В этот момент в каждом глазу Роберто был отчётливо виден светящийся долларовый знак. На фоне последних деловых успехов он даже был близок к тому, чтобы пересмотреть своё отношение к презренной коммерции.
Сегодняшнее поведение образованного, хорошо воспитанного и претендующего на интеллигентность европейского бизнесмена сеньора Перес объяснялось его подверженностью скверному влиянию его клиентов – нуворишей, так называемых «новых русских».
Кругломордые, коротко стриженные, в малиновых пиджаках и чёрных остроконечных лакированных ботинках, с толстыми золотыми цепями на заплывших жиром шеях и такими же перстнями на пальцах, они вальяжно прохаживались по Парижу, закупались в модных лавках, сметая всё с полок, и при этом не интересовались ценой, обедали в лучших ресторанах, оставляя там баснословные чаевые, постоянно громко разговаривали по мобильному телефону и нисколько не стесняли себя соблюдением элементарных правил приличия, чувствуя себя хозяевами жизни.
Рядом с ними вышагивали на шпильках невероятной длины высокие и анорексичные, не обременённые интеллектом особы юных лет, в глазах которых сверкали кольца с бриллиантами и белоснежные яхты на Лазурном Берегу.
Спутница настоящего бизнесмена должна быть на пятнадцать сантиметров выше его и на столько же лет моложе ! – услышал как-то Роберто от одного из своих русских знакомых.
Душа Роберто постоянно раздваивалась, как нависавшее над ним тяжёлое копыто золотого тельца. С одной стороны, он трепетно обхаживал своих клиентов, встречал их в аэропорту, угощал в ресторанах и помогал их спутницам опустошать модные магазины на авеню Монтень. С другой стороны, ему были искренне противны их манера выставлять напоказ своё богатство и бесцеремонно и непристойно вести себя повсюду.
Я экспортирую свиней из Европы в СССР в форме бекона, ветчины и колбасы, – любил повторять Роберто в семейном кругу, – и импортирую их из СССР в Европу в форме русских бизнес-партнёров !
Действительно, Роберто нередко организовывал им консультации у парижских адвокатов. Все эти с виду столь уверенные в себе люди, на самом деле, шатко и неуютно чувствовали себя на своей родине, где в любой момент могли оказаться либо в тюрьме, либо на кладбище, и, поэтому, стремились заложить основы для будущей жизни в Европе, приобретя здесь недвижимость и получив разрешение на проживание.
Элизабет, мы вскоре обязательно купим столь милый вашему сердцу особняк в Версале ! – повернулся Роберто к своей тёще, бодро расправлявшейся с десертом. – Вы будете каждый день гулять среди благоухающих садовых роз и гордо вышагивающих королевских павлинов !
То ли от недоверия к словам своего непутёвого зятя, то ли от восторга от предстоящих прогулок в обществе версальских павлинов, но вместо ответа Элизабет громко и продолжительно пукнула, заставив подскочить других посетителей заведения.
Большая американская семья за соседним столом расхохоталась, пожилая японская чета за другим столом в ужасе беспокойно задвигалась, явно собираясь покинуть ресторан. От случившегося Роберто был готов провалиться сквозь землю. Маргарет, плотно сжав губы, неотрывно смотрела куда-то вдаль, на излучины Сены, огибавшие остров Святого Людовика, и на башни Собора Парижской Богоматери20, которые заходящее весеннее солнце окрасило в пепельно-розовый цвет. Энн сидела неподвижно, не зная, как себя вести, пунцовая от стыда. Элизабет же, весело хихикнув и подмигнув официанту, как ни в чём не бывало, доедала десерт.
Месье, я вынужден просить вас оставить наше заведение, – обратился к Роберто вновь подошедший к ним метрдотель, окончательно выведенный из себя непристойным поведением этих посетителей.
Но Роберто и так уже расплатился по счёту и, небрежным жестом бросив на скатерть со словами «Voici, pour le dérangement !»21 пятисотфранковый билет, направился к выходу из зала, почтительно поддерживая под руку свою старую тёщу-шалунью.
* * *
В ту ночь Энн спалось очень плохо. Большая бледноликая луна отражалась в зеркале и серебрила комнату. По подоконнику у распахнутого окна, чётко отмеряя шаги взад и вперёд, прохаживался ворон. Отражение луны целиком помещалось в его выпуклых глазах. Тонкая прозрачная штора цвета слоновой кости слегка шевелилась. Тяжелое удушливое серое облако из ночной сырости, автомобильной гари и городской пыли накрыло Париж.
Энн беспокойно ворочалась в постели, ей снились кошмары. Она плыла по реке в бурном потоке грязной воды, течение несло её всё быстрей и быстрей, закручивая её в большую воронку. Она увидела стоящую на суше обнажённую мать, которая громко смеялась демоническим смехом, выпуская в небо не то большую чёрную птицу, не то её призрак. По другую сторону реки она заметила Марчелло, который совсем не изменился с той поры, когда она в последний раз видела его. Он с тоской смотрел на неё, будучи не в силах помочь ей. Энн отчаянно пыталась вырваться из этого уносящего её вдаль потока, размахивая руками и пытаясь за что-нибудь зацепиться.
Громкое пронзительное и душераздирающее карканье то ли во сне, то ли наяву заставило Энн проснуться. Холодный липкий пот покрывал всё тело, свинцовая голова поворачивалась с трудом, руки и ноги занемели, сильно хотелось пить. Тягостное ощущение чего-то неотвратимого стойко висело в воздухе, мешая успокоиться. Зловещий металлический скрежет за окном и скрип двери заставили Энн встать и посмотреть на часы. Было половина третьего. Она находилась в квартире одна. Элизабет уже вторую неделю лежала в госпитале. Её доставили туда после того, как она однажды упала в обморок на улице. Элизабет так и не приходила в сознание, и врачи говорили, что надежды на выздоровление практически нет. Дверь в соседнюю комнату была открыта. Энн заглянула туда и убедилась, что там никого нет. Она знала, что Роберто теперь часто летал в Москву, а Маргарет последние несколько дней приходила лишь под утро, странным образом ничего не рассказывая.
Энн, конечно же, догадывалась, что у её матери появился очередной любовник, и, судя по всему (раз она на это решилась, будучи замужем за ревнивым Роберто), это увлечение было сильным. Расспрашивать у матери, с кем она встречается, Энн считала бестактным, а, кроме того, знала, что всё равно не получит искреннего ответа. Гардеробный шкаф в спальне Маргарет был открыт, её вещи повсюду разбросаны, и дурманящий франжипан обволакивал всю квартиру пьянящей дымкой. Энн услышала щелчок дверного замка и направилась в прихожую.
Почему ты ещё не в постели ? – замешкавшись, спросила Маргарет после того, как они несколько мгновений стояли молча, глядя друг другу в глаза.
Мне снились кошмары, и я думала, что ты дома, – робко произнесла Энн, удивившись совершенно не свойственной её матери сконфуженности.
Маргарет подошла к зеркалу и стала стирать с губ остатки её любимой стойкой ярко-красной помады цвета кровавого вина, как она его называла.
Чёрт, помаду забыла ! – выругалась Маргарет, роясь в своей сумочке. – Ладно, потом разберусь. Давай спать, я устала, – она поцеловала Энн в лоб и направилась к себе в комнату.
С кем она встречается ? Забытая любимая помада… тончайшая чёрная блузка, которую она одевает очень редко… что всё это значит ? – беспокойные мысли тянулись длинной нестройной вереницей, не давая Энн уснуть. – Почему она так смутилась, встретившись со мной глазами ? Это совершенно на неё не похоже… да ещё этот мой дурацкий сон…
После выходных, проведённых в тревоге и длившихся, как показалось Энн, целую вечность, она отправилась в школу. Ей хотелось быстрей встретиться с Франсуа-Ксавье: только он сейчас мог утешить её. Она хотела взять его за руку, посмотреть ему в глаза, спрятаться в его объятиях и, наконец-то, успокоиться, убедившись, что у неё с ним всё по-прежнему.
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер22, -
услышала Энн вместо обычного радостного приветствия.
Франсуа-Ксавье стоял недалеко от здания школы, возле раскидистого каштана и поглядывал на ворона, сидящего над ним на ветке. Учитель показался Энн растерянным, бледным и немного грустным. Тяжесть в её душе не хотела отступать. Она подошла поближе, желая что-то сказать, но он слегка прикрыл ей ладонью губы и посмотрел на неё так, что ей всё стало понятно, но её душа отказывалась в это верить.
Этого не может быть, только не это ! – повторял её рассудок, не желая принимать случившееся.
Последние тлеющие искорки надежды тихо гасли.
Энн… – еле слышно произнёс Франсуа-Ксавье и замолчал.
Было видно, что слова даются ему с трудом.
Было видно, что слова даются ему с трудом.
Энн, я страшно виноват перед тобой.... Это было как наваждение, как дурной сон… Этого не должно было случиться.
Энн попыталась что-то сказать, но он снова остановил её жестом.
Я… я не знал и не мог знать, что она – твоя мать.
Энн почувствовала, как змея подползла к её горлу и стала обвиваться вокруг шеи тяжёлыми мышечными кольцами, не давая возможности сделать даже лёгкий вдох. В этот момент Энн ничего не чувствовала, кровь отлила от всех частей её тела и утекла куда-то далеко.
Прости… – Франсуа-Ксавье достал из кармана помаду Маргарет и неловко протянул её Энн, – она только сегодня утром сообщила мне по телефону, кто она, и попросила передать тебе это.
Говорить больше было не о чем. Франсуа-Ксавье Файар направился к зданию школы и скрылся за её дверьми. С горечью, с металлическим и липким привкусом страха и ужаса, Энн вдруг поняла, что весь её мир разлетелся на маленькие клочки, собрать которые уже никому не под силу. Она взглянула на свою душу, которая лежала у неё под ногами, в холодной серой луже, содрогаясь от враждебных порывов ветра, без надежды на воскрешение. От охвативших её переживаний Энн совершенно не заметила, а, может быть, заметив, не придала значения тому, что в этой же луже отражался тёмный мужской силуэт, мрачной тенью нависавший над Энн.
В тот день Париж был похож на город – призрак. Всё многообразие его красок свелось к серым и тёмным оттенкам, иногда разбавляемым неяркими огнями проезжающих машин. Не было больше ни утра, ни дня – одни сплошные угрюмые зябкие сумерки. Собравшаяся в воздухе сырость, несмотря на весеннюю погоду, превращалась в острые злые иглы, которые безжалостно впивались в лёгкие, разрывая их изнутри и сбивая прерывистое дыхание. Ноги Энн брели сами собой, ветер раздувал её роскошные каштановые волосы. Энн захотелось навек позабыть обо всём. Обо всём, что у неё отнимали, отдирая от самого сердца. У неё отобрали всех, кто имел для неё значение – вначале Марчелло, а теперь и Франсуа-Ксавье. И всё это сделал один и тот же человек – её мать. Безумно тяжело было быть той Энн, которая осталась вместо прежней. Душа тихо скулила от воспоминаний о том счастье, которое уже не вернуть. Очередной порыв ветра бросил тяжёлую прядь волос в лицо Энн.
Ему так нравились мои волосы ! – острая тоска пронзала её насквозь.
Энн огляделась по сторонам.
Быстрыми и твёрдыми шагами она вошла в первую же парикмахерскую, присела в ближайшее свободное кресло и, приподняв свои прекрасные волосы, сообщила о своём намерении.
Может быть, вы ещё подумаете ? – спросил растерянный парикмахер, не в силах поднять ножницы на такую роскошь. – Вы уверены ?
Энн закрыла глаза и кивком головы дала понять, что абсолютно уверена в том, чего хочет. Краешком глаза она смотрела как великолепные локоны, предмет её гордости и зависти всех одноклассниц, тяжело падали на грязный кафельный пол. По щекам бежали слёзы. Энн казалось, что это её саму старательно режут на маленькие кусочки. Энн отказывалась понимать отношение её матери к ней: с одной стороны – холодная отчуждённость и полное равнодушие, с другой – неустанный контроль и постоянное посягательство на её личное пространство.
Энн захотелось побыть наедине со своими переживаниями. Уже несколько часов она сидела в кафе La Coupole23 на бульваре Монпарнас, одном из тех парижских «интеллектуальных кафе», где, как писал Марсель Пруст24, «воздух пропитался запахом чернил». Здесь опрокидывал рюмку кальвадоса Эрнест Хемингуэй25, и дегустировал лягушачьи лапки Фрэнсис Скотт Фицджеральд26, наслаждался молодым божоле Пабло Пикассо27, и заказывал бургундских улиток Анри Матисс28.
Официант с сомнением оглядел юную посетительницу, попросившую двойной виски, но, поскольку Энн в свои семнадцать с половиной лет выглядела вполне взрослой и уверенной в себе, согласился принять её заказ. Не считая шампанского на семейных обедах, Энн никогда раньше не пила спиртного и, естественно, быстро опьянела, но сейчас это оказалось спасением. Золотистого цвета обжигающая жидкость согревала её продрогшее тело, без малейшей надежды на оживление покинутой и преданной всеми души. Энн начинала понимать, что теряет жизненно важную часть самой себя – свою мать, без которой она раньше не могла себе представить своё существование, и теперь ощущала себя испуганной, уставшей и одинокой.
Я не хочу больше чувствовать себя виноватой в том, что моя мать меня никогда не любила, – решила Энн.
Это чувство многие годы разъедало её изнутри, оставляя глубокие раны в душе, которые с трудом затягивались, оставляя грубые рубцы. Она с горечью вспоминала, что долгое время мама была её миром, смыслом её жизни.
Как же я хотела тогда стать маленьким цветком, сухим невесомым и плоским, который моя мать могла бы положить в книгу и всегда носить с собой ! – боль от материнского предательства не покидала Энн ни на секунду. – Я не причиняла бы ей никаких неудобств, не отягощала бы её своим присутствием, я бы просто была рядом с ней, со своей мамой !
Приходилось осознавать, что всё это было пустой, никому не нужной иллюзией.
Энн попросила ещё один двойной виски. Официант неодобрительно покачал головой, но ей сейчас было глубоко безразлично чьё-либо мнение на свой счёт.
Энн пыталась вспомнить хотя бы крошечные осколки времени, когда она была счастлива рядом с матерью, и не могла. Ей захотелось подмести, вытереть и смыть все следы обид, тоски, гнева и непонимания, оставленные в её сердце Маргарет. Энн стала отчётливо понимать, что нельзя лишиться того, чего у тебя никогда не было – материнской любви. Постепенно она приходила к тому, что злость и ненависть, помимо её воли, только поддерживают её связь с матерью, и лишь настоящий разрыв с ней может принести освобождение от этих удушающих отношений.
Полное безразличие по отношению к матери – вот всё, что оставалось у Энн после долгих лет жизни с ней. Это было выстраданное безразличие, возникающее тогда, когда душе удаётся пережить давнюю нехватку тепла, любви и заботы. Оно пришло от усмирённой ненависти. Энн понимала, что её детская боль никуда не денется, но, если она разберётся в своих чувствах и постарается отделить от них чувство вины, ей будет легче идти своей дорогой.
Последний поступок Маргарет окончательно убедил Энн воспользоваться своим бесспорным правом не испытывать больше любви к человеку, любовь которого она так долго и безуспешно пыталась заслужить.
Много лет подряд Энн будет иногда звонить матери исключительно из чувства долга. Она всегда будет помнить тот день, когда между ней и Маргарет что-то хрустнуло и сломалось. Сломалось навсегда. А сейчас Энн вступала на долгий путь взросления, что означало освобождение от того, что так крепко сковывало её свободу.
Горьковатый терпкий аромат сигарного дыма приятно коснулся её. В этот момент ей показалось, что она как будто совсем не пила. Энн взяла в руку гранёный стакан и пару секунд рассматривала отблески янтарной жидкости. После этого, залпом допив его содержимое, знаком попросила принести счёт. Энн внезапно захотелось что-то серьёзно изменить в своей жизни. Конечно, это желание было пока слабо ощутимым, но оно появилось и заявило о себе.
Жаль, что нельзя всё поменять в одночасье, – сказала она самой себе и отправилась домой, загоняя сознание в тупиковую бесчувственность.
* * *
Маргарет сидела в гостиной, поджав под себя ноги, и, откинувшись на широкую спинку дивана, листала книгу. Рядом с ней на столике стояла бутылка белого вина, вытянутая форма которой без труда позволяла узнать его происхождение. Маргарет сделала очередной глоток своего любимого эльзасского вина. Она знала, что сегодня вечером ей предстоит не самый приятный разговор с Энн, но ведь именно так всё и было заранее спланировано ей самой.
Она, конечно же, заметила перемены, происходящие с её дочерью, которая последние пару недель вся прямо-таки светилась от счастья. Волнительный блеск глаз Энн был для Маргарет предвестником возможных неприятностей, и она решила всё поскорее выяснить. Она тщательно осматривала содержимое портфеля Энн, изучала её одежду и выворачивала карманы, но так ничего и не находила. Тогда Маргарет решила подождать у школы и понаблюдать за Энн. В первый же вечер она увидела, как её дочь и учитель философии вместе вышли из школы. Едва удалившись на достаточное, по их мнению, расстояние и полагая, что их никто не видит, они утонули в объятиях друг друга. Маргарет не могла знать, насколько далеко зашли их отношения, но решила, что в любом случае действовать надо безотлагательно.