В больнице Габриэль был в таком подавленном настроении, в каком я его никогда прежде не видела.
– Как ты можешь меня любить? – несколько раз повторил он. – Я жалкий тип. Я вряд ли смогу подниматься в воздух. Я связался с женщиной, которая… которая стала моим проклятьем. Я ничего не могу тебе дать, ничего!
Я пыталась его убедить, что ничего страшного не произошло. Он же разумный человек и знает, что авиатор – опасная профессия. Летчики разбиваются, и многие при этом гибнут. У него есть имя, есть влияние, он может написать книгу о том, как он учился летать. Люди прочтут ее, кто-то захочет пойти в авиацию. Во Франции он для многих является примером. Не стоит замыкаться на своих несчастьях… Я говорила и говорила. Я сослалась на пример Сент-Экзюпери[36] и его успех. Я хотела отвлечь Габриэля, а книга о своей жизни – лучшее отвлечение. Сюжет знаком досконально, но вот воплотить его в должной форме – та еще морока. Мало кто знает, какие ловушки подстерегают на каждом шагу начинающего писателя, и я рассчитывала в глубине души, что у Габриэля уйдет на них столько времени, что он просто забудет думать о своих бедах.
– Хорошо, – сказал он наконец, улыбаясь, – раз ты хочешь видеть меня писателем, я попробую.
Я вернулась в Лос-Анджелес. Сухой закон отменили в 1934-м, и на голливудских вечеринках спиртное лилось рекой. Мне повезло, что я начисто лишена стадного чувства: когда вокруг все пьют, я не испытываю желания пить за компанию. Я видела достаточно актрис, которые начинали с пары рюмок, а доходили до того, что операторы отказывались их снимать, потому что никакой гример не мог скрыть проступившие на лице следы разгула. Жизнь моя была упорядоченной и, если исключить из нее славу, вполне ординарной. В дом на Франклин-авеню, где я теперь жила, мне присылали сценарии. Я выбирала те, в которых буду сниматься, по принципу «вызывает меньше отторжения». Ни один из них мне по-настоящему не нравился. Однажды, подслушав разговор в магазине, я написала рассказ о том, как жених внушает простой девушке, что она не соответствует идеалу. Она переделывает себя, хорошеет, и в результате в нее влюбляется другой, куда более интересный мужчина. С ним она в конце концов и остается, сказав на прощанье бывшему жениху, что теперь он не соответствует ее идеалу. Как видите, в сюжете не было ничего особенного, и в наше время кажется вообще странным, что кое-кого из критиков рассказ возмутил. Тон его нашли циничным для женщины-автора и вдобавок решили, что я подражаю Моэму, который считался популярным, но неприятным писателем. Я подумала, что из рассказа может выйти неплохая комедия, и отправилась к Шенбергу. Но так как две последние комедии студии провалились, он не проявил никакого энтузиазма.
– Послушайте, – сказала я, – это мой материал, и я сама сыграю главную роль.
– Не возражаю, – ответил Шенберг. – Если, конечно, у вас есть лишние двести пятьдесят тысяч для съемок фильма. У студии таких денег нет.
Во время депрессии многие студии балансировали на грани банкротства, и «Стрелец» тоже периодически испытывал проблемы, но легко понять, что ответ Шенберга меня не устроил. Через несколько дней мне позвонил Рэй.
– Говорят, тебе нужны четверть лимона для съемок, – сказал он.
– Кто тебе сказал?
– Сорока на хвосте принесла.
– Так у тебя они есть?
– Нет, у меня нет. Поговори с Тони.
Я занервничала. По правде говоря, у меня не было никакого желания вести с ним дела. Однажды в моем присутствии он произнес фразу, которая врезалась мне в память. Он сказал:
– Мы всегда заставляем выплатить то, что нам должны. И еще с процентами.
Я объяснила Рэю, что кино – рискованный бизнес и что мне не хочется навлекать на Тони неприятности. Тем более что сейчас, после отмены сухого закона, доходы наверняка упали.
– Ха-ха, – отчетливо произнес Рэй. – Если бы они упали, я бы тебе не звонил. Поговори с ним.
Разговор с Тони вышел таким:
– Что за фильм, что за жанр?
– Комедия.
– Ты будешь играть?
– Буду.
– Ладно. Тогда я звоню Винсу. Официально деньги дает он.
На съемках мы ухитрились уложиться в сто семьдесят тысяч. Я была и сценаристом, и продюсером. Никто не указывал, что мне делать. Когда «Идеальная девушка» вышла, она имела огромный успех. Часть прибыли пришлось отдать Винсу и студии, обеспечивавшей прокат, но я заработала больше денег, чем за все предыдущие годы в кино.
47
После съемок «Идеальной девушки» один журналист спросил у меня, каков рецепт хорошего фильма.
– Он очень прост, – ответила я. – Вы берете лучшего сценариста, лучшего режиссера, лучших актеров и так далее, соединяете их вместе и молитесь, чтобы конечный результат понравился публике.
Ответ укрепил мою репутацию «остроумной блондинки», как меня окрестили колумнистки, писавшие о голливудской жизни. В реальности, конечно, дела в кино обстояли вовсе не так радужно.
Иногда я думаю, что останется от фильмов, в которых я снималась – натужных комедий, слезливых мелодрам, псевдоисторических постановок, драм с шитыми белыми нитками хеппи-эндами и прочей голливудской продукции, в которой я участвовала более или менее добровольно. Вероятно, несколько гангстерских фильмов еще будут иметь кое-какое значение, потому что людей всегда волновало убийство. Останутся, пожалуй, еще две-три комедии, потому что я время от времени вижу, как делают их ремейки. Все прочее окажется в обширной братской могиле забытых фильмов, и никого не будут волновать их эфемерные успехи, цифры прибыли, над которыми тряслись в свое время менеджеры студий, и шумиха, которая когда-то вокруг них кипела. Чтобы проверить свою гипотезу, я велела поставить в домашнем кинозале несколько хитов десятых и двадцатых годов. Они смотрелись просто ужасно. Актеры, чьим мастерством я искренне восхищалась, теперь выглядели обыкновенными кривляками. Сценарии в массе не выдерживали никакой критики, а об операторской работе нечего и говорить. Полагаю, что зрителям будущего наши фильмы покажутся такими же убогими и бессмысленными, как мне – комические ленты с бесконечными болванами, швыряющими друг в друга торты, и немые драмы с кинодивами, таращащими подведенные глаза.
Габриэль сочинил книгу «Моя жизнь в воздухе», и она имела успех. Приободрившись, он стал писать статьи – сначала только об авиации, потом обо всем на свете, что его интересовало. Мы обменивались письмами, и с какого-то момента тон его посланий стал тревожить меня. «В воздухе витает предчувствие войны», – повторял Габриэль на разные лады. «Грядет война, и она будет ужасной». Звезда далекой ярмарки тщеславия, я не верила ему или верила недостаточно. Но в 1937 году я приехала в Париж как раз в разгар всемирной выставки. Наш автомобиль ехал к Сене, и когда мы вырулили на мост Иена, я повернула голову и увидела то, что никогда не забуду – скульптурную группу «Рабочий и колхозница», словно летящую в небе, и напротив нее – высокий постамент с немецким орлом, который отсюда казался совсем маленьким. Развевались по ветру флаги, вздымались струи фонтанов Трокадеро. Когда мы миновали Эйфелеву башню и подъехали к павильонам, произошло событие, на которое мало кто обратил внимание, на которое я еще долго буду вспоминать, потому что будущее словно подмигнуло настоящему в тот миг. Ветер сорвал с флагштока немецкий флаг со свастикой и сбросил его на землю. Подбежали несколько служителей, и флаг вернули на место, но я все еще стояла, словно в оцепенении.
– Теперь ты понимаешь, что я был прав, – сказал Габриэль, указывая на советский и немецкий павильоны, стоящие друг против друга. – Противостояние!
В тот приезд я заметила, что Габриэль стал куда больше говорить о политике, чем раньше. Его взгляды определились окончательно – он стал убежденным антифашистом, и я сразу же должна сказать, что в тогдашней Франции (что бы французы ни утверждали сейчас) его позиция казалась скорее маргинальной. Над немцами можно было посмеиваться на правах победителей в прошлой войне, но утверждать, что фашизм – зло, мало кто осмеливался. С Германией шла бойкая торговля, и если уж говорить начистоту, коммунизм нервировал почтенных буржуа куда больше, чем фашизм. Ведь фашисты всего лишь сжигали людей в концлагерях, а коммунисты покушались на сокровенное – на частную собственность.
Из Франции я уплывала с тяжелым сердцем. Я пыталась уговорить Габриэля поехать со мной, была даже согласна на то, чтобы забрать Франсуазу в Америку и обещала дать ей лучших врачей, но он наотрез отказался. Лайнер причалил в Нью-Йорке, я села на поезд до Лос-Анджелеса. В коридоре возле моего купе я столкнулась с женщиной лет тридцати, которая попятилась, увидев меня. Во Франции на меня никто не обращал внимания, потому что в то время голливудское кино не имело в Европе такого успеха, как сейчас; в Америке мне не давали прохода, но тут явно было что-то другое. Через какое-то время, когда поезд был уже в пути, в дверь моего купе постучали. Я открыла, на пороге стояла та самая незнакомка, которая недавно шарахнулась от меня.
Из Франции я уплывала с тяжелым сердцем. Я пыталась уговорить Габриэля поехать со мной, была даже согласна на то, чтобы забрать Франсуазу в Америку и обещала дать ей лучших врачей, но он наотрез отказался. Лайнер причалил в Нью-Йорке, я села на поезд до Лос-Анджелеса. В коридоре возле моего купе я столкнулась с женщиной лет тридцати, которая попятилась, увидев меня. Во Франции на меня никто не обращал внимания, потому что в то время голливудское кино не имело в Европе такого успеха, как сейчас; в Америке мне не давали прохода, но тут явно было что-то другое. Через какое-то время, когда поезд был уже в пути, в дверь моего купе постучали. Я открыла, на пороге стояла та самая незнакомка, которая недавно шарахнулась от меня.
– Я прошу прощения, – пробормотала она, – я вовсе не хотела вас тревожить, но… Вы меня не узнаете?
Я внимательно посмотрела на нее. Ухоженная, хорошо одетая, если средний класс, то его верхушка. Волосы высветлены, брови выщипаны, на лице – густой слой пудры. Может быть, я сталкивалась с ней в Голливуде, но я ее не помнила и честно об этом сказала.
– Я Конни, – прошептала она.
– Господи! – вырвалось у меня. – Вот так встреча! Заходите, не стойте в дверях…
– Меня теперь по-другому зовут, – начала она, садясь напротив меня. Я закрыла дверь и посмотрела на ее лицо. Никаких следов шрамов. Пудра, конечно, присутствовала, но ее было недостаточно, чтобы скрыть рубцы. – Когда ко мне пришла полиция, я струхнула, собрала вещички, сбежала и села на первый автобус. Поехала туда, где никогда раньше не бывала. С карьерой, конечно, пришлось распрощаться… устроилась мыть полы. – Она невесело хохотнула. – Потом перебралась в другое место, потом опять, и опять. Мне все казалось, что Тони за мной охотится, потому что он считал, что я его сдала. Не знаете, как он сейчас?
– Я давно его не видела, – сказала я. – Кажется, у него все хорошо. Вы-то как?
– О, вы не поверите. Устроилась я как-то в дом к одному хирургу. Он заметил, что я лицо прикрываю, стал допытываться, что да как. Не знаю, что на меня нашло, но я ему все выложила. Он сказал, что мне нечего стыдиться, что Тони – подонок и поделом ему. А мне нечего бояться, он работает в пластической хирургии и знает, как зашить шрамы, чтобы не осталось следов. В общем, он мне не только шрамы убрал, но и нос переделал, и подбородок. Теперь меня даже родная мать не узнает. – Конни помолчала и гордо прибавила: – Ну, а потом мы поженились. Он так мной гордится, я уж перестала ему доказывать, что не я Тони сдала.
– Значит, это были не вы? А кто?
– Понятия не имею. Я одно время думала, что вы на него стукнули. У вас такое лицо стало, когда он меня порезал… Но вы бы не стали из-за меня так рисковать, верно?
– Боюсь, что нет, – усмехнулась я.
Мы поговорили еще немного, и Конни удалилась, а я задумалась о том, что ее история может стать неплохой основой для сценария. Женщина скрывается от гангстера, который думает, что она его предала. Тут ого-го сколько можно накрутить!
«Бегущая женщина» была снята и имела успех. Шенберг вызвал меня к себе и спросил, нет ли у меня идей по поводу гангстерского фильма, который можно снять в короткие сроки и в небольшом числе декораций.
– Сколько денег дадите? – спросила я.
– Могу дать только сто пятьдесят тысяч.
– Этого мало, – заметила я, – но попробовать можно.
Лучший сюжет предложил сценарист Карсон: в тихом городке живут доктор с женой, их жизнь давно разладилась, а потом к ним вламывается банда с раненым гангстером. У героини поклонник, который не прочь за ней приударить, и он тоже попадает в заложники. Между героиней и раненым гангстером что-то намечается. Одним словом, зритель не будет скучать ни минуты.
Из-за ограниченного бюджета я выбрала на большинство ролей не слишком известных актеров, и многие из них стали звездами именно после «Тихого дома». Из-за свирепствовавшего цензурного кодекса мы не могли показать, например, как мужчина и женщина сидят на одной кровати, даже если она застелена, и поэтому все пришлось выражать взглядами и намеками. Карсон написал бесподобные диалоги, но «Оскара» получила я – за сценарий «Бегущей женщины». Он стал второй моей наградой – первый «Оскар» я получила несколько лет назад за роль в «Авиаторах».
48
Люди ломаются по-разному. Одних ломает нищета, других – достаток. Моя мать не сломалась во время бегства из России, не сломалась и позже, в Константинополе, когда она с отчаянием в голосе говорила мне, тринадцатилетней: «Иногда я думаю, может быть, проще сразу с моста вниз головой, чем мучиться дальше без всякой надежды». Но когда я сделалась звездой и стала присылать ей с отчимом и братом большие деньги, чтобы они ни в чем не нуждались, тут-то и начались проблемы. У матери был дом, был муж, который ее обожал, старшая дочь, которая жила отдельно и помогала материально, сын, который рос милым и смышленым ребенком, – казалось бы, живи себе и радуйся. Но вместо радости пришли неврозы и страхи, многие из которых не поддавались объяснению.
Поначалу она боялась за Георгия – что он заболеет и умрет, что он заснет и не проснется, что с ним что-нибудь произойдет, когда ее не будет рядом. Она окружила ребенка повышенным вниманием и опекой, которую даже Павел Егорович, закрывавший глаза на ее пунктики, стал находить чрезмерной. Мать не доверяла слугам, ее нервировало, когда Павел Егорович здоровался с молодыми соседками или, по ее мнению, уделял им слишком много внимания. Она стала рьяно заботиться о своей внешности и какое-то время только и делала, что меняла прически и подбирала наиболее выгодные фасоны платьев. Одновременно предметом ее тревог стала я. Она покупала все газеты и журналы, где писалось о кино. Если обо мне не говорилось ни слова, мать начинала нервничать; если ей на глаза попадался отрицательный отзыв, она выходила из себя; и все голливудские слухи, растиражированные в десятках изданий, она принимала за чистую монету. Я так и не смогла ей втолковать, что Голливуд – великий мифотворец и что сплетни составляют изрядную долю его ауры. Шансы встретить среди них правду примерно равны шансам найти жемчуг в желудке свиньи. Больше десяти лет меня последовательно выдавали замуж за всякого, с кем я появлялась на премьере, на вечеринке или на чьем-то дне рождения, но львиная доля таких выходов была заранее оговорена студией, чтобы привлечь внимание публики к актеру, к фильму либо как-то иначе повлиять на посещаемость. Если я не ошибаюсь, к 1938 году доходы от фильмов уменьшились почти на треть, и рекламщики отчаянно изворачивались, чтобы хотя бы окупить бюджеты.
Мать переживала за мой успех, который долгое время казался ей шатким и непрочным. Она не понимала и не принимала некоторые жанры – к примеру, детектив, – и ее нервировало, почему я не прислушиваюсь к ее мнению и снимаюсь в одном гангстерском фильме за другим. Она настаивала на том, чтобы я была осторожна в выборе ролей, потому что резкие перемены амплуа ставят публику в тупик. Когда в июне 1937-го неожиданно умерла Джин Харлоу, которой не было и тридцати лет, поползли упорные слухи, что ее смерть последовала из-за отравления краской для волос. Я запаниковала и хотела вернуться к моему собственному русому цвету, но мать объявила, что зрители от меня отвернутся, и на студии мне сказали то же самое. Позже мне довелось увидеть, как перемена прически погубила карьеру Вероники Лэйк[37], одной из самых ярких звезд сороковых годов.
Я хотела, чтобы мать переехала в Лос-Анджелес, поближе ко мне. Заметив изменение почерка в ее письмах, я насторожилась и, едва выдалась пауза между съемками, приехала в Севастополь. С трудом, но я все же вытянула из Павла Егоровича, что мать стала пить, что она много курит и что она то ругает мои фильмы, как никчемные пустышки, то задирает соседей: мол, они – никто, а ее дочь – голливудская звезда. При мне, впрочем, мать держалась и не позволяла себе распускаться. Я взяла с нее слово, что она приедет ко мне на ближайшие праздники, и уехала. Через несколько дней она задремала в постели с сигаретой в руке. Начался пожар, который заметили не сразу. Павел Егорович побежал спасать Георгия и вытащил его из пылающей детской. Мою мать он спасти не успел. В тот же день сгорела часть сада, включая старую яблоню, которую она любовно-иронически называла «жадиной».
После смерти матери я перевезла отчима с братом в Лос-Анджелес и поселила в своем доме. Павел Егорович, по-моему, так и не оправился после случившегося. Он и раньше казался молчуном, а теперь и подавно. Но у него оставался сын, и ради сына он старался держаться.
Если вы вдруг сделались звездой, одной из проблем становятся люди из вашего прошлого, о которых вы давно забыли, но которые вовсе не собираются забывать о вас. Однажды мой старый знакомый Роджер Экер, который сделался довольно известным фотографом, предупредил меня, что Фрэнк Горман, ныне работающий в какой-то бульварной газетенке, собирается состряпать обо мне статью, которая вряд ли меня обрадует. Я позвонила в отдел пиара студии и попросила их разобраться. В конечном итоге студия выплатила Горману какую-то сумму, и статья опубликована не была. Ее текст, который мне показали, оказался еще хуже романа Фрэнка, который я когда-то печатала. Оказывается, я всем говорила, что буду актрисой, крутила романы с репортерами и с легкостью разбивала их сердца. Мало того, я была запойной алкоголичкой и посещала подпольные бары. Был в тексте и глухой намек на то, что я дружила с личностями из мира криминала, но дальше намека Фрэнк зайти не решился – инстинкт самосохранения оказался сильнее жажды наживы.