– Елена всех тут изведет. Хоть бы она замуж вышла, тогда бы мама оставила меня в покое, и все бы решилось. Но ее мужу я не завидую.
– А я себе не завидую. Меня ждет женщина моей мечты, а я тут сижу! Такая женщина! И одна! Вот с кем она сейчас? С кем? Дай мне телефон, я ей позвоню!
– Сейчас не надо, – ответил Константин.
– Да, ты прав. Давай еще выпьем.
На поляне опять воцарилась тишина. Саксофонист собирал аппаратуру и тихо перешептывался с девушкой Константина, оказавшейся той самой Элиной, которая помяла помидоры. Она держала поднос, невольно прикрывая им открытый живот. Саксофонист таращился на этот поднос, как будто под ним Элина была голой.
Вдруг с другой стороны кухни появилась хозяйка. Она спокойно начала раскладывать на столе новую порцию товаров для продажи и перекладывать те, что уже были выложены.
– Вот что она делает? – Макс очнулся от мыслей о женщине своей мечты и снова обратился к Владимиру, Соне и Давиду. – Этот стол предназначен для моих трав и специй, а не для ее побрякушек! Скажите мне, громко скажите, чтобы все слышали: вам важнее свежий орегано, который я вот этими руками собираю, и каждый листочек отрываю, как будто раздеваю женщину? Или вам нужны эти чудовищные полотенца? А вам, – Макс схватил Сонину руку, как хватает руку спасателя утопающий, – вам важнее масло, которое я сам отжимаю из свежайших оливок, вот с этих самых деревьев, или крем для загара? Не молчите! Ответьте мне!
– А и то, и другое нельзя? – буркнул Владимир.
– Масло очень полезно, но крем тоже нужен, – Соня, хоть и смущенно, но не без интереса рассматривала, что раскладывала на столе хозяйка. – А какой крем?
– Оливковое масло! Вот лучший крем! И внутрь и наружу! – воскликнул Макс. Владимир отметил, что повар переигрывает, как иногда переигрывают театральные актеры. – Я всем своим женщинам это говорил, и ни одна не посмела мне возразить! А у меня было много женщин! Нет ничего лучше оливкового масла!
Саксофонист, кивнув Константину, принялся тихо сматывать шнуры, а Элина подошла к их столику. Стояла рядом, удивляясь, что никто не обращает на нее внимания.
– Что-нибудь еще желаете? – спросила она тоном официантки не без опыта работы.
– Собери тарелки со столов, – сказал Константин достаточно резко.
– Она требует от меня рецептов, а я должен думать о костюме на свадьбу. И кольца! Нужны кольца! И торт. Я испеку самый лучший торт, чтобы он был шедевром! Три яруса, не меньше! – Макс опять переключился на мысли о своей женщине.
– Свадьба? Вы сказали «свадьба»? А кто женится? Мы? – Элина задышала полной грудью. – Ты делаешь мне предложение?
– Я? Нет! – Константин чуть не выронил стакан.
– Но ты же хотел познакомить меня со своими родителями! Я и с работы отпросилась, – Элина, как любая девушка, услышав слово «свадьба», не хотела даже думать, что оно относится не к ней.
– Ты с ними знакома! – возмутился Константин.
– Да, но я думала, что ты познакомишь нас по-другому, – Элина надула и без того пухлые губки.
– Я тебе говорил, что нужно есть мой салат для мозга? Говорил? Если бы ты ел мой салат, то сначала думал, а потом говорил! – Макс отвесил Константину достаточно увесистый подзатыльник.
– Ой, больно! – Константин потер больное место.
– Ты говорил, что любишь меня, обещал, что мы будем вместе, и говорил, что я нравлюсь твоей маме! – Элина все еще с надеждой смотрела на Константина, что не мешало ей поглядывать на саксофониста, слишком уж медленно собиравшего аппаратуру.
– Дорогая моя, – повар схватил Элину за руку и прижал ее к губам, – с вашей внешностью пора бы усвоить, что мужчинам нельзя верить на слово!
– Господи, мало ли что я говорил! Сейчас просто собери тарелки, – рассердился Константин.
– Если ты не собираешься на мне жениться, зачем мне собирать тарелки? – удивилась Элина.
– Логика железная, – кивнул Макс и захохотал. – Дорогая, а я собирался и для вас приготовить свой фирменный салат, который усиливает мозговую деятельность! Но теперь вижу, что вы в нем не нуждаетесь!
– Константин! Почему ты молчишь? – Элина с вызовом посмотрела на повара. – Почему ты позволяешь ему говорить мне гадости? Между прочим, он весь вечер пялился на мою грудь!
– Никуда я не пялился! – возмутился Макс.
– Макс шутит, – сказал Константин.
– Я не понимаю таких шуток! – возмутилась Элина. – Он что, хотел сказать, что я дура?
– Не кричи, ты не дура, просто у тебя нет чувства юмора, – сказал Константин.
– У меня есть чувство юмора. Только не для ваших дурацких шуток!
– Кстати, есть одна специя, очень способствует… э… – начал говорить Макс.
– Вы пожилой мужчина! Как вам не стыдно? – накинулась на него Элина. – Константин, он мне проходу не дает – то приобнимет, то целоваться лезет. Фу, противно.
– Кто? Я? – Макс аж задохнулся от возмущения. – Нет, это невозможно! Я этого не выдержу. Сначала Елена, а теперь эта стриптизерша будут портить мне настроение! Деточка, чему вас учили родители?
– Я не стриптизерша! – заорала Элина. – Константин, почему ты молчишь?
– Хорошо, это останется нашим маленьким секретом. Я никому не скажу, что вы танцевали вокруг шеста и только потом взяли поднос в руки. И Ирэне этого не скажу, – Макс злорадствовал и наслаждался местью. Он говорил так громко, чтобы слышали все.
– Константин, если ты сейчас же не сделаешь мне предложение, то больше меня не увидишь! Я уйду! – крикнула Элина.
Константин кивнул и налил себе виски. Саксофонист, упаковавший аппаратуру, уже поджидал Элину около калитки. Ушли они вместе.
– У нее красивые ноги, – сказал Константин, сделав очередной глоток.
– Зато грудь не настоящая. Я сразу это понял. Меня-то не обманешь, – хмыкнул Макс.
– Мне она нравилась…
– Ресницы у нее нарощенные, – не смогла удержаться от замечания Соня, – между прочим, это очень неудобно. Я знаю. Делала. Спать невозможно. Очень мешают.
Все промолчали.
– Ты же понимаешь, что твоя мать никогда бы на нее не согласилась, – примирительно сказал Макс.
– Почему? Она хорошая официантка, – ответил Константин, – а ты правда пялился на ее грудь?
– Да за кого ты меня принимаешь? Неужели ты ей поверил? – возмутился Макс.
– Значит, пялился. И не ты один, – сказал Константин.
– Не расстраивайся, если бы Ирэна узнала, что ты собираешься жениться на бывшей стриптизерше, она бы и тебя лаком покрыла, как мумию, – хохотнул Макс.
Владимир дремал, прикрыв глаза. Ему нравился легкий бриз, уже ночная прохлада. Нравились свечи. Понравился виски, который он пил уже безо льда. И Соня, которая не была в центре внимания, не старалась понравиться и произвести нужное впечатление ему тоже нравилась. Когда ушел Давид, Владимир не заметил. Впрочем, когда ушла Соня, он тоже не помнил. Видимо, все же уснул прямо на стуле. Чувствовал, что кто-то трясет его за плечо, но глаза не открывались.
Проснулся он от темноты. Неожиданной. Так просыпаются от яркого, слепящего света, а Владимир проснулся от мрака. Домработница Надя ходила по саду – задувала и собирала свечи. Все гости давно разошлись. Владимир нехотя встал, кивнул Наде и пошел к своему домику. Но сонливость вдруг исчезла, как и не было. Сколько он спал? Пятнадцать минут, двадцать, полчаса? Этого времени хватило, чтобы вновь почувствовать себя бодрым. Соня оставила ему включенной лампу над входом. Или это не Соня, а Надя, которая позаботилась, чтобы Владимир не сломал себе шею на ступеньках. И опять ему не захотелось заходить в дом. Как будто там, с Соней под одной крышей, он мог лишиться этого удивительного ощущения – свободы, спокойствия, неожиданного прилива сил, эмоций, которых не было уже очень давно. Владимиру вдруг захотелось остаться ночевать на улице, в палатке, как в детстве. Смотреть на звезды, светить фонариком на лицо, строить страшные рожицы, слушать цикад, ловить светлячков, рассказывать страшилки.
Ничего из этого он в детстве не делал. И теперь очень жалел об этом. Как и о том, что не сохранил с детства и юности ни одного друга. Уже в сознательном возрасте у него были приятели, коллеги, но друзей, которые бы помнили, как он списывал математику на перемене, как дрался во дворе, у него не было. Он всегда был замкнутым и одиноким. Мальчиком, с которым никто не хотел дружить. Однокашники его не обижали, не третировали, он не был изгоем. Просто всегда держался в стороне. И даже в студенческие годы он ни за что не согласился бы спать в палатке на сырой земле. Туристы с рюкзаками, пешие марш-броски, велосипедные походы и прочие развлечения однокурсников вызывали у него искренний ужас.
Один раз он ходил в такой поход и понял, что с него достаточно. Ему было девятнадцать, и он решил, что должен преодолеть себя, должен научиться общаться, работать над собой. И пошел – взвалил на плечи рюкзак и встал в цепочку. Сразу почувствовал, что все будет плохо. Не пройдя даже половины маршрута, начал задыхаться.
Много лет спустя психолог ему сказал, что у него была паническая атака. Но тогда этого термина никто не знал. Владимир начал судорожно вдыхать воздух, как делают астматики без ингалятора. Никакой астмы у него не было, лишь дикий страх – задохнуться, умереть от нехватки кислорода. Группе пришлось вернуться, чтобы доставить Владимира в больницу. И он знал, что испортил всем поход, стал помехой. Больше его никуда не звали – ни на посиделки в общаге, ни на институтские мероприятия, ни в экспедиции, да и он бы не пошел, не поехал.
Никто, даже Александра, не знал, что у Владимира есть фобия – куда-то далеко идти. Считалось, что он не любит пеших прогулок, ни по лесу, ни по городским улицам. Даже когда у него не было денег на машину, он мог по сорок минут ждать автобуса, хотя до дома оставалось пройти всего пару остановок. Если девушка просила проводить до метро, он тут же прекращал с ней всякие отношения. На первую зарплату он купил себе дорогие ботинки, потратив почти все деньги, и у него появился аргумент против условных проводов – тонкая кожа и неудобная колодка не выдержат испытания улицей. В этих туфлях он ходил и зимой, давая понять, что просто замерзнет. Девушки попадались сердобольные, что он тогда совсем не ценил, и входили в положение. Бывали случаи, когда девушки сами платили за такси, и Владимир, в первый раз проверив мужскую гордость на прочность, принял этот факт как данность. И не испытывал никаких угрызений совести. Позже, когда появились деньги, Владимир даже за сигаретами в киоск предпочитал ездить, а не ходить. Объяснить свой страх он не мог – просто не любил ходить пешком. И не мог понять, зачем нужно куда-то идти, если можно доехать.
Сегодняшний день его просто потряс – он гулял, пусть и вынужденно, но с удовольствием. И хотел идти еще и еще. Хотел подняться на гору, как тот старик с палкой – хранитель этого места. Идти вверх, по темной, освещаемой одним фонарем дороге, не зная, что ждет впереди. Владимир, чувствовавший себя комфортно и уверенно только в замкнутом пространстве – кабинете, квартире, не хотел сейчас заходить в дом.
На полянке, почти прямо перед их дверью, стоял шезлонг, совершенно неуместный и никчемный с практической точки зрения. Только мешал, заставляя гостей свернуть с тропинки на газон. Еще утром Владимир запнулся об него и ощутимо ударился. Впрочем, передвинуть шезлонг в другое место или даже отставить подальше он бы не рискнул. Но сейчас обрадовался, что может прилечь. Над входом в дом горела лампа. Прямо под ней, привлеченная светом, сидела ящерица. А рядом ползла божья коровка, только не красная, а желтая. И с пятнышками. Ящерка сидела неподвижно и ждала ужина. Ужин в виде божьей коровки ее не устраивал. Во всяком случае, она поднимала одну лапу, потом как-то приподнимала брюшко, потом задирала вторую, а божья коровка ползла под ней.
От этого зрелища он чуть не расплакался. И виски тут был ни при чем. Он бы еще долго наблюдал за передвижениями божьей коровки, если бы над домом вдруг не выключился свет. Ящерка шмыгнула в щель под крышей. Владимир встал и обреченно пошел домой.
До спальни он опять не дошел и рухнул на диване в гостиной. Соня, конечно же, не включила кондиционер, но, по всей видимости, забыла закрыть окно. Владимир лежал и чувствовал над своим лицом занавески, которые надувались от порывов ветра. И это было настолько приятно, что он даже не подумал, что давно не стиранные занавески наверняка были пыльными. Владимир засыпал с мыслями об Александре, о том, что нужно ей позвонить, попросить прощения или просто поговорить.
Утром он встал раньше Сони – она спала, разметавшись по всей кровати. Слегка подхрапывала. Владимир сходил в душ, переоделся, ничуть не заботясь о том, что может ее разбудить, и вышел из дома. Открыл ворота, предусмотрительно оставив дверь приоткрытой, и пошел к помойке. Там лежала кошка и кормила котят. На появление чужака она среагировала, приподняв голову, но осталась лежать неподвижно, рассудив, что кормление в данный момент важнее, чем самооборона. Один котенок никак не мог приткнуться к соску, и Владимир отодрал от материнского пуза самого наглого, завоевавшего наиболее удобное место детеныша и приткнул туда этого, слабенького. Кошка смотрела на него с недоумением. Владимир подумал, что кошка смотрит на него с «недоумением», и тут же себя оборвал: откуда у кошки может быть недоумение во взгляде?
Владимир посмотрел на часы и не ошибся – на краю дорожки появился старик с палкой. Он шел, глядя не под ноги, а вперед.
– Доброе утро, – поздоровался Владимир как можно громче и приветливее.
Мужчина его не услышал и не увидел. Он шел к ведомой только ему цели, конечной точке ежедневного путешествия, как идут те, у кого есть собственный путь. Владимир выждал некоторое время и, поддавшись порыву, пошел следом. Ему нестерпимо захотелось узнать, куда идет этот мужчина, где его ждут, куда он так стремится попасть.
Поначалу он шел прячась, стесняясь этой детской, неприличной для взрослого мужчины слежки, а потом, поняв, что старику нет до него никакого дела, просто пошел следом, не таясь. Ему казалось, что старик ведет туда, где Владимир должен непременно оказаться, где разберется с самим собой. Уже через некоторое время, задыхаясь от жажды, он почувствовал, что не может вернуться, а должен идти за хранителем, чтобы познать истину. Это было смешно, странно, ненормально, он уже дышал старику в спину, но считал, что должен дойти до конца, несмотря на тянущий болью бок и ватные чугунные ноги, как всегда с ним случалось в школе на уроках физкультуры.
Они взобрались на пригорок, на заросшую поляну, где в одиночестве пасся бык, и пошли дальше. Дорога оказалась круче, чем представлялось снизу. Тропинка ползла вверх, полого, на склон, и Владимир, карабкаясь, откашливаясь с хрипами, мечтая о глотке воды и короткой передышке, удивлялся, что старик идет ровно, спокойно, без видимого напряжения, без усилий, как будто дорога была ровная и гладкая. Пару раз Владимир чуть не упал, зацепившись за корни какого-то растения, а мужчина продолжал идти, нимало не заботясь о том, что у него под ногами.
В какой-то момент Владимир почувствовал себя ослом, которого тянут за веревку. Ему было настолько плохо, что даже непонятно, где именно – болело все, ноги, руки, голова, даже иссушенное горло. В темечке звенел колокол. Он уже не мог ни злиться, ни страдать. Никаких чувств, кроме животного желания лечь в тени и не двигаться, не осталось. Когда перед ними возник маленький домик, скрытый бурьяном, позади заросшей поляны, у Владимира не осталось сил даже радоваться. Напротив, он был разочарован, что долгое мучительное путешествие окончилось именно здесь. Старик вошел внутрь, а Владимир, обойдя дом, упал на теплые камни, которыми был выложен крошечный пятачок земли. Там же стояла скамья и ведро с водой. Владимир, отдышавшись, подполз к ведру и приложился к нему, как к святому источнику. Вода показалась сладкой, с ванильным привкусом. И если бы кто-нибудь в тот момент сказал ему, что вода – недостаточно чистая, некипяченая, предназначенная для хозяйственных нужд, он бы решил, что так может рассуждать только сумасшедший.
Напившись, он вылил себе на голову остатки и только после этого смог сесть и оглядеться. С этого места открывался восхитительный, завораживающий вид на море. Дом стоял в опасной близости к склону, нависая над водой, в любой момент готовый рухнуть вниз. Владимир подошел почти к самому краю, забыв, что боится высоты. Не то чтобы боится, но никогда раньше он так не рисковал, наклоняясь вперед, и никогда раньше его не посещало столь острое желание кинуться вниз. Так было только однажды, в студенческие годы, когда он стоял на мосту, свесившись по пояс через ограду. И его манила Москва-река, черная, непривлекательная. С тех пор реки у него вызывали брезгливость – мутная вода, илистое дно, по которому страшно ступать, болотистые заводи, куда любители рыбалки сбрасывают остатки пиршества. А еще оводы, зудящие над ухом, привязчивые и кусающие так, что место укуса раздувалось и болело, как открытая рана.
– Ну, подумаешь, укусила мушка, – успокаивала маленького Володю бабушка.
Она любила водить внука на берег реки, расстилать покрывало и непременно есть. Есть нужно было обязательно – фрукты, бутерброды, вареные яйца. И Володя страдал. Он убегал в реку, холодную, с сильным течением, в которой невозможно было плавать – вода не держала. Он барахтался у берега, захлебываясь от ужаса, окружавшего его со всех сторон. Внизу, под ногами, которые немедленно утопали в противной черной жиже. В самой воде, коричневой и грязной настолько, что не видно было руки, если ее опустить под воду. В оводах, которые облепляли его, безошибочно определяя легкую жертву. И в бабушке, которая ждала его на берегу, выкладывая на хлеб колбасу. Володя не мог сказать, что не может, не хочет есть. И покорно заглатывал бутерброд всухую, потому что от каждого глотка воды его начинало тошнить. И по ночам расчесывал укусы, которые бабушка смазывала маслом чайного дерева (этот запах въедался во все – в подушку, в одеяло, в пижаму…).