Я поехал провожать Наташу на Ленинградский вокзал на электричку. Любовный хмель еще не выветрился из ее хорошенькой головки, она всю дорогу прямо-таки растекалась по мне, висла, прижималась… Не сказать словами, как мне была приятна эта близость… И гордость от сознания, что мы вместе. Она, эта гордость, даже затмевала горечь от мысли, что у нее был другой – совсем недавно, пока я парился в стройотряде. Ну и ладно, думалось мне, я ведь, в конце концов, тоже не мальчик. Эйфория захлестывала меня.
Я посадил Наташу на электричку. Уже стемнело. Тогда, в октябре восемьдесят первого, темнело как-то особенно рано – может, оттого, что страна впервые перешла на зимнее время. Этот переход, за неимением прочих событий, весь год являлся актуальной темой для разговоров, шуток, анекдотов и даже частушек.
Но я отвлекся… На всю жизнь я запомнил то расставание на перроне пригородных поездов Ленинградского вокзала… Уже схлынул основной поток возвращающихся с работы, однако лавки в электричке почти все были заняты. Но Наташа не спешила садиться. Я стоял на перроне, она – в тамбуре. Между нами уже пролегло расстояние – распахнутые двери, узкая пропасть меж перроном и поездом. И не выразить ни стихом, ни прозой ту радость, что я испытывал от обладания ею, и бесконечную нежность от любви, и горечь от ее, как ни крути, обмана и от нашего предстоящего расставания…
Мужик рядом с ней в тамбуре курил и прислушивался к нашему разговору. Каждую минуту мимо меня проскакивал в поезд очередной спешащий пассажир. У всех была обыденная жизнь – а у меня яркая, как салют или цветок. Губы говорили одно, глаза – другое.
– Беги в вагон, все места позанимают.
– Успею.
– Когда мы увидимся?
– Я позвоню.
– Почему б не договориться сразу, сейчас?
– Не знаю еще, как со временем будет. Да позвоню я, не бойся.
Тут двери электрички зашипели и стали смыкаться. Она взмахнула рукой: мол, наберу твой номер, затем послала мне воздушный поцелуй, помахала рукой и отправилась в вагон. Электричка тронулась с места и стала набирать ход. Я смотрел вслед проплывающим мимо освещенным окнам, и мне казалось, что у нас с Наташей впереди целая жизнь и наша любовь только начинается…
Все случилось совсем не так.
Прошел день.
Два.
Потом – три.
Она не звонила.
Снова повторялась летняя история.
Сейчас, когда мы избалованы мобильниками, аськами, скайпами, стало казаться даже странным, что человек может выпасть из зоны доступа. Нынче – хотим мы того или нет, замечаем или нет – вся наша цивилизация переменилась. Уже невозможен, в частности, ремейк с переносом в наши дни Ромео и Джульетты – как еще недавно сняли фильм с участием Ди Каприо американцы. Почему? А вы помните, почему произошла трагедия? Джульетта напилась яду, от которого стала недвижной, словно мертвой – а Ромео, который пребывал в ссылке, забыли о том предупредить. И только лишь от недостатка информации бедный Ромео, увидев хладный якобы труп возлюбленной, наложил на себя руки… И ведь ситуация, тянувшаяся из Средневековья – когда информация доходила не вовремя или не доходила вовсе – была характерна для нашей жизни лет десять назад. Не говоря уж о более раннем периоде.
Помню указатель, увиденный на автодороге где-то за Воронежем: телефонная трубка, а под нею табличка: «40 км». Огромные территории нашей страны, начиная с Кольцевой автодороги, были не телефонизированы вовсе, а мобильники еще десять лет назад представлялись атрибутом богатства и власти наподобие часов «Ролекс»…
Зато только сейчас понимаешь, что у каждой тучки есть своя светлая изнанка. И в том, что ты мог оставаться сколь угодно долго – столько, сколько хотел! – не доступным ни для кого, таился свой кайф.
Я и сам не раз пользовался несовершенством связи. Милое дело прекратить наскучившие отношения – просто перестать звонить. И самому не подходить к домашнему телефону. И родителей попросить: будет спрашивать Ирина (Марина) – меня не подзывать. Таким безболезненным (для себя) образом я прекратил не один роман или романчик.
А если уж требовалось кого-то достать (в смысле – до кого-то достучаться), существовали почта, телеграф и, на худой конец, общественный транспорт.
Помнится, пригласили мы с друзьями одну девушку, тоже проживавшую в Подмосковье (естественно, без телефона), отметить с нами Новый год. Красотка заартачилась, приводила смехотворный предлог: не на кого, дескать, оставить отраду семьи – болонку. Сперва мы не настаивали, а когда праздник совсем уж катил в глаза и выяснилась явная нехватка женского пола на вечеринке – послали гражданке срочную телеграмму (и на почту не понадобилось ходить, существовала в те годы прогрессивная услуга, «телеграф по телефону»). Депеша гласила: СОБАЧКА НЕ СЛОН = ПРИВОЗИ С СОБОЙ =
Помню, как телефонистка профессионально невозмутимым голосом повторяла за мной в трубку текст. В итоге девушка, к общей, в том числе и ее собственной, радости, благополучно на вечеринку прибыла.
И в семье у нас осталось предание – относящееся к самому началу шестидесятых. Когда мои родители только начали встречаться, однажды на свиданке они поссорились. Вроде бы моя будущая мама как-то в сердцах обозвала будущего папу дураком. Тот обиделся, развернулся – и уехал. И что же? Маме ничего не оставалось, кроме как самой, без спросу, без приглашения отправиться в общагу, где проживал отец. После такого демарша последствия – в виде моего зачатия, а позже и рождения – не заставили себя ждать.
Поэтому ничего странного или зазорного не было в том, чтобы и мне приехать к Наташе. Но я не знал ее адреса! Я его спрашивал, и не раз, – но мне было отказано. Предлог выглядел разумным: у нее, дескать, бабушка чрезвычайно строгих нравов, дореволюционного еще воспитания. Она не перенесет, затеет скандал, когда любимую внучку станет домогаться, лично или посредством депеш, некий не представленный семье молодой человек.
Имелось, кстати, у Натальи объяснение и тому обстоятельству, отчего она упорно не желает, чтобы я провожал ее до дому. Все-таки час с четвертью дороги туда и столько же обратно – непростое испытание. Она меня берегла и со смехом рассказывала о своем ухажере на первом курсе. Он мало того, что каждый день после занятий ездил провожать ее до дому (а она, глупая, ему позволяла) – еще вдобавок по-школьному носил ее портфель. Дело кончилось тем (хохоча, поведала мне моя любимая), что после месяца героических провожаний вьюноша вдруг выпалил: «Надоел мне твой, Наташа, портфель – да и ты сама надоела!» – сунул ей в руки ранец и был таков.
Словом, она меня берегла.
Но порой мне приходили в голову самые мрачные подозрения и предположения. Она может оказаться замужем – все бывает. Или, допустим, иметь ребенка. Или в ее семье кто-то страдает постыдной болезнью (к примеру, брат-даун). Или у нее родители-алкоголики. Или – злобные тираны? А может, она в каком-нибудь бараке живет и стесняется этого (хотя чего уж тут стыдиться – у нас полстраны в бараках до сих пор живет).
Не исключалось и самое очевидное: сейчас она поступила со мной так же, как я с надоевшими мне кадрами: просто тихо исчезла. Но я гнал от себя это подозрение: очень уж ласково прижималась она ко мне в тот вечер, когда я ее провожал; очень уж светились ее глаза, когда мы прощались на перроне… И тут приходили в голову мысли совсем черные: с нею что-то случилось. Мало ли что может произойти с хорошенькой девушкой, которая возвращается в темноте одна на электричке!
Я для себя решил: как бы то ни было – отыщу ее. Пусть и узнаю самую горькую правду – но я должен все услышать от нее.
Благодаря летней встрече с подружкой Надей я помнил название городка, где проживала Наташа. И в ближайший свой ДСЗ (ДСЗ – так, благодаря советской любви к аббревиатурам, назывался у нас «день самостоятельных занятий») я отправился в З***. Даже проснулся, не по обычаям своего студенческого выходного, пораньше, чтобы успеть на электричку до перерыва.
Я сошел с поезда и, перейдя по переходу над путями, очутился на патриархальной главной площади городка.
Ровно полдень. Прохладная, тихая, солнечная осень.
В скверике дымились стожки последних листьев. На модерновое здание райкома-райсовета с добрым прищуром глядел металлический Ленин. Молодые мамы величественно катили через площадь коляски. В гастроном шмыгали бабки, надеясь поживиться съедобным дефицитом.
Площадь имени (разумеется) Ленина плавно перетекала в площадь базарную. В горклубе сегодня обещали кинофильм «Родня», режиссер – Н.Михалков. В монстре, нарисованном на афише, лишь с огромным усилием можно было признать Нонну Мордюкову. «Вот бы найти Наташу и отправиться вечером вместе в кино!»
Киоск горсправки, робко притулившийся подле входа на рынок, рядом с чисткой обуви и «Союзпечатью», оказался закрыт. Объявление гласило: «Обед с 12 до 13.30». Оставалось только позавидовать тетеньке, работающей на справочной ниве, в чьей власти было удлинять перерывы и укорачивать время собственной работы.
Киоск горсправки, робко притулившийся подле входа на рынок, рядом с чисткой обуви и «Союзпечатью», оказался закрыт. Объявление гласило: «Обед с 12 до 13.30». Оставалось только позавидовать тетеньке, работающей на справочной ниве, в чьей власти было удлинять перерывы и укорачивать время собственной работы.
Я опросил ее коллег по киоскам. Продавщицы газет и шнурков с утра все-таки видели свою справочную товарку. Оставалось надеяться, что она уложится в перерыв, установленный ею же для самой себя, и я смогу, хотя бы и полтора часа спустя, приникнуть к истокам знаний о людях города З***.
А пока – что оставалось делать! – я отправился шляться. Ритм жизни З*** был, по сравнению с Москвой, умиротворяюще медлителен.
Как мог в восемьдесят первом году скоротать время гость провинциального городка? Первый киносеанс в клубе – только вечером. Ну, разумеется, можно было найти пивную или рюмочную. Или распить бутылку на троих. Впрочем, алкогольные варианты исключались ввиду того, что вскорости мне, возможно, предстояло общение с Наташей или с ее родителями. Оставалось бродить по улицам. Я решил совместить приятное с полезным – не просто дышать воздухом, но и попытаться разыскать культурное местечко. Если я найду Наташу – куда же мы с ней завьемся?
Мне вспомнился мой товарищ Володька – он был старше меня и значительно циничней (он тоже являлся поэтом, и познакомились мы на заседаниях литобъединения). Он утверждал, что степень цивилизованности города определяется временем, которое потребно на то, чтобы выпить чашку кофе. Володя счастливо трудился на ниве изучения международного коммунистического и рабочего движения и уже побывал в ГДР и Чехословакии. Будучи хоть и социалистическими, эти страны народной демократии далеко продвинулись по пути цивилизации: для того, чтобы припасть к кофейному источнику, как рассказывал мой товарищ, там требовалось не более пяти, максимум семи минут. А в Париже, сказывали, и трех минут до ближайшего бистро хватит. Впрочем, Париж, как и Лондон с Римом, для меня был тогда еще недоступней, чем Луна или царствие небесное…
И вот поди ж! Давно мы не поддерживаем отношений с Володькой. Не ведаю я, где он, что с ним, как сложилась его судьба на ниве мирового коммунистического движения и стихосложения. А вот его «закон цивилизованности» помнится все эти годы. Я и до того момента, как залететь в З***, и после немало поездил по Союзу. Побывал и «в отечественной загранице» – гордых прибалтийских советских республиках. В Риге, Таллине, Вильнюсе кофейный коэффициент колебался в районе десяти минут. Следом шла колыбель революции: город на Неве мог достаточно быстро осчастливить не только кофе (в основном с молоком из титана), но и пончиками (которые ленинградцы, по странному капризу, называли «пышками»). В нашей Златоглавой и Первопрестольной на поиски чашки бодрящего напитка приходилось потратить минут двадцать – если, конечно, тебя не покусает официантка из-за столь скромного и безалкогольного заказа…
Вспоминалось также, как я тщетно разыскивал эспрессо в Выборге в самом начале девяностых и как ради сего зелья нашей киногруппе в восемьдесят девятом дали в Омске черную «Волгу» и мы безуспешно объехали весь город…
Подмосковный З*** тоже явно находился в стороне от торных троп цивилизации. Единственный бодрящий напиток, что я обнаружил в рейде по городку, был кофе с молоком, который разливала из титана гигантская тетя в грязноватом халате в безымянной чайной. Там пахло мокрыми тряпками, хлоркой и почему-то паленой шерстью. Даже самый острый голод не заставил бы меня там обедать – а ведь студенческие столовки приучили меня ко многому.
Между прочим: если взять все тот же «кофейный индекс», можно ли утверждать, что нынче Расея выбилась в цивилизованные государства? Ведь теперь и трех минут не проищешь (я говорю о Москве): р-раз, и присел на диванчик – а к тебе уже мчится разлюбезная официантка… Но многие ли мои соотечественники могут позволить себе чашечку такого кофе? Мои родители – нет, и другие пенсионеры – тоже нет, и учителя… И уж конечно, не гастарбайтеры…. Не инженеры, не заводские рабочие, не охранники, не водители автобусов и «Газелей», не машинисты электричек и метро… Лишь узкий круг тех, кто припал к нефтяному и газовому крану, а также кормящиеся подле (как рыбки у пасти акул) чиновники, банкиры, пиарщики, журналисты… И если вы спросите меня: какое мне время больше нравится: сейчас или тогда? Я отвечу (подобно вождю, объяснявшему, какой уклон лучше, правый или левый): обе эпохи плохи. Хотя у прошлого есть несомненный бонус: тогда я был молодым…
И вот в конце октября восемьдесят первого я, в ожидании горсправки, обошел весь патриархальный городок З***. Ни продуктовый магазин, ни промтоварный, ни (что огорчительнее) книжный не смогли меня порадовать никаким дефицитом. Все та же ливерная колбаса, «спички зажигательные», ботинки-утюги и трилогия Л.И.Брежнева. Наконец без четверти два открылось справочное бюро, а еще через минуту я стал обладателем заветного бланка, где крупным и ясным учительским почерком значилось: Рыжова Н.И. – улица Либкнехта, 25, кв.2. Я спросил тетеньку, явно проникшуюся ко мне, такому молодому и столичному, кто еще прописан по данному адресу? Поколебавшись, она таки ответила: мужчин там нет ни одного, зато есть две женщины: Рыжова А.Я., тридцать пятого года рождения, и Кораблева В.Г., одна тысяча девятьсот десятого. То есть, перевел я для себя, Наташа проживает без отца, с мамой и бабушкой – той самой строгой бабушкой казацких или дворянских кровей. Затем скучающая сорокалетняя девушка (думаю, я был за весь день ее единственным клиентом) подсказала мне, как найти улицу Либкнехта: «Недалеко, две остановки на автобусе, но он редко ходит, лучше пешком».
Я отправился к Наташе. Сердце мое колотилась. Солнечный прозрачный день конца осени с его щемящим запахом, казалось, способствовал любви и удаче, и я почему-то уверился, что скоро увижу ЕЕ, и предвкушал это.
И вот я на месте: Либкнехта, двадцать пять. Неказистый двухэтажный домик пятидесятых годов постройки. Усыпанная желтыми листьями детская площадка, подъезды с настежь распахнутыми дверями, на лестнице пахнет котами – все, как в миллионах советских парадных.
Дверь в квартиру отделана дерматином, обита крупными щеголеватыми декоративными гвоздями. Я позвонил. За дверью раздался шорох, затем – легкие шаги. Неужели я сейчас встречусь с ней? Но из-за двери послышался настороженный старческий голос:
– Кто здесь?
– Наташа дома? – спросил я безыскусно, как спрашивал десятки раз. Так я вызывал, по телефону и лично, добрый десяток своих подружек. Но сейчас был совершенно уверен: Наташа – не просто подружка, она – любовь всей моей жизни. От волнения словно обострились все чувства, я до сих пор помню ту дверь, и беленую стену, на которой кто-то выцарапал «НАТАША», и бабушку в ситцевом халатике, когда она отворила-таки дверь.
– А вы – кто? – спросила пожилая женщина. Язык не поворачивался назвать ее старухой: настолько она была прибрана и величава – пусть даже в халате и тапочках на босу ногу. Тапочки, я заметил, были с каблучком. Она очень напоминала свою внучку: тот же крепкий стан, те же жгуче-черные глаза, только буйные когда-то черные волосы совсем поседели. Наверное, мелькнуло у меня, такой Наташа и станет лет через пятьдесят. И мне захотелось (впервые в жизни я ощутил нечто подобное!) все эти годы, все эти пятьдесят лет, провести рядом с ней и увидеть, какой она станет к старости.
Я ответствовал даме:
– Я друг Наташи. Из Москвы.
При слове «Москва» губы дамы (эх, не спросил я в справочной, дурак, ее имя-отчество!) строго поджались, она явно потеряла едва ли не половину своей любезности.
– Наташи нет, – сухо проговорила женщина и потянулась закрыть дверь. Я придержал ее рукой и спросил отчаянно:
– А когда она будет?
Мой вопрос повис в пустоте. Старая леди не ответила и захлопнула дверь.
В растерянности я вышел на улицу. Прошелся вдоль фасада дома, пиная желтые листья. Присел на скамейку подле подъезда, закурил. Я совершенно не хотел уезжать из городка, несолоно хлебавши. Но что мне оставалось делать?
Я решил ждать. Чего-нибудь. Может, чем черт не шутит, появится Наташа. А может, пройдет ее мать, Рыжова А.Я. Мне думалось, что в настоящий момент ее дома нет. В конце концов, женщина тридцать пятого года рождения должна работать. Следует дождаться момента, когда она вернется домой.
Минут через пятнадцать на лавочку погреться выползла женщина, которую, в отличие от благородной Наташиной бабушки, с полным правом можно было назвать старухой: древняя, сухая и морщинистая, в ватнике, с клюкой и в валенках. Уселась рядом со мной. Разумеется, я не преминул осведомиться у нее о предмете своих поисков. Соседка поведала мне, что знает девушку очень даже хорошо, она у ней на глазах выросла: