– Ну а сами незаметно выскользнем, – добавил брат Пон. – Бесшумно, бесследно. Ты на подобное не способен…
Обида кольнула подобно острому ножу.
– В обычном состоянии, – продолжил он. – А вот в состоянии Пустоты… Действуй. Чтобы внутри тебя не осталось хлама, что грохочет сильнее поезда, никаких глупых мыслей или желаний, а только безмолвие.
Я поскреб подбородок, думая о том, что вряд ли смогу вызвать подобное по заказу!
Неужели нет другого способа?
– Можешь воспринимать это как экзамен, – сказал брат Пон. – Справишься – уйдем. Нет – застрянем тут.
Я глубоко вздохнул, пытаясь отогнать сонливость, а потом уселся прямо на пол.
Надо забыть, что я хочу убраться из этой деревни, выкинуть из сознания все мысли о тех обстоятельствах, в которых я нахожусь, отстраниться от себя, от накатанных дорог сознания…
Поначалу у меня не вышло ничего, я даже не сумел уйти от раздражения.
– Отставь усилия, – посоветовал монах. – Ты же знаешь, что все получается легко. Или не получается вовсе.
Эти слова что-то сдвинули у меня в голове, я будто проснулся окончательно.
Делать все как обычно, но при этом не соотносить действия с собственным «я»?
Что может быть проще?
Граница между мной и окружающим миром растворилась, темнота и само строение, внутри которого мы находились, сделались частью меня, а эмоции словно ушли наружу… я даже вроде ощутил находящихся за стенами людей: один расположился прямо за дверью, другой чуть правее, меж двух хижин.
В этот момент у меня не было ни сомнений, ни тревог, я без слов знал, как нужно действовать.
– Пошли, – сказал брат Пон, и я поднялся.
Восприятие мое как бы растроилось, я существовал одновременно в обычном мире, внутри мягко вращавшегося туннеля из пятнышек-дхарм и осознавал себя обособленным сознанием, из которого все остальное появилось, обращенным на самого себя, вообще не заинтересованным в каких-то периферийных явлениях вроде материальных предметов, меж коих мы двигались.
Спящая деревня, люди в ней, лес и горы вокруг выглядели не более чем полупрозрачной иллюзией, призрачным пейзажем, столь же хрупким, как утренний туман над рекой.
Я струился через него без усилий, свободно, точно поток воды.
Краем глаза заметил парня, что дремал, прислонившись к стене одной из хижин.
В какой-то момент он вздрогнул, открыл глаза и принялся озираться, явно не понимая, что его разбудило, но потом снова заснул. Вторым сторожем оказался пожилой, коренастый мужик, но и он нас проворонил, даже не посмотрел в нашу сторону.
– Люди в первую очередь реагируют на тот шум, что ты носишь внутри себя, – сказал брат Пон, когда последний дом остался позади и мы углубились в заросли. – Только потом обращают внимание на шаги и все прочее.
Я не сразу вспомнил, как именно произвести то телесное движение, что именуется кивком, а когда вспомнил, то решил, что можно обойтись и без него – и так ясно, что я согласен, и ни к чему нарушать внутреннее молчание подобным жестом.
Лес был погружен во мрак, луна еще не взошла, но я шагал за монахом так уверенно, словно видел все как днем. Ветви будто отодвигались, давая дорогу, кочки втягивались, а ямы зарастали прямо перед нами, и тропка вела точно в ту сторону, куда нужно.
Рассвет мы встретили на ногах.
Я к этому времени более-менее вернулся в обычное человеческое состояние, но совершенно не устал. Солнце выползло из-за горизонта, когда мы очутились на очередном перевале, брызнуло в глаза ярким светом, и вскоре стало ясно, что гор впереди нет, только уходящая за горизонт, погруженная в дымку равнина.
Неужели все, теперь только спуск?
А далеко на горизонте угадывается что-то похожее на столбы линии электропередач?
Признаки той самой цивилизации, с которой я давненько не сталкивался.
– Скоро остановимся и поедим, – сказал брат Пон, внимательно разглядывая меня. – Если захочешь о чем-нибудь спросить – спросишь, если нет – то я сильно удивлюсь и решу, что перегнул палку.
Привал устроили у подножия огромного старого баньяна, меж выпирающих из земли корней толщиной с бедро спринтера.
После того как с завтраком оказалось покончено, монах посмотрел на меня, многозначительно задрав брови. Я еще раз поскреб по мысленным сусекам, пытаясь уловить за хвост хоть один стоящий вопрос.
– Так что, мне так теперь и придется остаток жизни проходить в состоянии Пустоты?
– Нет.
– А как же тогда?
– Иначе, – брат Пон пошевелил пальцами, словно выдергивая из воздуха нужные слова. – Опустошение твоего сознания от ложных концепций, цветших там пышным цветом, – необходимый и обязательный этап, но это не значит, что на нем надо остановиться. Вспомни притчу о плоте, которую я тебе рассказывал еще в Тхам Пу. Вспомни фразу одного из древних, что сказал: «Понять пустоту всех ложных воззрений – единственный способ освободиться от них, но если и после этого люди продолжат цепляться за Пустоту, то их можно назвать неисправимыми».
– Но как же так?.. – пролепетал я.
Сознание-сокровищница нереальна, Пустота – всего лишь учебный прием!
Что же тогда вообще существует?
Нирвана, о которой нельзя сказать ни слова?
– Давай вернемся к началу, – сказал брат Пон примирительно. – Вот он, мир, – монах повел рукой, указывая на баньян, на сидящую на ветке птицу вроде сокола, только совсем крошечную, на джунгли вокруг. – Все это не существует. Только не в том смысле, что ничего вообще нет, а в том, что созданная твоими органами чувств картинка нереальна. О том, что лежит за пеленой из образов, мы судить не в силах.
– Но там же что-то есть? – спросил я с надеждой.
– Почти наверняка. Некие неразумные сущности и другие сознания – определенно. Один мудрец потратил жизнь, чтобы написать трактат, озаглавленный «О доказательстве наличия чужой одушевленности», и его книга вошла в канон.
Брат Пон сделал паузу, давая мне осмыслить сказанное, затем продолжил:
– Того «я», которое воспринимает этот мир, на самом деле тоже нет. Фикция, имя, иллюзия… Но вот само восприятие – оно реально, с ним мы и работаем, им мы и являемся, хотя в чем-то оно не менее фальшиво, чем все остальное… Понимаешь?
Нет, я не понимал.
Если все вообще нереально, то ради чего пахать, менять себя?
В чем состоит свобода, в знании того, что вокруг – натянутая на Пустоту обманка?
Не в первый раз я ощутил себя на краю пропасти, совершенно сбитым с толку, без опоры под ногами. Возникло желание заорать во весь голос, потребовать объяснений, даже броситься на брата Пона с кулаками, чтобы он перестал запутывать меня таким образом!
Последнее испугало меня самого.
– Ничего-ничего, не дави его, – с улыбкой сказал монах, угадавший мои намерения. – Пусть вылезает… Рано или поздно эта твоя ненависть выгорит, не останется ничего. Трясет тебя здорово, но это корчи умирающего в муках старого сознания, содрогания распадающейся клетки из оппозиций. Если не цепляться за нее, все пройдет нормально.
Но в этот момент я ему не поверил.
Бусины на четкахИногда бывает очень полезно вообразить себя мертвым.
Тому, кто перешагнул грань жизни и потерял все, нечего бояться, ему никто не в силах повредить, нет такой вещи, что может его обеспокоить или расстроить, он полностью неуязвим.
Такие вещи, как деньги, репутация, собственное здоровье, его не беспокоят по той простой причине, что у него их нет и быть не может.
Для того чтобы войти в подобное состояние, совсем не обязательно созерцать труп. Этого можно добиться простым сосредоточением, напоминая себе о том, что до того момента, как наше тело превратится в пищу для червей, осталось по меркам вечности меньше секунды.
Так что нет никакого смысла за это тело цепляться.
Подобная практика может быть полезна в ситуации стресса, сильного внешнего давления, социальной конфронтации, в любых условиях, когда излишние эмоции мешают и их надо быстро убрать.
* * *Для медитации нужно выбрать объект, что, с одной стороны, постоянно доступен, а с другой – достаточно сложен, то есть состоит из некоторого числа деталей разной формы, размера и цвета.
На первом этапе его нужно созерцать, позволив объекту отпечататься в памяти, и чем лучше удастся его запомнить, тем более эффективным будет упражнение.
На втором – разложить объект на части, воспринять его так, чтобы он как бы «развалился», каждая из составляющих оказалась сама по себе, отдельно от прочих, а то, что они рядом, состыкованы между собой, воспринималось как случайность.
На третьем – разорвать между частями объекта всякую ментальную связь, перестать соотносить их друг с другом.
Привычка собирать зрительные впечатления в образы выработана у нас эволюцией и для человека как биологического существа очень полезна. Тот же, кто хочет освободить сознание, сделать его гибким, должен уметь ее отключать, а если и пользоваться, то по собственной воле.
Эмоции – неотъемлемая часть человеческого существа, и ситуация не меняется даже в том случае, если существо это трансформирует себя, движется по дороге, ведущей к свободе.
На некоторых этапах они даже могут становиться сильнее, брать над нами полную власть.
И вот тут главное – не пытаться их задавить или прогнать, ибо такое поведение основано на насилии, пусть оно прилагается не к внешнему миру, а к части собственной личности.
Подобная тактика не будет эффективной и приведет лишь к росту внутреннего напряжения.
Нужно действовать как обычно, то есть просто наблюдать, созерцать то, как накатывают волны радости, гнева, печали, злости и как они слабеют и уходят. Исключить любые попытки самооценки, следить за процессом отстраненно, без личной включенности.
Глава 9 Большая река
Мы продолжали спускаться, но я ощущал себя так, словно взбираюсь в гору с грузом за плечами.
Я так и не смог осмыслить все то, что сказал мне брат Пон, уложить все в стройную систему. А когда попытался отвлечься, заняться обычными медитациями, которые практиковал на ходу, выяснилось, что тяжкая ноша непонимания мешает мне, отвлекает не хуже, чем сверкающий образ будды Вайрочаны.
Переместить сознание в воображаемое дерево я не смог.
«Установление в памяти» пошло с невероятным скрипом, и я уж совсем пал духом, поняв, что и полное осознавание, освоенное больше года назад, перестало получаться. Счастье еще, что брат Пон сказал, что изображать дурачка больше нет смысла и что я могу выкинуть посох, вернуть ему колокольчик и вести себя как обычно.
Во второй половине дня мы наткнулись на дорогу, разъезженный проселок, и по обочине оказалось идти намного легче.
Эта дорога вывела нас на другую, и тут начали попадаться островки асфальта – потрескавшегося, старого, едва державшегося под натиском погоды и растительности, но настоящего.
Первой же машиной, что проехала мимо, к моему удивлению, оказалась раздолбанная «шиши-га» – ГАЗ-66. Она остановилась, из кабины выбрался водитель, и вскоре мы карабкались в кузов, заваленный обрезками огромных, покрытых ржавчиной металлических труб.
На детище отечественного автопрома мы ехали несколько часов.
Горы отодвинулись назад, ушли к горизонту, лес поредел, стали попадаться вырубки. Промелькнула одна деревушка, вторая, третья – все похожие друг на друга как две капли воды.
«Шишигу» мы покинули на крутом повороте.
Брат Пон на прощание благословил водителя, и мы зашагали по тропке, что поднималась на вершину холма, где через заросли просвечивали желтые стены и бурые крыши из престарелой черепицы.
– Монастырь Пхи Май, – объявил мой наставник, когда мы очутились у небольших ворот с чем-то вроде башенки над ними.
Он не успел постучать, как створка из темного дерева открылась и наружу выскочил монашек лет пятнадцати. Отвесил несколько поклонов кряду и затараторил, уважительно сложив руки перед лбом.
Судя по тому, что на его физиономии я заметил почтение, крепко сдобренное опаской, брата Пона тут знали.
Монастырь Пхи Май был невелик, со всех сторон его окружала крытая галерея, населенная высеченными из черного камня бодхисаттвами и буддами. Они сидели в позе лотоса, выстроившись в два ряда, и благосклонно глядели перед собой, некоторые могли похвастаться накинутой на одно плечо лентой из золотистой ткани.
Ниши в стене занимали еще какие-то фигурки, слишком мелкие, чтобы я мог их разглядеть.
В центре двора, образованного галереей, находилось святилище, за ним библиотека и жилой корпус. Все они выглядели ужасно обветшавшими – осыпавшаяся штукатурка, выцветшие, едва различимые фрески, потемневшие от времени деревянные двери, облупившаяся краска.
Но всюду стояли цветы и даже маленькие цветущие деревца в больших горшках, и украшавшие крыши золоченые драконы-наги выглядели не агрессивными, а добродушными.
Навстречу нам вышел еще один монах, куда старше первого, и его уже я поприветствовал поклоном. Затем нас накормили, и мы стали обладателями крохотной, два на два метра кельи с лежаками из обожженной глины и узким оконцем, закрытым от зноя ставнями.
– Как тебе здесь? – спросил брат Пон.
Я поднял большой палец.
В Пхи Май мне, несмотря на царившую в его стенах атмосферу увядания, очень понравилось. Мрачные мысли, что терзали целый день, сгинули, точно не посмели вместе со мной пройти через ворота, а в душе воцарился мир.
– Да, тут спокойно, – подтвердил монах. – Когда-то я здесь жил, едва ли не год. Веселое было время…
Я нетерпеливо заерзал, ожидая, что узнаю наконец хоть что-то о прошлом брата Пона. Но он осекся на полуслове и посмотрел на меня лукаво, давая понять, что все, как обычно, под контролем, каждое слово произносится осознанно, с определенной целью, ну а та входит в настоящую иерархию целей, и все они, так или иначе, относятся к моему обучению.
– Отдыхай, – сказал он. – А я пойду, пообщаюсь с настоятелем.
До самого вечера я ничего не делал, бродил по монастырю, разглядывая статуи бодхисаттв – все они напоминали друг друга, но в то же время отличались, одни носили короны, другие обходились короткой прической, третьи щеголяли узлом волос на макушке.
Некоторые были чуть больше, другие меньше.
Сидел в главном святилище перед ликом Будды, чье изображение тоже носило следы безжалостного времени, хотя и выглядело ухоженным. Вдыхал дым ароматических палочек, слушал, как снаружи кто-то шваркает метлой по камням.
Народу в Пхи Май обитало совсем немного, я насчитал человек пять, все разного возраста, от юного привратника до седого старика. Двигались они неспешно, бесшумно, а столкнувшись со мной, спокойно кланялись, точно равному, но заговорить никто не пытался.
Вечерней трапезы в монастыре предусмотрено не было, но это меня ничуть не расстроило.
Когда стемнело, я вернулся в нашу келью и обнаружил там брата Пона.
– Можем поговорить, если хочешь, – предложил он.
Вопросы мелькали в недрах моего сознания, точно быстрые верткие птицы, и схватить за хвост одну из них я смог лишь с некоторым трудом.
– Почему так? – осведомился я наконец. – Я вроде бы столько узнал и сделал. Прошел через разное… А время от времени словно возвращаюсь назад, в прежнее состояние, будто никогда ничем и не занимался, остался простым человеком со всеми страстями и эмоциями.
– Дорога к освобождению не бывает прямой, – сказал брат Пон. – Это спираль. Хитрая траектория, завитая так, что ты проходишь несколько раз одни и те же участки, но… немного по-разному.
– Но зачем это нужно?
– А затем, что не все омрачения можно рассеять с первого раза, не всегда получается ликвидировать засевшие в сознании аффекты, энергию привычек, отработать последствия давно совершенных деяний. Это медленное движение, толчками, с возвращением назад, на ступеньки, где осталось нечто недоделанное, мешающее идти дальше. Отсюда все то, что кажется тебе изжитым, давно забытые вроде бы пороки, недостатки, эмоции.
Не могу сказать, что это объяснение меня целиком удовлетворило, но идею я понял.
– Давай-ка, вызови из памяти свою бхавачакру, посмотрим, как она выглядит, – велел брат Пон.
Честно говоря, я взялся за это дело с неохотой, ведь в прошлый раз вид частично разрушенного колеса судьбы меня совсем не обрадовал. Сегодня моим закрытым глазам предстало еще больше трещин, а также участки, где рисунки оказались стертыми целиком: слепец и человек со стрелой в глазу.
– Все очень наглядно, – сказал брат Пон, непонятно каким образом, но, похоже, видевший тот же образ, что и я. – Там, где ты сильнее всего преуспел, ослабил цепь взаимозависимого происхождения, там и разрушений больше – неведение имеет над тобой куда меньше власти, чем ранее, а кроме того, ты стал хозяином над своими чувствами приятного, неприятного и нейтрального. Понятно, что не до конца, но все же.
Наверняка я должен был от таких новостей обрадоваться, но не испытал ни малейшего воодушевления.
Слишком уж неприятно смотрелась полуразрушенная бхавачакра.
Брат Пон наверняка заметил, какие именно эмоции меня посетили, но говорить по этому поводу ничего не стал.
Утром же, после завтрака, он заявил, что «настало время отрабатывать проживание». Для начала мы отправились в сарай, где лежали инструменты, и запаслись там молотками, пилой и изрядным количеством гвоздей, а потом обосновались в библиотеке, где пахло слежавшейся пылью, а ветхие стеллажи с трудом удерживали на себе тяжесть огромных томов.
– Несколько полок нужно заменить, и мы сколотим новые, – заявил брат Пон.
Доски нашлись тут же, в углу, сваленные в кучу.
Едва тронув одну из них, я посадил занозу на большом пальце, а в следующий миг меня укусили повыше левого уха. Хлопнув себя по пострадавшему месту, я обнаружил на ладони полураздавленную осу, что продолжала сердито шевелить лапками и изгибать брюшко, чтобы еще разок вонзить в меня жало.