Если вы вдруг сделались звездой, одной из проблем становятся люди из вашего прошлого, о которых вы давно забыли, но которые вовсе не собираются забывать о вас. Однажды мой старый знакомый Роджер Экер, который сделался довольно известным фотографом, предупредил меня, что Фрэнк Горман, ныне работающий в какой-то бульварной газетенке, собирается состряпать обо мне статью, которая вряд ли меня обрадует. Я позвонила в отдел пиара студии и попросила их разобраться. В конечном итоге студия выплатила Горману какую-то сумму, и статья опубликована не была. Ее текст, который мне показали, оказался еще хуже романа Фрэнка, который я когда-то печатала. Оказывается, я всем говорила, что буду актрисой, крутила романы с репортерами и с легкостью разбивала их сердца. Мало того, я была запойной алкоголичкой и посещала подпольные бары. Был в тексте и глухой намек на то, что я дружила с личностями из мира криминала, но дальше намека Фрэнк зайти не решился – инстинкт самосохранения оказался сильнее жажды наживы.
Гораздо неприятнее статьи Фрэнка оказалась попытка моего бывшего поклонника Тома Портера вновь влезть в мою жизнь. Будь он репортером, от него было бы куда легче отгородиться, но в том-то и проблема, что его семья принадлежала к финансовой верхушке штата и имела доступ в голливудские круги. Я недвусмысленно дала Тому понять, что после того, как он обошелся со мной по-свински, ему ничего не светит, но, как и следовало ожидать, мой ответ его только раззадорил. Я уже не была нищей машинисткой, каких тысячи, – я была знаменитой актрисой, а значит, объектом, за которым стоило приударить. Том стал слать мне цветы и подарки в таких количествах, что, как ехидно заметила миссис Миллер, «такими темпами вы скоро сможете замостить бриллиантами Голливудский бульвар». Однажды в ресторане я сидела со сценаристом Карсоном, Максом Дорсетом, его женой и еще несколькими знакомыми, когда появился Том и стал говорить пошлые комплименты, мешая их с многочисленными намеками на наше общее прошлое. В ресторан тем временем ввалилась целая компания: Тони и Рэй с подружками, Пол с очередной девицей и еще несколько человек, которые были мне незнакомы. Они сели за отдельный стол, но Рэй через минуту поднялся и, бросив несколько слов своей девушке, подошел ко мне.
– Добрый вечер, мисс Лайт.
– Добрый вечер, – сказала я.
– Проблемы? – спросил Рэй, кивая на Тома.
– Нет, он уже уходит.
– Я никуда не ухожу, – сухо ответил Том. – Это что, твой слуга?
На свою беду, он не знал Рэя, а тот к тому же от сытой жизни раздобрел, и лицо его немного расплылось. Ледяные глаза все еще внушали страх, но Тому, который считал себя солью земли, и в голову не могло прийти, что ему следует кого-то бояться.
– Тебе сказали – выметаться отсюда, – процедил Рэй сквозь зубы. – Топай, пока тебя не вынесли вперед ногами.
– Отвали, макаронник.
Карсон закоченел. Жена Дорсета вцепилась в локоть мужа. Макс старательно рассматривал узор на фарфоровой чашке, притворяясь, что происходящее его не интересует. Рэй замахнулся, но Том в университете занимался боксом, и такие приемы с ним не проходили. В следующее мгновение Рэй оказался на полу. Гангстеры вскочили с мест, кое-кто потянулся за оружием. Примчались официанты, появился хозяин ресторана, и, увидев, кто оказался замешан в драке, стал белее своего воротничка. Дрожащим голосом он стал уговаривать джентльменов успокоиться. Рэй поднялся с пола, отряхнул свой щегольской пиджак, потрогал челюсть и поправил бутоньерку.
– Не ресторан, а какая-то пиццерия! – напустился Том на хозяина, который испуганно махал руками и посылал ему отчаянные взгляды.
– Мы тебе сделаем пиццу, сукин сын, – бросил Рэй по-итальянски и, недобро посмотрев на него, вернулся за свой стол. Запинаясь, хозяин объяснил Тому, с кем его угораздило подраться.
Насколько я представляю себе ход дальнейших событий, Том в тревоге поспешил домой и рассказал родителям о случившемся. Было решено нанести упреждающий удар. Семья подключила все свои связи. Рэя, Тони, Пола и еще десяток человек арестовали, включая Джино де Марко. Но Винс остался на свободе, потому что ему не смогли предъявить никаких обвинений, – и, разумеется, на свободе оставалось достаточно членов банды, готовых действовать по первому сигналу. Я не знаю, как Винсу удалось провернуть эту комбинацию, но через несколько дней отца Тома обнаружили в борделе, убитым малолетней проституткой. Разразился чудовищный, феерический, грандиозный скандал. Друзья Портеров поспешили откреститься от них, дело против Серано и де Марко рассыпалось. Том уехал в Нью-Йорк и оттуда на лайнере отправился в Европу, но до нее он не доплыл, таинственным образом свалившись за борт ночью.
Я не испытывала к Тому теплых чувств, но его смерть произвела на меня угнетающее впечатление. Одним из ее следствий стало то, что обо мне стали ходить неприятные слухи, и, чтобы положить им конец, Шенберг предложил мне вступить в фиктивный брак с кем-нибудь из свободных звезд студии. Услышав мой решительный отказ, он помрачнел.
– Если вы рассчитываете, что Джонни к вам вернется, можете о нем забыть, – сердито бросил глава студии. – То, что болтают о болезни его сына – неправда! У Джонни с женой все хорошо!
Я уже слышала от всезнающей миссис Миллер, что брак Джонни с Рэйчел трещит по швам, и не в последнюю очередь потому, что у их ребенка обнаружилось неизлечимое заболевание. Судя по всему, потрясение, которое Рэйчел пережила во время землетрясения, не прошло даром. Но Джонни и его проблемы меня волновали не больше, чем стул, на котором я сидела. Единственным мужчиной в мире, чьи дела я принимала близко к сердцу, был Габриэль, а тогда как раз гремела гражданская война в Испании, и он уехал на нее в качестве корреспондента, поставив меня перед фактом. Я готова была возненавидеть его – и в то же время понимала, что, если бы он был сделан из другого теста и плыл по течению, я бы, наверное, уже давно разлюбила его.
Шенберг поглядел на меня и свирепо фыркнул.
– Наверняка думаете, что, если бы вы были с ним, все бы сложилось по-другому, – проворчал он, имея в виду Джонни. Я промолчала. – Ладно, вернемся к нашим делам. Видели нашумевшую статью о дохлых кошках?
Речь шла о статье, которая была более известна как «Кассовая отрава» и содержала перечень звезд, чьи фильмы, по мнению прокатчиков, больше не имели успеха. Открывали его имена Греты Гарбо и Марлен Дитрих, продолжали Фред Астер, Мэй Уэст, Кэтрин Хепберн и другие известные актеры. Также были перечислены звезды, чьи фильмы, напротив, хорошо принимались публикой – к примеру, Кэрол Ломбард, Кларк Гейбл, Гэри Купер, Ширли Темпл[38] и я.
– Сколько вы дали этому писаке, чтобы он упомянул вашу фамилию? – желчно осведомился Шенберг.
– Не помню, сэр, – учтиво ответила я. – Но, возможно, я расплатилась натурой.
Шенберг вытаращил глаза и поперхнулся.
– Вы когда-нибудь дошутитесь, – проворчал он, доставая платок в крупную клетку и вытирая им рот.
– Мне понравился ответ Мэй Уэст, – сказала я. – Что единственный фильм, который принес неоспоримую прибыль в последнее время, – «Белоснежка и семь гномов», но доход был бы в два раза больше, если бы Белоснежкой была она.
– Болтовня, – отмахнулся Шенберг. – Если вы надеетесь, что из-за этой статейки я повышу вам зарплату, не надейтесь. Киноиндустрия сейчас в сложном положении, а вы у нас вовсе не единственная звезда. Вот, собственно, все, что я хотел вам сказать.
49
Я вернулась домой, в свой уютный особняк с белой мебелью и белыми телефонами, но я не могла скрыть от себя, что слова Шенберга меня взбесили. Сначала тебе говорят, что ты не единственная звезда, потом – что ты не звезда, а потом и вовсе перестают с тобой разговаривать. Потому что это Голливуд, и тут никто ни с кем не церемонится.
Фабрика грез? Три раза ха-ха. Асфальтовый каток по сравнению с Голливудом – образец гуманизма. Сначала вам внушают, что вы нужны, именно вы. Мы всегда открыты для новых идей, для свежих лиц! Но, оказавшись в Голливуде, вы быстро понимаете, что тут никто никому не нужен. Если от чего страдает Голливуд, то не от недостатка, а от переизбытка. Режиссеров – море, актеров – океан, статистов и то занесено в картотеки во много раз больше, чем нужно для съемок.
Все больше и больше взвинчивая себя, я вспоминала тех, кого время от времени встречала здесь, людей, которых Голливуд превратил в человеческие обломки. Вчерашние любимцы публики, они страдали, пили, пускались во все тяжкие и нередко кончали свои дни в нищете. Одних подвел возраст, других – легкомысленный образ жизни, третьих – то, что не назовешь иначе, чем судьбой. Карьеру Мэйбл Норман разрушил скандал с убийством ее знакомого, и через некоторое время она умерла от туберкулеза; Джона Гилберта, много снимавшегося с Гарбо, погубил звук – его голос не понравился публике, актер сломался и тоже умер два года назад[39]; Норма Фарр, с которой я играла в первом своем значительном фильме, после нескольких неудачных проектов стала пить и погибла в автокатастрофе. И что? Пожалел ли о них кто-нибудь, кроме самых близких людей? Джин Харлоу приносила студии миллионы, но ведь я же сама, своими ушами слышала после ее смерти следующий разговор продюсеров:
– На главную роль пригласим Джин Харлоу.
– Но она уже умерла!
– Значит, запросит меньше. Ха-ха-ха!
Продюсеры – люди, ощущавшие, что шагают по зыбкому песку, который в любой момент может превратиться в лезвие ножа, – развлекались шуточками. Но даже мои знакомые гангстеры не шутили так омерзительно.
Карусель продолжала вертеться. Я получала сценарии, выбирала те, которые мне подходили, проходила костюмные и прочие тесты, знакомилась со съемочной группой. Но я не могла отделаться от мысли, сколько еще мне осталось участвовать во всем этом. Тридцать один год – возраст, который для актрисы может стать переломным. Вчера ты любимица публики, а завтра хоп – и сразу помеха для кассовых сборов. Публике наплевать, что фильм – сложное блюдо, а актер – только один из ингредиентов. Если в марте 1940-го со мной не продлят контракт…
Однажды, когда я отдыхала дома после съемок, зазвонил телефон, и миссис Миллер сообщила, что со мной хочет поговорить миссис Блэйд.
– Разумеется, я отвечу, – сказала я. – Я давно ничего о ней не слышала.
От ее голоса у меня душа ушла в пятки. Я сразу же поняла, что человек дошел до края и что его надо спасать. По телефону она упорно не хотела говорить, в чем дело.
– Где вы сейчас? – спросила я. – Давайте я приеду, и мы спокойно все обсудим.
Апартаменты на Мелроз-авеню давно остались в прошлом. Теперь миссис Блэйд ютилась в каморке, которая как две капли воды походила на мое первое жилье, когда я только-только приехала в Лос-Анджелес. За окнами грохотали поезда. Кровать поднималась и убиралась в стену. Старая пишущая машинка занимала половину стола. Миссис Блэйд сказала, что она не может позволить себе машинистку, поэтому ей пришлось научиться печатать. Обе экранизации ее романов не имели особого успеха, продажи третьего романа провалились. Она не хотела договаривать, но я все же вынудила ее признаться, что сын с невесткой обобрали ее и выдавили в эту конуру. Она пишет рассказы, но никто не хочет их печатать. Сыну надоело оплачивать аренду, и он завел речь о том… может быть, она неправильно его поняла… но, кажется, он хочет отправить ее в дом для престарелых. У нее не осталось денег, когда-то она поручила сыну распоряжаться ее банковским счетом, и он… Может быть, сказала миссис Блэйд дрожащим голосом, у меня найдется для нее хоть что-нибудь… Она согласна на любую работу. Когда-то она помогла мне, и может быть, сейчас… Не договорив, она поникла седой головой, и по ее щекам покатились слезы.
– Конечно, я найду вам работу, миссис Блэйд, – сказала я. – Но мне больно видеть вас в такой обстановке. Я хочу, чтобы вы собрали вещи и переехали ко мне.
Миссис Блэйд залепетала что-то о неудобстве, о том, что она боится меня стеснять, но я, конечно, не стала ее слушать.
Миссис Миллер спокойно восприняла известие о том, что у меня появилась вторая секретарша. Однако вечером старая дама зашла ко мне.
– Вы ведь понимаете, мисс Лайт, что теперь вам придется всю жизнь о ней заботиться? Она как малый ребенок, абсолютно беспомощна. И в делах от нее не будет никакого толку.
– Уверяю вас, миссис Миллер, я все понимаю, – сказала я. – Вот вам чек на триста долларов. Поезжайте с ней завтра в магазин и помогите ей выбрать хорошую одежду, обувь, сумку, часы и прочее. Даже так: не хорошую, а самую лучшую, понимаете? Скажете ей, что секретарша звезды должна выглядеть солидно. Я не могу видеть ее в этих лохмотьях.
Миссис Миллер взяла чек, посмотрела на него и убрала в карман. Я ждала, когда она уйдет, но она не уходила.
– Знаете, – сказала миссис Миллер внезапно, – я очень рада, что не ошиблась в вас. Даже Голливуд не смог вас испортить.
Вскоре миссис Блэйд стала в доме кем-то вроде любимой няни. Она обожала моего брата и могла часами с ним возиться. Все было прекрасно, я начала сниматься в цветном фильме, считая дни до конца съемки, после которой я собиралась во Францию, к Габриэлю. Но все мои планы опрокинула война.
Я слала отчаянные телеграммы Габриэлю и говорила с ним по телефону, призывая его покинуть страну, пока не поздно. Если Гитлер одержит верх, всем, кто придерживался антифашистских взглядов, придется туго. Габриэль отвечал типично французскими заверениями, что он в Париже, а Париж – сердце Франции, и его будут защищать до последней капли крови. Знакомые французы, живущие в Лос-Анджелесе, уверяли, что у Франции сильная армия и что Гитлер еще пожалеет, что объявил войну. Мне говорили, что я паникерша, что женщины ничего не понимают в стратегии, тактике и военных действиях вообще. Линию Мажино не прорвать, Франции нечего опасаться. Вы ведь читаете новости, мадам? Немецкая армия стоит на границе, потому что она прекрасно знает, что наступление совершенно бесполезно. Линия Мажино…
Павел Егорович повесил на стену громадную карту Европы и каждый день, выслушав новости, колдовал над ней, втыкая цветные флажки и обозначая местонахождение армий. Однажды я вошла к нему и объявила, что съемки закончены, я отправляюсь во Францию.
– Таня, не делай этого, – сказал Павел Егорович серьезно. – Не сходи с ума.
– Во Франции все спокойно, – заметила я, удивленная его тоном. – Мне говорили…
– Таня, не слушай жалких брехунов. Я военный, я с немцами воевал – еще до того, как началась гражданская. Два Георгиевских креста мне не за красивые глаза дали… Немцы серьезно настроены отквитаться за поражение 1918 года. Лично я бы на Францию не поставил и ломаного гроша.
Я пробормотала, что Франция не одна и у нее есть союзники.
– Ну у нас тоже были союзники в борьбе с красными, – ответил Павел Егорович сквозь зубы. – Насмотрелся я на них в свое время… Твари они, а не союзники. Двуличные европейские твари: и слова-то всегда говорят правильные, да только всегда прикидывают, как бы тебя использовать, а потом продать подороже.
В мае 1940 года немецкие войска вторглись на территории нейтральных Бельгии и Голландии и, обойдя неприступную линию Мажино, обрушились на Францию. В июне Париж был взят. Связь с Габриэлем оборвалась. Несколько месяцев я надеялась, что ему удалось бежать, но Шарль Бернар, которому удалось скрыться и с бесчисленными трудностями добраться до Америки, развеял мои надежды. Габриэль был арестован и приговорен к расстрелу. Когда его выводили из дома, Франсуаза, очевидно, поняла, что происходит что-то страшное, выбежала на улицу и бросилась на солдат. Ее застрелили на месте.
50
В гнусный сентябрьский день 1940 года я отправила отчима с братом на какой-то фильм, отпустила прислугу, заперлась в ванной и перерезала вены. Спасла меня некстати вернувшаяся миссис Блэйд, которой показалось странным, что я захотела остаться дома одна. Студия прислала врачей, примчался Джонни, еще кто-то из киношного мира, а вскоре слухи докатились и до тех из моих знакомых, что не были связаны с кино. Однажды, проснувшись после смеси снотворного с успокоительным, которым меня пичкал доктор, я увидела Рэя, который сидел возле моей кровати и смотрел на меня.
– Я все равно это сделаю, – сказала я. – Я выброшусь в окно.
– Сколько угодно, – ответил Рэй с пугающим спокойствием. – Мы на первом этаже, ты даже ногу себе не сломаешь.
Я отвернулась и заплакала.
– Это из-за летчика? – спросил Рэй. Я не отвечала. – Слушай, он взрослый человек и сам выбрал свой путь. Сам! Ты не могла его спасти, ты вообще ничего не могла сделать. – Я всхлипнула. Рэй промолчал и решил зайти с другой стороны. – Мне сказали, ты несколько месяцев уговаривала его уехать из Франции. Он вообще тобой дорожил? Хоть немного? Если бы ты попросила меня о чем-то и я мог это сделать, я бы сделал. Тем более что ты не ради себя просила, а ради него.
– Если я попрошу тебя убраться, ты уберешься? – не выдержала я.
– Конечно.
– Тогда уйди.
– Ладно. – Рэй поднялся с места. – У Тони дочка родилась, он ее назвал Лорой. Придешь на крестины?
Его слова сбили меня с толку.
– Почему Лорой?
– Угадай с трех раз. Так придешь?
– Ну приду, – вяло сказала я. – А что там у тебя с этой… как ее…
– Джилл? То же, что и со всеми. – Рэй усмехнулся. – Я не планирую на ней жениться, если ты об этом.
…В конце концов я выздоровела (если так можно выразиться о трупе, который притворяется живым). Я закончила съемки в фильме, которые прервала моя выходка. Джонни приложил все усилия, чтобы о ней не стало известно прессе. Его отец хотел закабалить меня новым контрактом, но я не согласилась. Я видела, что Шенберг теряет чутье и что, если его вовремя не сместят, студию ждет банкротство. В свое время он не купил права на «Унесенные ветром» («публика – идиоты, но даже идиоты не пойдут смотреть фильм о гражданской войне, где герои – проигравшие»). Он терпеть не мог ту категорию фильмов, которую позже назовут нуаром и которая станет одним из открытий сороковых. Вкусы зрителей менялись, а Шенберг упорствовал в своих ошибках, что для продюсера смерти подобно. Я перешла на «Парадизио пикчерс», который предложил мне звездную ставку – сто пятьдесят тысяч долларов за фильм по сценарию, который я выберу. Для сравнения, дом в Голливуде в те времена можно было купить всего за двадцать пять тысяч.