отдать ее тирмену Архангельскому.
Третье — ехать домой.
Заявление можно будет отправить письмом. Конверт за сорок копеек, «Почта Украины», желтый с синим ящик на углу.
Дома — выкурить папиросу, достать из тайника еще один конверт, побольше и потяжелее, положить его на стол, на самом видном месте, надписью вверх.
Лечь на диван.
Остальное — на усмотрение Той, которая никогда не опаздывает. Если еще не время, просто полежать, глядя на побелку потолка, ни о чем не думая. Затем встать, спрятать конверт, выкурить вторую папиросу...
Ломка тирмена.
Первая — когда обязуешься служить Ей. Вторая — когда подготовишь замену.
Старик заставил себя улыбнуться:
— Знаешь, Даниил... У меня дед народовольцем был.
Рука парня, протянутая к бокалу с шапкой пены, замерла.
— В смысле? Каким народовольцем?
— «Народная Воля». Которые царя убили.
— Так это ж когда...
Данька умолк, сжал губы. Не иначе считать принялся. Два на ум пошло, два с ума сошло... Старик вновь улыбнулся, теперь по-настоящему.
— Сто двадцать три года. — Он насладился зрелищем изумленно моргающего парня. — В смысле — тому назад. Царя Александра бомбой взорвали. В школе историю надо было учить, двоечник!
— Ну... — скис парень, забыв о мировых проблемах. — Я учил...
— Бомба, конечно, самоделка. Гремучий студень с камфарой, взрыватель — три трубки, две латунные, одна стеклянная. Дети, чистые дети! Себе под ноги кидать приходилось для верности. Казалось бы, чего проще? Взяли бы винтовки Бердана, пара стрелков на крыше возле Екатерининского канала, третий в резерве с митральезой Гартлинга... Дед тогда в Шлиссельбурге сидел. Собственно, не родной дед — бабушкин брат. Казимир Сигизмундович Доленго-Мокриевич. Дзядек...
На этот раз Данька задумался всерьез. Прихлебывал пиво, глазел по сторонам, скользил взглядом по красным строчкам рекламы, бегущим по белому полотну грибков-шатров.
— Дзядек — «дедушка» по-польски, да? — наконец спросил он. — Дядя Петя, ты, значит, поляк? Я давно заметил: просто так ты ничего не скажешь. Ни разу про своих предков... про родственников не говорил...
— Ищешь коварный умысел? В тирмены завербовал, теперь в польские шпионы звать стану? В «двуйку» — разведывательный отдел генштаба?
Петр Леонидович поглядел в неяркое осеннее небо, покрытое острыми стрелами перистых облаков. В самом деле, не говорил. А теперь взял — и сказал.
К чему бы?
— Дзядек — мой последний родственник. Предок. Когда папа и мама... Короче, когда я остался один и не умер — я добрался до Саратова. К дяде Георгию ехал, к отцову брату. Но его уже... В общем, не застал. У тети Нины спрятаться не мог, ее из дому выгнали, должны были вот-вот арестовать. Она дала мне адрес... Дзядек в Херсоне жил, в центре, у Екатерининского собора. Большевики ему две комнаты выделили — за то, что народоволец. Улицу в его честь назвать хотели. А потом решили расстрелять.
Данька слушал, не отрываясь, даже о пиве забыл. А старик вдруг понял, что не Даниилу Архангельскому, тирмену из иного, непривычного и чужого века, он рассказывает свою историю. Историю маленького, чудом выжившего после тифа мальчика в гимназической шинельке с чужого плеча. Мальчика, которого уже не называли Пьеро, но еще не дразнили братцем Камушком.
Расчувствовался, старый хрен? Не рано ли?
— Я не поляк. — Петр Леонидович резко, по-молодому, встал. — Бабушка Саша, папина мама, родом из Вильно. Она вообще-то Франя, но потом в православие перешла. Бабушка из литвинов, белорусов-католиков. Я про это сперва не знал. И про дзядека не знал, мы в 1922-м познакомились. Все, вечер мемуаров закончен. Шагом марш! Как там поется? «Не надо печалиться, вся жизнь впереди... »
Данька тоже встал, хотел о чем-то спросить, но передумал.
— «Вся жизнь впереди — напейся и спи!» Дядя Петя, «внук» по-польски так и будет — «внук»? Правильно?
— Внук? — поразился старик. — Понятия не имею. Дзядек меня все больше Гаврошем величал...
— Не хочу быть Гаврошем!
Мальчик нарочито засопел, шморгнул носом, словно вот-вот заплачет.
— Гаврош большевикам патроны таскал. Дзядек, я же тебя просил!
— Не большевикам, а революционным демократам. Сам виноват. Нечего было «Наган» в дом приносить, фрейшюц!
Игра, ставшая привычной для них двоих. К хорошему привыкают быстро. Дзядек рядом, у него крепкая и надежная рука, самое страшное наконец-то позади.
Утро, серебристый иней на желтой траве, стрелы перистых облаков, пустая степная дорога. Купленная на толкучке шинелька почти не грела, но мальчик и не думал жаловаться. Пусть маленькие жалуются! Ему целых семь лет, а скоро будет восемь! С дзядеком можно ничего не бояться — даже утреннего мороза.
До Новой Каховки двадцать верст голой степью. Старик и мальчик шли плечом к плечу. Не совсем, конечно — плечо маленького Гавроша едва доставало его спутнику до пояса, перетянутого немецким солдатским ремнем.