И когда ему стало совершенно ясно, что в эту ночь я ему не дам, его приглашения встречать вместе Новый, восемьдесят четвертый, сделались особенно настойчивыми:
– Посмотришь, какие у меня друзья! Как весело у нас бывает! Никакого телевизора – только песни, шутки, пляски до упаду!
– Ты наверняка собирался прийти туда вместе с какой-нибудь девушкой?
– Девчонки – по боку, – кричал захмелевший Марицкий, – ты теперь мой идеал!
Чем-то он был похож на моего Ванечку, только подросшего и научившегося хапать из советского котла все, к чему можно дотянуться. Ах, Ваня-Ванечка, неужели это ты меня сдал? А как иначе объяснить, почему так скоро после твоего визита на Герцена появились мусора?
В конце вечера Артемий проводил меня до дома и взял обещание, что я непременно приеду тридцать первого в Н., позвоню ему прямо с вокзала, и он меня встретит – клятвы он пытался скрепить жаркими поцелуями, и целоваться с ним было приятно – нет, не такой озноб, как с Ванечкой, но тоже ничего…
Все равно я, конечно, не стала бы дальше искать его общества, особенно тридцать первого декабря. План у меня был такой: вернуться в Н., пересесть на поезд и податься куда-нибудь восточнее. Вся страна лежала предо мною: Урал, Сибирь – Западная и Восточная, Приморье и Приамурье, Камчатка и Сахалин… Кто знает: где на этих просторах мне повезет больше?
Однако утром тридцать первого декабря – еще только светало – я услышала под окнами своей съемной комнаты нетерпеливый гудок. Выглянула в окно, а там – подмороженный «Запорожец», и Артемий Петрович Марицкий, рыцарь на белом коне, машет мне рукой в кожаной перчатке…
…Мы стали с ним жить в съемной квартире, на пятом этаже, с видом на реку. Раз в неделю, по субботам, он уходил к своей бывшей жене, водил дочку в кино и кафе-мороженое, а возвращался весь злой и хмурый. На работе у него шла подковерная борьба за должность начальника КБ, и я уговорила его поумерить аппетиты: заместитель всегда может спрятаться за широкой спиной руководителя, а на главного летят все шишки – и из министерства, и из обкома. А еще у Артемия было огромное количество связей: почище нашей завсекцией Порядиной – и в автосервисе, и в книжном, и у портного, и у зубного, и в облсовпрофе, и в ОБХСС… И когда я уверилась – через месяц, – что сожитель мой человек порядочный, может, и откажется, а может, и нет – но не предаст, – я ему открылась. Нет, разумеется, я рассказала ему далеко не всю правду. Облегченный вариант: я, мол, торговый работник, меня подвели под растрату, я скрываюсь, объявлена во всесоюзный розыск, готова даже заплатить, но мне нужны документы на новое имя…
Мой Марицкий пришел в восторг. Все они, интеллигенты, мечтали быть борцами с режимом, мечтали сделать советской власти козью морду. Только не у всех получалось – кишка была тонка, и жалко потерять жалкие свои паечки и привилегии.
У Артемия его маленький бунт получился. Он действовал не спеша. С оглядками и проверками вышел на нужного человека, заплатил пятьсот рублей (моих!), всего лишь за консультацию, прогулку со специалистом под ручку по набережной, а потом объявил мне: «Пишешь заявление об утере паспорта на чужую фамилию, разумеется, – он тебе делает новый, такса три тысячи рублей, а потом ты должна будешь сразу выйти замуж».
Я не знала, придумал ли он насчет замужества, или паспортист и вправду это посоветовал, и спросила весело:
– Замуж? А за кого, он сказал?
– За меня, разумеется!
Вот так в августе восемьдесят четвертого я стала жительницей города Н. Марией Ивановной Марицкой, год рождения – шестьдесят первый, место рождения – Москва… А прописали меня в квартиру свекрови, матери Артемия, где был зарегистрирован и он сам…
1993, ноябрь Мария Марицкая (Наташа Рыжова)
Все то время, пока я скрывалась, знаете, что было для меня самым тяжелым?
Не видеться, не говорить с мамулей и бабушкой. И даже не знать, как они, что они? Здоровы ли, живы, счастливы?
Я легко рассталась со всем остальным. С Москвой. С моим образованием и профессией. С друзьями. Даже с Ванечкой. Но вот с ними, моими родными… Я десятки раз хотела наплевать на конспирацию – позвонить, написать, броситься туда, в мой любимый З***… Но каждый раз чувство самосохранения оказывалось сильнее. Я вспоминала жуткие звуки и запахи тюрьмы, лязг засовов, лай надзирательниц, вонищу сокамерниц. И – грозящее лишение свободы – не на месяцы, на годы… И я уговаривала себя: потерпи…
И только в девяносто третьем, после второго путча, в эйфории от безбрежной демократии, когда в голодной стране многим казалось – теперь можно все, я вдруг поняла, что могу выйти из тени.
Я пошла на почтамт – нет, нет, звонить из дому – ненужный риск – и заказала разговор на номер, что помнила наизусть: рабочий телефон моей мамочки.
С замиранием сердца спросила:
– Можно Алевтину Яковлевну?
– Кто ее спрашивает? – нахмурился голос на другом конце провода: кажется, ту мамину сослуживицу звали Алена Павловна.
– Это ее родственница из Ростова-на-Дону. – У нас и вправду были дальние родственники в столице донского края, отношений мы с ними почти не поддерживали, редко-редко – открытка на Первое мая, Седьмое ноября… Алена Павловна, похоже, мне поверила, хоть я начала здесь, в Н., по-волжски окать, а не по-южному «гэкать».
И тогда грянул ответ – словно гром, словно смертельная печать из разверзшихся небес:
– Алевтина Яковлевна скончалась.
Еще не веря до конца, я вскрикнула:
– Как? Когда?
– Почти два года назад. Скоропостижно. Инсульт.
А потом, цепляясь, как за соломинку, я спросила-прошептала:
– А бабушка? Василиса Георгиевна? Как она?
– О, она умерла еще раньше. Лет шесть назад. Кажется, в восемьдесят седьмом.
Вот и все. Моя московская жизнь закончилась.
Я, как мне сейчас кажется, проревела непрерывно целый месяц…
И вообще те годы, девяносто первый – девяносто третий, годы свободы и реформ – были самым гнусным временем в моей новой жизни.
Начать с того, что в восемьдесят шестом я родила… Дашенька, радость моя, кровиночка…
Нет, начать надо, наверно, с другого: мы с Марицким все-таки не любили друг друга. Я уважала его: за положение в обществе, представительность, галантность, остроумие, умение зарабатывать и доставать. Но не было той сумасшедшей любви, как с Ванечкой, той странной химии, когда от одного вида и запаха холодеют руки и подгибаются коленки, когда ничего не существует, кроме НЕГО. Я часто бывала с Артемием холодна, презрительна, высокомерна; и много, даже, возможно, чрезмерно, занималась Дашенькой – в ущерб ему и нашим с ним отношениям. А он – мне в пику, что ли? – полюбил встречаться со своей дочкой от первого брака…
И параллельно развивалась тема под названием: «А давай уедем!» Главным ее пропагандистом и агитатором был Артем. «Ничего здесь, в Союзе, хорошего нет и не будет, мыслимое ли дело – за куриными яйцами по пять часов в очереди стоять, и свободы не будет, это временно клапана открыли, пар выпустить, надо поскорее делать ноги, пока Горбачева не сняли и границы опять не закрыли…» И откуда-то появилась даже нужная бабушка и дальние родственники, которые там встретят и помогут на первых порах… Я была против – категорически. Мне было достаточно перемен в моей жизни. Двадцать один год я прожила отличницей и комсомолкой, потом стала заключенной. Затем – воровкой, поджигательницей, разбойницей. Потом – беглянкой от правосудия. Я пока не насладилась ролью провинциальной жены и матери. Я не хотела уезжать из этого города на крутом обрыве над рекой, который за его просторы и неторопливость полюбила уже, кажется, больше, чем Москву и свой родной З***. А кроме того, я считала (и, наверное, не без оснований), что, когда мне станут оформлять для отъезда загранпаспорт, проверка будет серьезнее, чем в подкупленном паспортном столе, и меня выведут-таки на чистую воду.
Но Марицкий и слышать ничего не хотел. «Едем! Едем! Я хочу кормить мою Дашутку нормальной пищей и витаминами, и дать ей нормальное образование, и чтобы я не боялся отпускать ее вечером гулять по городу!»
Я возражала – он скандалил. Консенсуса (модное в те времена слово) мы так и не достигли. И разрешилось наше противоречие неожиданным (для меня) образом. В один «ужасно прекрасный» (для меня) вечер Артюша объявил: он просит развод. У него есть другая женщина. Они встречаются уже полгода, подходят друг к другу и хотят пожениться. А поженившись, немедленно уехать.
Я не буду описывать охватившее меня чувство обиды и злости – многим женщинам оно, увы, знакомо – а те счастливицы, кому незнакомо, все равно не поймут всей его силы и гнусности.
Он меня обманывал! Он предпочел мне молоденькую набитую дуру! Таскал из семьи и без того скромные ресурсы, чтобы ублажать ее… И свои чувства утаскивал к ней тоже! Да, злоба и обида превалировали. Но, вместе с тем, я вдруг ощутила и сладостное чувство свободы: а, катись ты!.. Убирайся – и я стану наконец свободной, отделаюсь от тебя, и от твоего нытья по поводу эмиграции, и от сексуальных притязаний, и от упреков в моей к тебе нелюбви.
Он меня обманывал! Он предпочел мне молоденькую набитую дуру! Таскал из семьи и без того скромные ресурсы, чтобы ублажать ее… И свои чувства утаскивал к ней тоже! Да, злоба и обида превалировали. Но, вместе с тем, я вдруг ощутила и сладостное чувство свободы: а, катись ты!.. Убирайся – и я стану наконец свободной, отделаюсь от тебя, и от твоего нытья по поводу эмиграции, и от сексуальных притязаний, и от упреков в моей к тебе нелюбви.
А Марицкий, благородный наш, готов был оставить мне свою квартиру (свекровь к тому времени уже умерла) и – даже дочерью меня не обременять, увезти ее с собой, на что я ему сказала: «А вот те шиш!..» – Я даже менее печатное слово употребила, и он умолк, лишь сказав в конце дискуссии: «Попомни мои слова: Дашенька все равно в конце концов будет со мной!»
Надо отдать Артемию должное: как бы мы с ним ни собачились, он ни разу – благородный все-таки человек! – не шантажировал меня моим прошлым: подложным паспортом, растратой, чужой фамилией. В Советском Союзе люди вообще были благородней, чем в нынешней России. Почему-то не сомневаюсь: возникни подобная коллизия сейчас, ни один муж не преминул бы припомнить, с целью получения преференций, жене ее прошлое…
В итоге в августе девяносто второго завершились все формальности, и мой бывший благоверный – женившийся к той поре, сволочь, на длинноносой двадцатишестилетней инженерше Вике – отбыл за пределы нашей Родины. Сначала прокантовались они где-то в пустынной Беер-Шеве, а потом продажная девка Вика нашла себе гораздо более перспективного израильтянина, а снова свободный Артемий сделал ноги в сторону Нью-Йорка.
И знаете, что в сухом остатке оказалось? Мы с ним гораздо лучше начали ладить, когда стали не мужем с женой, не любовниками, а просто старыми друзьями и деловыми партнерами. Я бываю у него в гостях, а он – у меня. Мы великолепно общаемся по «скайпу» и по «аське». Мы порой одалживаем друг другу денег и возвращаем их точно в срок. И Дашку он в итоге, как и обещал, к себе переманил. Она закончила Колумбийский университет и все те годы, что училась, благополучно жила с ним, хоть и не принято сие у штатников, в одной квартире. Потом дщерь все-таки связалась со стопроцентным американцем, однако проживает по-прежнему на Манхэттене, и они чуть не каждый уик-энд встречаются со своим почти семидесятилетним папаней, который удивительно хорошо для своего возраста сохранился.
Но это все случилось потом – и не со мной. А если вернуться в август девяносто второго, когда Артемий отчалил… Мне надо было выживать – но как? Все предыдущие годы в Н. я благополучно просидела инженером по технике безопасности на небольшом, но крепком заводике, куда меня устроил супруг. Но кому нужен был в эпоху ваучеров (как, впрочем, и сейчас) инженер по ТБ? И вот я с первоклассницей Дашкой на руках осталась без поддержки, без денег и, по сути, без возможности их заработать. Настоящие новые нищие.
Октябрь 2004, Мария Касимова
Я не люблю вспоминать ранние девяностые. Если только как историю своего подвига. Впрочем, подобный массовый героизм совершили все семьдесят пять миллионов российских женщин. В отличие от мужчин, которые, через одного, подняли лапки кверху. Или сбежали, как мой бывший благоверный. Или ушли во внутреннюю эмиграцию – через спирт «Рояль», принимаемый ежедневно с десяти утра. Или схватились за такой бизнес, что лишились последнего – своих квартир. А вот слабый пол, в большинстве своем, выжил. И детей своих выкормил.
Но те времена… Так называемые бизнесмены в малиновых пальто, которые при случае и паяльником пытать не побрезгуют, и обрез из-под полы достанут… Тысячи людей, выстроившихся вдоль главных улиц со своим товаром – от укропа до чайников… И Дашенька моя – которая никогда не капризничала, ничего не вымогала, но с таким чувством однажды сказала: «Ах, мамочка, до чего ж мне хочется попробовать «Сникерс»!..»
Меня звали в челночницы в Турцию или хотя бы в Москву – я отказалась: не с кем оставить ребенка и, опять-таки, из-за моих сомнительных документов.
Зато на рынке с кроссовками неизвестной породы наперевес встала. Вернулась, так сказать, в систему торговли. Одна – без кассиров и завсекциями, накладных и ценников… И – без очередей, блата и переплаты… За десять лет условия игры переменились, как говорила моя не слишком образованная соседка по торговым рядам, «на двести градусов». Она же преподавала мне первые уроки уличной торговли: «Ты не стой столбом, кроссовкой своей труси! Кошка или тигр на движущийся предмет прыгают. Так и покупатель».
Не знаю – может, у меня торговля и вправду в крови? Может, она – мое призвание: поторговаться, с кем получается, уступить, кому надо… Случилось, что в первый же месяц я стала зарабатывать больше, чем наставлявшая меня подруга; больше всех в моем спекулянтском ряду. Конечно, тяжело было. И оттого, что ноги и внутренности морозила на холоде. И оттого, что вставать в пять утра приходилось, и сумки огромные таскать. И оттого, что встречались «по ту сторону баррикад» мои подруги из числа успешных – или хотя бы слишком гордых, – ехидничали и глазели на меня с высокомерной презрительностью…
А одна из них, Лариса, одетая в норковую шубу невиданного тогда заграничного пошива, пригласила меня в кафе, что по инерции еще назывались тогда кооперативными. И там, за бутылкой мартини, поведала, что муж ее – торговец компьютерами, владелец банка, газеты и колонны грузовиков, друг Немцова и Явлинского – отдал ей в управление настоящий салон красоты: маникюр, педикюр, модные прически. И ей, Ларисе, требуется офис-менеджер, или, другими словами, администратор: «Здравствуйте, чем могу вам помочь?.. Не хотите ли чаю, кофе?..» Она спросила, сколько я зарабатываю на своих кроссовках: «Только честно!» Я ответила, ни на рубль не завысив свой доход. И она решительно сказала: «Будешь у меня получать в три раза больше».
Когда я вспоминаю тот разговор в кафе – этакое явление доброй феи, – то думаю, какими же мы в момент первого явления капитализма на наших берегах были наивными лопухами. Ни одного капиталистического клыка у нас еще не выросло. Случись подобный диалог теперь, я бы завысила свой личный доход вдвое – а она бы положила мне зарплату больше всего раза в полтора. Ну а в итоге то на то и получилось бы!
И уже через неделю, распродав последнюю партию кроссовок, я вышла трудиться к ней в салон.
И сразу нарвалась. Похоже, девушка решила мгновенно поставить меня на место: не подруги мы больше, я – твоя хозяйка и госпожа, ты – моя преданная служащая. Лариска явилась через полчаса после открытия и сразу ко мне, как фурия, как ураган: «Почему возле входа – снег, лед? Я чуть шею себе не свернула! Как, интересно, к нам клиенты попадут?!» Я опешила: «А что же я-то сделаю?» – «Как – что? В хозяйственной каморке – и лом, и снеговая лопата, и даже перчатки есть!..»
И я, глотая слезы, в китайском своем пуховичке, разбивала ломом лед, шуровала лопатой – а потом, от физической, что ли, нагрузки, обида прошла – и вспомнилось, как я чистила снег в далеком, почти не существующем уже прошлом: на субботнике в Плешке, у своего дома в З***… Мне нравился физический труд – когда работаешь на себя. Может, живи мы в другой стране (размечталась я тогда), я вышла бы замуж за Ванечку, и мы купили бы домик в пригороде, и я по вечерам драила бы дорожки пред нашим особнячком…
Я не держала зла на Ларису – хотя обидеть она могла будь здоров. Но она была не просто взбалмошная жена богатого мужа. У нее предпринимательские способности оказались хоть куда. И очень скоро наш салон стал самым популярным в городе. И мы открыли еще один. А через год – третий.
А к девяносто восьмому году владели семью косметическими салонами в городе плюс двумя в богатых городах области, да начали экспансию в соседний край. И я, разумеется, переросла уровень: «Проходите, пожалуйста, не хотите ли кофе?» Теперь я была полноправной Ларискиной заместительницей, и сидели мы с нею в офисе (разумеется, с евроремонтом), и я даже владела семью процентами акций нашего косметического холдинга с древним названием «Весна». Мы закупили новейшее оборудование, и потрясающие светильники и мебель, и супермассажные столы… Я отправила мою Дашеньку учиться в Америку (тем более что ее папаша бомбардировал меня схемами грантов и названиями штатовских школ). Я сама увлеклась превращением своей убогой дачки на шести сотках в настоящий особняк над рекой.
Но ничего в нашем королевстве нет стабильно-радостного. Стабильно-убогое – этого сколько угодно. А вот крепкого, уверенного материального достатка – шиш.
В июле девяносто восьмого Лариска огорошила меня новостью… В один из вечеров – мы остались с ней в офисе вдвоем – она откупорила бутылку финской водки и рассказала, что ее супруг решил отойти от дел и уехать в предусмотрительно закупленный домик на Лазурном Берегу – наслаждаться плодами трудов праведных. И она, моя шефиня, как верная жена, последует, конечно же, за ним. Весь свой бизнес в городе ее благоверный продает, и она вынуждена поступить так же. Но коль скоро мы с ней подруги и столько лет вместе, и бла-бла-бла, она не возьмет с меня денег за свою «Весну», за свою сеть – она отдаст ее даром в память о нашей дружбе.