В Херсоне их не арестовали. Надо дойти до Новой Каховки.
Вначале дзядек не хотел уходить. Прочитал записку, подсунутую под дверь, неприятно улыбнулся, достал из ящика стола два револьвера. Верней, один револьвер и один пистолет. Знакомый и привычный «Наган», второй же — очень большой, черный, наверняка тяжелый. Потом дзядек рассказал: «Кольт», американский, образца 1911 года. Пуля быка с ног сбивает, даже если в кончик рога попадет.
Дзядек присел к столу, достал лист бумаги, макнул перо в чернильницу-невыливайку.
Мальчик понял сразу. Подошел, запрокинул голову, взглянул прямо в глаза:
— Я без тебя никуда не уйду, дедушка Казимир! У меня всех убили — и маму, и папу, и дедушку Владимира, и дядю Георгия, и дядю Игоря, и тетю Лену. Я с тобой останусь!
Дзядек подумал, отложил ручку. Резко, по-молодому, встал.
— Собирайся. Идем в Новую Каховку.
И пошли они в эту самую Каховку. А как из Херсона выбрались (темно еще было, на патруль не наткнулись, повезло!), сразу хорошо стало. Степь, солнышко поднялось, дорога вперед тянется, от кургана к кургану, к неровному горизонту. Дзядек за руку держит, не отпускает. А у дзядека целых два ствола, словно у Сеньки Жадика.
Пах-пах-пах! Это из «Нагана».
Бух! Бух! Это из «Кольта».
Берегитесь, враги!
Мальчик хотел было попросить револьвер, но не решился. Не даст дзядек — и опять Гаврошем обзовет. Обидно! Игра, а обидно.
— Про Гавроша Виктор Гюго написал. — Он недовольно нахмурился. — Я не читал, но папа рассказывал. Гюго был французом. Французы — католики, а это скверно. А еще Гюго в бога не верил и против короля плохие слова говорил!
Рассердится дзядек или нет? Он ведь и сам против короля был. Даже хуже, против самого Царя! Еще хуже. Дзядек Царя-то и убил, Александра Освободителя. Говорит, что не сам, но все равно страшно!
— Плохие слова? Не только плохие, Гаврош. В твои годы Гюго на короля только что не молился...
Не рассердился. Дзядек — не из тех, кто сердится и обижается.
— ...Потом понял, что на Людовика Бурбона молиться не имеет смысла, как и на всех других, которые в коронах. Людям свойственно умнеть, Гаврош. А это значит — менять свои взгляды. Иначе самим собой трудно остаться.
Мальчик задумался, пытаясь решить загадку. Менять взгляды — чтобы оставаться самим собой. Нет, сложно очень!
Вокруг лежала мерзлая осенняя степь. А над всем — над тихим, словно застывшим в ожидании, миром, над двумя одинокими путниками, над древними курганами, поросшими желтой травой, высоким шатром стояло бледное холодное небо.
Равнодушное солнце светило, не грея.
— Ты убил Царя, дзядек. Ты и твои друзья.
Кто знает, спрашивал мальчик или констатировал новую, жуткую для него истину. Царей нельзя убивать. Царям служат. Царю служил папа, служили дяди, оба деда. Они присягали. Они погибли.
Дзядек отпустил его руку, остановился:
— Спрашиваешь, жалею ли? Нет, не жалею. Понимаю, что был не прав, но не жалею. Царь убил моих друзей. Мои друзья убили его. Тогда мне казалось, что это справедливо. Кровь за кровь, смерть за смерть. Мы расплатились, Гаврош, счет закрыт. Мой счет — двадцать пять лет Шлиссельбурга. Это много. Пойдем.
И снова дорога, холодное небо, острые облака. Мальчик шел молча. Мальчик считал. Ему семь. Если двадцать пять лет поделить на семь или даже на восемь...
— Очень много, — наконец согласился он.
— Да. Но дело не в том, сколько лет. Меня простили, Гаврош!
Простили? Кто? Новый царь? Или сам боженька? Но дзядек говорил, что в боженьку не верит! Точнее, верит, но как-то иначе.
— Может, за то, что я сам кое-что понял. Теперь я спокоен, Гаврош. Если бы не ты, я бы никуда не ушел. Давно хотел опробовать «Кольт» в ближнем бою.
Дзядек не станет обманывать. Его простили — и очень хорошо. Но все-таки интересно, кто? Мальчик хотел спросить о большевиках: отчего те вначале сказали, что дзядек — герой и что в его честь переименуют Таврическую улицу, а потом решили улицу оставить Таврической, а дзядека арестовать?
Может, подманивали?
Впервые за это утро мальчик ощутил страх. Двадцать верст до Новой Каховки. «Ты выживешь, ты сильный!» — сказал папа. А теперь он не один, не среди бандитов Жадика, не в тифозном вагоне.
— Хочешь, расскажу сказку? — внезапно спросил дзядек. От удивления мальчик чуть не выдернул ладошку из крепкой руки старика. Сказку?! Вчера дзядек говорил, что сказки обманывают детей. Вместо них маленьким надо рассказывать, как устроен мир, какие бывают животные и растения...
— Хочу, конечно!
Дзядек любовался серебром облаков, плывущих по холодной голубой тверди.
— Я не видел неба много лет, Гаврош. Иногда забывал, какое оно, на что похоже. Даже из-за решеток не мог увидеть — мое окно выходило на глухую стену. Красный кирпич, и больше ничего. Год за годом. На прогулку впервые выпустили через десять лет. Была зима, небо низкое, в серых тучах...
Десять лет без неба! Мальчик попытался представить, как подобное может быть, и не сумел.
— Ладно, такое — не для детей. А сказка... Слушай, Гаврош. Жили-были две феи. Знаешь, кто такие феи?
Мальчик вспомнил сказку Андерсена из книжки, что подарила мама. Там была картинка.
— Ага. Они красивые и очень волшебные.
Дзядек рассмеялся: тихо и не слишком весело.
— Красивые — не знаю. Но что очень волшебные, это точно. Первая фея звалась Фея Небес. Жила она на небе и очень хотела, чтобы все люди стали счастливыми. Правда, счастье она понимала по-своему. Не как люди, а как феи...
Мальчик вновь припомнил сказку Андерсена. Там речь шла о калошах и... И о счастье! Каждый представлял его по-своему. Иногда получалось смешно.
— Вторая фея была Фея Земли. Никто точно не знал, чего хотела она. Многие ее боялись, немногие любили. Но для нашей сказки главное, что Фея Земли не могла обходиться без людей. Только если люди рождаются, живут и умирают, живет и она. Поэтому ее иногда называли Вечной Спутницей. Не станет людей, не станет и Вечной Спутницы. Растает, как Снегурочка в опере.
Снегурочка... Мальчик поежился от холода, представил, что будет, если их застанет в степи ночь. Нет, лучше не думать. Лучше сказку слушать.
— А люди рождались, жили и умирали. Те, что жили плохо, часто обижались — и на Фею Небес, и на Вечную Спутницу. Жаловались, возмущались, даже грозили. Фея Земли не сердилась на них. Она знала, что жизнь иной не бывает. Пока люди живы, они будут страдать и радоваться, горевать и веселиться. День и ночь не существуют отдельно друг от друга, свет не бывает без тьмы...
О чем-то похожем говорил их священник, отец Александр. Но он обещал, что тем, кто страдает, положено... Слово было трудным, никак не хотело вспоминаться. Воздаяние? Да, воздаяние.
— Фея Небес думала иначе. Она слышала жалобы и огорчалась. Однажды не выдержала, спустилась на землю, но ее плохо встретили. Люди слепы и неблагодарны. И Фея Небес поняла: пока люди живут и умирают, они не будут так счастливы, как бы ей хотелось. Счастье без горя и забот бывает только на небе.
О том, что будет на небе, мальчик слышал. То, что бывает на земле, — видел.
— Фея Небес решила забрать людей к себе на небо. Не всех, конечно, а лишь хороших. А кто такие хорошие, она решит сама, никого не спросит. Исчислит, взвесит, разделит... Плохих же отправит куда-нибудь с глаз долой, чтобы они неба даже и не видели.
— В Шлиссельбург?
Ладонь старика крепко сжала детские пальцы. Так крепко, что мальчик едва не вскрикнул.
— Да. В Шлиссельбург. Туда, где нет неба... Фея Небес считала, что зло должно быть наказано, а добро — вознаграждено. Правда, ни на небе, ни... ни в Шлиссельбурге нет жизни. Но Фея считала, что это не важно.
— Так и большевики говорят, — перебил мальчик. — Я на митинге был, слыхал. Нужно железной рукой гнать людей к счастью. Никого не спрашивать и гнать. А кому счастливым быть — ВЧК решит.
Впервые за их короткое знакомство старому народовольцу пришлось искать слова.
— Я бы все-таки избегал подобных сравнений, — после долгой паузы сказал он; впрочем, без особой уверенности. — Если бы тебя услышала Фея Небес, то наверняка бы очень удивилась. Или обиделась. Как ни крути, она действительно желала людям счастья. Фея Земли, Вечная Спутница, считала иначе. Если на земле не останется никого: ни людей, ни жизни, ни ее самой... Хорошенькое счастье! Только что она могла сделать? Фея Небес очень волшебная, волшебнее не бывает... Гляди, орел!
— Где?!
Мальчик всмотрелся, куда указывала рука дзядека, вытянул худую шею, привстал на цыпочки. Над дальним курганом, слева от дороги — огромный, темный, распластав широкие крылья...
— Ух ты-ы-ы!..
— Слева, — дзядек тоже отметил эту деталь. — Лучше бы справа, конечно... И вот что придумала Вечная Спутница. Она знала, что Фея Небес обязана вначале все исчислить, все взвесить — для того, чтобы после разделить самым верным образом. Значит, она должна знать о людях все. И прежде всего, сколько их, живых и мертвых. Иначе как всех судить-рядить, если не знаешь, сколько это: «всех»? Каждую минуту кто-то рождается, кто-то умирает. Поди, сосчитай! Но Фея Небес была великой волшебницей и старалась подвести баланс. Что такое «баланс», знаешь, Гаврош?
— Ух ты-ы-ы!..
— Слева, — дзядек тоже отметил эту деталь. — Лучше бы справа, конечно... И вот что придумала Вечная Спутница. Она знала, что Фея Небес обязана вначале все исчислить, все взвесить — для того, чтобы после разделить самым верным образом. Значит, она должна знать о людях все. И прежде всего, сколько их, живых и мертвых. Иначе как всех судить-рядить, если не знаешь, сколько это: «всех»? Каждую минуту кто-то рождается, кто-то умирает. Поди, сосчитай! Но Фея Небес была великой волшебницей и старалась подвести баланс. Что такое «баланс», знаешь, Гаврош?
Мальчик обиделся на дзядека. Плохо, когда тебя считают малышом!
— Баланс бывает положительным, отрицательным и этим... нулевым. В зависимости от... От соотношения составляющих. У меня мама институт в Германии закончила, потом в Волжско-Камском банке работала.
— Молодец. — Широкая ладонь погладила мальчика по черной мохнатой шапке. — А как сбить баланс, если это не рубли, а людские жизни? Непросто, но можно. У некоторых судьба еще не определилась, качается на грани. Значит, если подтолкнуть... Вся бухгалтерия у Феи Небес запутается, придется считать заново. А мир продолжит жить и умирать. Понял?
Мальчик кивнул, опустил голову и долго молчал, глядя под ноги, на твердую промерзшую землю. Утро давным-давно кончилось, но дорога до сих пор не оттаяла. А что будет ночью, если они не дойдут до Каховки?
— Значит, одних убивать, других спасать? — вздохнул он. — Чтобы не погибли все вместе?
— Да. Только не убивать и не спасать. Люди рождаются, живут и умирают, Гаврош, ничего с этим не сделаешь. Можно лишь поторопить одного и задержать другого. Как поезда на вокзале.
— Кто тебе рассказал эту сказку, дзядек? Фея Небес или Вечная Спутница?
Старик и мальчик шли по холодной степи. Ледяное белое солнце поднималось к зениту, белый иней лежал на мертвой траве, на черной вспаханной земле, скрипел под подошвами. До Новой Каховки далеко, но дзядек рядом, у него крепкая и надежная рука. Самое страшное позади.
Они дойдут!
Великая Дама, Вечная Спутница, Фея Земли смотрела им вслед.
VI.
На «плюс первом» столкнулись лбами май и июнь. В отличие от больничного двора, здесь росло множество тополей. Они роняли гирлянды пуха, ветер подхватывал белоснежное великолепие и разносил повсюду, роняя на листья, ветви, цветы, влажную землю. Это ничуть не походило на зиму — скорее на свадьбу.
Лес кутался в пуховую фату.
Данька чихнул: особо наглая пушинка забралась в нос. Хорошо, что у него нет аллергии на пушистое безобразие! Не хватало еще стрелять с красными слезящимися глазами, непрестанно чихая...
Шестой пятачок медлил объявиться. Что-то сверкнуло поодаль, на замшелом пне, но это оказалась стекляшка, бог весть какими путями угодившая в заповедный лес Великой Дамы. Под лучами солнца стекляшка сияла звездой, упавшей с неба.
«А где-то в небе трое волхвов идут за Полярной звездой», — вспомнилось из «Амундсена». И внезапно продолжилось — глупо, нелепо, барским голосом Никиты Михалкова: «Так вперед, за цыганской звездой кочевой... »
Музыка подыграла совсем рядом, за дубовой рощицей на холме.
Дескать, ты пой, а я иду. Посмотрим, кто успеет первым.
Чья, значит, песенка будет спета.
Заставив цыган-волхвов убраться восвояси несолоно хлебавши, Данька сосредоточился. Последняя, заключительная мишень. Она где-то поблизости. В обойме еще два патрона.
Должно хватить. В случае чего есть запасные обоймы. Но даст ли музыка время перезарядить?
Должна дать.
А если откажет, черт с ней, с музыкой. Шестая мишень — наша, и конец разговору.
«Отстреляешь все мишени. Без промаха», — велел дядя Петя.
Сперва он не понял, что видит и как здесь оказался этот сюрприз. На ветке дерева в десяти шагах от него висел не слипшийся комок пуха, как померещилось с первого взгляда, а кукла. Пьеро в белом балахоне с длинными рукавами. На круглой голове — лиловый берет с помпоном. Под глазом — черная слеза, уголок рта горестно изогнут. Мальвина сбежала в чужие края, Мальвина пропала...
Куклу подвесили за шею на шпагате.
Стекляшка-звезда лежала на пне как раз под Пьеро, швыряясь в куклу солнечными зайчиками. Словно желтый кролик-беглец вернулся, на обратном пути превратившись в крысу, и сейчас сидел на пеньке, подпрыгивая в нетерпении, не в силах дождаться, пока добыча сама свалится ему в зубы.
«Данила, принимай дела. Ты теперь, блин, начальник... » — шепнул ветер с интонациями амбала Вовика.
Тирмен взял пистолет обеими руками и прицелился.
Мишень-Пьеро ждал.
В конце концов, кто сказал, что все цели должны быть одинаковы?
Мишень шестая. Я - ТВОЙ ДРУГ
ГОД ЖЕЛТОЙ КРЫСЫ
1.Маяться в мае — распоследнее дело. Домой Данька не вернулся. Постоял у магазина электроники «Хижина дяди Сэма», в метро спускаться раздумал и купил себе шаурму у приветливого араба. Домой — успеется. В таком настроении он не сумеет удержаться и оторвется на Лерке по полной программе: без причины, глупо, нелепо, но от того еще более обидно. А мечта Конана-варвара в интересном положении, не предусматривающем нервные срывы муженька. Пусть даже потом он явится с огромным букетом роз, встанет на колени, споет под окном серенаду, пугая соседей фальшивым баритоном... Лерка простит.
Она уже привыкла прощать мужа примерно раз-два в год. Покладистого, молчаливого, заботливого, симпатичного, малопьющего, хорошо зарабатывающего мужа — предмет зависти всех Леркиных подружек и соседок от семнадцати до сорока пяти лет.
Маруся Климчак, одинокая блондинка, живущая в квартире напротив — вдова того Климчака, который сеть супермаркетов и автоматная очередь на Рымарской в упор, — однажды во всеуслышание заявила, что есть вот, значит, ученые крысы, кандидатки по вражеским языкам, которые, значит, не ценят, что имеют, и поэтому, значит, одних имеют, а к другим прицениваются... Маруся не довела мысль до конца, потерявшись в сложносочиненном предложении. Но выражение ее лица и жесты давали ясно понять, о чем тоскует веселая вдова.
На следующий день Валерия Архангельская, в девичестве Мохович, имела с Марусей крупный филологический разговор. После чего обе пошли к блондинке пить чай и сочувствовать трудной женской доле.
Даньку пить чай не взяли.
Доев шаурму, он спустился в подземный переход и долго стоял у застекленной витрины мастерской «Медвежатник». Любовался выставкой ножей: кованые «Стрепет», «Фазан», «Скорпион». Гравировки на клинках, муаровый узор заточки, рукояти из кавказского ореха, кожаные чехлы... Под курткой стыдливо молчала в кобуре проштрафившаяся «Беретта». Знала за собой вину, вот и помалкивала. Это все она, криводулая, а стрелок ни при чем...
Нет, домой он сейчас не пойдет.
Час назад Данька завалил местную командировку. Честно вышел из метро, пересек Пушкинскую, свернув на улицу Гуданова. За торговым центром еще раз повернул направо, во двор. Покрутился туда-сюда, определяя сектор, присел в пустой беседке возле входа в стоматологический кабинет «Иней» и развернул газету. Случалось, несмотря на рекомендации дяди Пети, он приезжал на «целевой выезд» на машине — в позапрошлом году поддался на уговоры, сдал на права и взял новую «Skoda Oktavia», с 20-клапанным турбодвижком. Удобно: сидишь за рулем, закрыв левый глаз, никому до тебя дела нет, и укромное место искать не надо.
Но старый тирмен в конечном итоге оказался прав. Вести машину после командировки — та еще пытка. Сосредоточиться на дороге не получалось, внимание падало, чувство дистанции обманывало, хотя вне собственной машины, пешком, в метро или в такси, все было замечательно...
Значит, будем ездить по старинке.
Жаль, трамвай, любимый транспорт старика, переданный Даньке по наследству, на Пушкинской сняли. Вопреки просьбам трудящихся и пикетам пенсионеров. Ну и правильно, а то улица узкая, посредине — рельсы, а у обочин парковка по обе стороны. Пробки, натурально: пешком десять минут, а машина не меньше получаса тащится...