О ней, об этой любви, она тоже думала, уставившись в темное стекло, за которым свистела ночная трасса. Вернее, о полном отсутствии этого чувства в их с Антоном отношениях.
– Я абсолютно уверена, что это был Антон, – сказала Нина подчеркнуто спокойно.
Отклеила наконец лоб от стекла и устало присела к столу.
– Ты что, думаешь, ревность меня ослепила? Думаешь, я от ревности стучать в двери бросилась? Нет, сейчас я вспоминаю, что меня вело как бы любопытство, мне просто хотелось посмотреть в их глаза и понять: ну как же можно было до такой степени притворяться? Столь виртуозно врать? А главное, зачем?!
– То есть как – зачем? – удивился Константин Сергеевич. – А зачем вообще мужчины врут своим женам в таких ситуациях?
– Дедуль, – криво усмехнулась Нина, – насчет «вообще мужчин» – это тебе виднее, как представителю сего племени. Но Антону зачем было так уж стараться? Ведь мы сразу, ну, почти сразу поняли, что брак слабоватый получается. Ты погляди, мы ведь немногим больше года женаты – и вот уже половину этого срока спим как брат с сестрой. Да и те небось согрешат, если их положить в одну кровать, а мы… Извини! – Она опять отвернулась.
– Ничего. – Дед без нужды перекладывал на столе тетрадки, и этот шелест почему-то подействовал на Нину успокаивающе. – То есть ты думаешь, у них это уже давно… образовалось?
– Не знаю. Может, еще с их первой экзотической встречи. Потом Инка на нашей свадьбе невероятно, просто жутко напилась и устроила сцену, оскорбляла всяко Антона и даже Лапку. Я-то считала, она меня ревнует по старинке, мне простить не может, что я замуж выхожу, в то время как она одинока, а теперь думаю – может быть, она уже тогда глаз на Антона положила и его ревновала ко мне, а не меня к нему? Ну а потом он не устоял, все-таки я на Инкином фоне жутко проигрываю…
Константин Сергеевич издал какой-то неопределенный звук, вроде как фыркнул иронически, но Нина отнесла это за счет родственной солидарности.
– Нет, правда. И вообще, Инна – человек куда более яркий во всех смыслах. Единственное, что она Лапку не любит, причем активно не любит. Сейчас уже как-то притерпелась, а поначалу вообще не могла скрыть антипатии.
– Вот тебе и ответ, – перебил Константин Сергеевич.
– Ответ на что? Почему Антон оставался со мной, хотя втихаря бегал к Инне? Да какой же это ответ? Конечно, я очень люблю Лапку…
Она старалась говорить спокойно и даже отстраненно, как бы исследуя некое явление со стороны, однако голос против воли пресекся, стоило только вообразить себе это: развод и перспективу никогда больше не видеть Лапку, ведь хоть она и удочерила ее, хоть де-юре, так сказать, Лапка ее дочь, все равно любой суд отдаст девочку родному отцу, тихо и вежливо наплевав на чувства ребенка, а уж тем более – на пустоту, которая образуется в Нининой жизни…
– Дело не только в том, что ты ее любишь как родную, а может быть, и больше, чем родную, – сказал Константин Сергеевич. – Дело прежде всего в Лапке. Вспомни, какой она была, когда вы с Антоном поженились. Этой девочке патологически необходима мать… Я выразился нелепо, но точно. Наверное, ты права, Антон женился на тебе прежде всего ради дочери, и ради нее же он тайно встречается с Инной – именно тайно, не давая их отношениям перерасти в нечто более серьезное. Думать об этом довольно противно и не хочется. А кстати!..
Он вдруг воздел сухой указательный палец с аристократически-удлиненным, словно на портрете Пушкина кисти Кипренского, ногтем, и Нина почувствовала, что ее руки сами собой аккуратненько ложатся на стол, будто на парту, спина выпрямляется, а лицо принимает прилежное «школьное» выражение, как это бывало с десятками, сотнями, а может, и тысячами тех ребятишек, перед которыми вот так же наставительно воздевал перст Константин Сергеевич Бармин, учитель русского языка и литературы с полувековым стажем – ее высоченный, худущий, седовласый и усатый дед…
– Кстати! У тебя хоть раз возникали подозрения насчет их взаимной склонности?
– Ну что ты! Там такая антипатия изображалась, что я про Инну лишний раз упомянуть боялась, – усмехнулась Нина. – Правда, пару раз Антон снисходил до того, чтобы спросить у нее что-то юридическое, она ведь какой-никакой, а юрист…
– Пункт первый, – дед демонстративно загнул палец. – Теперь пункт второй: ваша квартира уже дважды подвергалась нападению каких-то неизвестных людей, которые пытаются свести с Антоном криминальные счеты. Так?
– Еще как!
– Пункт третий. Дома ты была в десять вечера, верно? А до этого не меньше двух часов провела у Инны. У тебя возникло ощущение, что при вашей встрече тайно присутствовал кто-то третий лишний, вернее, четвертый, учитывая, что там была и Лапка?
Нина растерянно качнула головой.
– Мне как-то плохо верится, что Дебрский все это время лежал под кроватью или стоял по стойке «смирно» в шкафу, – сказал Константин Сергеевич.
– Но он мог потом прийти, после нашего ухода!
– Мог. Но, ради бога, зачем Инне было нужно уговаривать тебя остаться ночевать, если ты могла согласиться – и столкнуться с Антоном?!
– Да вряд ли я согласилась бы, – задумчиво пробормотала Нина. – Хотя такое искушение возникало. Но не пойму, что ты хочешь сказать?
– Нина, мне меньше всего хочется поселять у тебя беспочвенные надежды, но давай допустим такой вариант: Антон увяз в очень сложных проблемах. Дважды на него покушались, ты не стала жертвой только чудом. Это показывает, что дело очень серьезное. Антон глупец, что старается разрешить ситуацию собственными усилиями, без участия милиции, но ладно, это уже второй вопрос. У вас не самые лучшие отношения, поэтому он не посвящает тебя в свои проблемы, а возможно, элементарно не хочет волновать. С мужчинами такое бывает, – усмехнулся дед, – им иногда свойственно не только изменять своим женам, но и беспокоиться о них! Это я тебе официально заявляю, как типичный представитель сего племени. Не исключено, что дело зашло так далеко, что Антону приходится скрываться. Он обещал тебе вернуться когда? Завтра-послезавтра? А вернулся сегодня, вечерним поездом. Ты об этом не знала, но знали его враги. Они нагрянули к вам в дом, надеясь, что застанут Антона врасплох. Но он оказался хитрее. Он предполагал, что его могут подстерегать, и нашел себе укрытие именно там, где его никто, никогда, ни под каким видом не станет искать. У женщины, которая ненавидит его и которую ненавидит он. Но при этом Инна твоя подруга, а значит, он вправе рассчитывать на толику ее сочувствия – хотя бы профессионального.
– Ага, – проронила Нина, старательно кивая. – То есть ты хочешь сказать, что Антон просто-напросто спасался у Инны?
– Ну, именно это я и сказал, – произнес дед, однако его голос звучал уже не столь уверенно.
– Спа-сал-ся… То есть он или знал доподлинно, или предполагал, что на квартиру может быть совершен налет. А там оставались мы с Лапкой. И надо учитывать, что однажды меня уже чуть не выкинули в окошко с восьмого этажа. И не факт, что этим ребятам не захотелось бы повторить предыдущий подвиг вчера вечером. Только на этот раз выкинули бы и Лапку. Или просто придушили бы! И Антон об этом знал заранее, но все-таки отсиживался у Инны?!
– Ни-на… – Дед опять воздел перст, и Нина с трудом подавила истерические нотки, отчетливо зазвеневшие в ее голосе:
– Все нормально, все нормально. Нет! Не нормально! Я предпочла бы увидеть Антона с моей лучшей подружкой в самой непристойной позе, только бы не предполагать в нем таких бездн подлости, о которых ты говоришь! Или ты это опять заявляешь официально, как эксперт?! Это свойственно мужчинам вообще, да?
Дед отвел глаза и какое-то время мусолил свой седой, и без того лихо закрученный ус.
– Н-ну, – наконец проронил он осторожно, – будем считать, что адвоката из меня не вышло.
– Не вышло.
– Тогда остается одно. Поживи тут у меня сколько хочешь, отдохни, а потом вернись к мужу и прямо, но сдержанно, как интеллигентная женщина, безо всякого бабства, спроси его…
– Никогда, – резко перебила Нина.
– То есть? – Константин Сергеевич явно растерялся.
– Никогда – то есть никогда. Я скажу, что видела его ночью на лоджии у Инны. А он скажет: да. Я был у нее. Я спал с ней. Извини, но больше я это скрывать не намерен. Нам надо развестись. И что тогда… будет со мной? И с Лапкой?..
Голос дрогнул, но теперь она и не собиралась с ним справляться: отвернулась от деда и, уткнувшись в ладони, зашлась в совершенно неинтеллигентном, насквозь бабском плаче, от которого у нее сразу начало надрываться сердце, и чем больше вытекало слез, тем более беспросветной казалась жизнь, которая со дня ее рождения была так себе, а уж теперь-то…
– Ради бога, – напряженным голосом сказал Константин Сергеевич, – будет тебе реветь! Утрись! Ребенка разбудишь!
Лапку нынче ночью так и не смогли разбудить ни милицейские разговоры, ни шок, который испытала Нина в Иннином дворе, ни позднейшие пререкания с таксистами, ни обмен вежливо-сонными репликами с добрыми людьми из Чкаловска, ни изумленное радушие Константина Сергеевича. Маловероятно, что она проснется от такого незначительного шума, как чьи-то там рыдания. Однако Нина невольно притихла, обеспокоенно заглянула в соседнюю комнату, где уложили девочку.
– Ради бога, – напряженным голосом сказал Константин Сергеевич, – будет тебе реветь! Утрись! Ребенка разбудишь!
Лапку нынче ночью так и не смогли разбудить ни милицейские разговоры, ни шок, который испытала Нина в Иннином дворе, ни позднейшие пререкания с таксистами, ни обмен вежливо-сонными репликами с добрыми людьми из Чкаловска, ни изумленное радушие Константина Сергеевича. Маловероятно, что она проснется от такого незначительного шума, как чьи-то там рыдания. Однако Нина невольно притихла, обеспокоенно заглянула в соседнюю комнату, где уложили девочку.
Слава богу, спит.
– Дед, – слабо всхлипывая, произнесла Нина, – а если со мной что-то случится, ты позаботишься о Лапке? Ты не оставишь ее?
Бог, только бог знал, почему она такое сказала. Словно вдруг открылось в небесах некое оконце, сквозь которое она смогла заглянуть в клубящуюся тьму, именуемую будущим… Впрочем, ни в какие небеса она в это время не смотрела, а, напротив, угрюмо пялилась в стол.
Константин Сергеевич какое-то время молчал, и Нина, даже не глядя, могла бы сказать, что он ошарашенно крутит усы.
– Ну, разумеется, не оставлю, – наконец сказал он. – Хотя, если честно, я бы предпочел быть избавленным от этой ответственности. Ты выбрала не самый подходящий объект, Ниночка. Детинка с лысинкой дела не портит, это правда, но мне все-таки семьдесят пять. Вдобавок тут у нас свои проблемы. Есть один…
И в это время зазвонил телефон.
Несколько мгновений Константин Сергеевич и Нина испуганно таращились друг на друга, потом начали суматошно озираться. Звенело, чудилось, одновременно со всех сторон. Дед заметался по комнате, переворачивая горы бумаг на письменном столе, роняя книжки, громоздившиеся на стуле.
– Боже! Да где этот чертов мобильник?! – рявкнул наконец Константин Сергеевич, и Нина против воли зашлась мелким, неостановимым смешком, конечно, столь же истерическим, как ее недавние рыдания.
Мобильник! Ее утонченный, старомодный дед не только пользуется сотовым телефоном, но и называет его мобильником! Этак, может, он и учеников кличет брателлами?!
Внезапно дед ринулся к шкафу, распахнул его дверцы – и звон моментально смолк. Очевидно, пресловутый мобильник лежал в кармане его пиджака.
– Алло? – гаркнул в трубку дед, жестом указывая на соседнюю комнату, однако Нина и без проверки могла сказать, что Лапку звонки не потревожили: уж телефон-то в их квартире всегда звонил за полночь, эти звуки для нее были привычными.
В их квартире…
Нина страдальчески свела брови – и тотчас они взлетели изумленно, когда Константин Сергеевич недоверчиво произнес:
– Антон? Это ты?!
* * *На въезде в Чкаловск, рядышком с Домом культуры завода «Полет», стоит памятник великому пролетарскому вождю.
Изображений оного вождя по нашим городам и весям понатыкано великое множество. Кое-где они даже похожи на человека и внушают уважение. Кое-где грубо высечены из черного камня и куда-то напористо идут в компании других фигур, словно бы обугленных пламенем революции. В бывшем советском городе Тирасполе, к примеру, великий человек сооружен из красного мрамора, и знамя победы мирового пролетариата вздымается за его спиной, словно перепончатые крылья птеродактиля. В каком-то крымском городе, говорят, у вождя две кепки: одна на многомудрой голове, а другая в руке – вот такой рассеянный скульптор ваял.
Гораздо чаще, однако, можно встретить вождя совсем другого: гипсового, некогда покрытого бронзовой или серебряной краской, будто могильная оградка, а теперь, за политической ненадобностью, облупленного, с отвалившейся от времени конечностью, засиженного птицами… В отличие от многих других своих собратьев, вождь чкаловского пролетариата заботливо покрыт бронзой, он чист, иногда даже помыт из шланга, которым в обычное время поливают клумбы, пьедестал его выметен, птиц от него гоняют, и солнце сверкает на гениальной лысине все время, пока смотрит с небосвода.
Но Чкаловск имеет статус города. А Карабасиху-то и деревней назвать постесняешься. Дворов тридцать. Школы нет, сельсовета нет, магазина нет, Дома культуры или клуба нет. Правда, в нескольких километрах находится большая деревня Новая, в которой имеется все вышеперечисленное, так что хочешь приобщиться к цивилизации – иди в Новую. Что карабасиховцы и делают регулярно. Но даже и в Новой нету памятника: ни вождю, ни кому бы то ни было еще. А уж тем более его нет в Карабасихе…
Сколько Гоша Замятин себя помнил, его всегда возмущала эта историческая несправедливость: отсутствие памятника. Ну ладно – не вождю, он один, его на всех не хватит, но сколько солдат полегло на необъятных, как принято выражаться, просторах нашей Родины за многие годы ее существования! Фрицы в эти края, правда, не дошли, зато немало ребяток из Горьковской области сложили головы под Курском и Москвой, Сталинградом и Киевом, в Берлине и Праге в Великую Отечественную. Памятника им нет. А если заглянуть глубже в исторические времена, вспомнить финскую, и польскую, и Гражданскую, и Первую мировую, и русско-турецкую войну, вернее, русско-турецкие войны, и опять же польские кампании, и Отечественную 1812 года, когда француза били, и всяких шведов еще раньше, и вообще, кого наш солдат только не бил на суше и на море, если глядеть в прошлое до Святослава на днепровских порогах или Олега с его щитом, прибитым на вратах Цареграда… И никому из этих безымянных русских солдатиков не воздвигнуто памятника не только в Карабасихе или в Новой, но и в Чкаловске. Кое-где вместо целого монумента лежит одна отрезанная солдатская голова в каске. Нет на вас древних славян, потомки, они бы показали вам кузькину мать за то, что ругаетесь над прахом доблестных воинов!
Однако с некоторых пор в Карабасихе появился памятник, не кому-нибудь, а именно русскому солдату! Его воздвигнул Гоша Замятин.
Когда Гоша был еще пацаном и учился в школе, он очень любил своего учителя Константина Сергеевича Бармина. Бармин вел русский язык и литературу, а заодно историю, потому что историчка была в декрете. Она вечно была в декрете, ну и хорошо. Ах, как Бармин рассказывал о русском солдате! На всю жизнь запомнил Гоша эти уроки!
– Забритый под барабанный рокот и оторванный по воле слепого жребия от всего, что было мило и дорого, от семьи и мирного крестьянского труда, втиснутый в кургузый мундирчик из колючего сукна и бесстыдные, на русский взгляд, портки, в коих толком ни сесть, ни встать, а также в узкие сапоги, в которых ноги в жару прели, а в мороз их запросто можно было обморозить, с нахлобученным по самые брови пакляным париком, поротый за малую провинность то на кобыле, то шпицрутенами в строю, внешне обтесанный муштрою под подобие прусского болвана, в душе он упорно и неискоренимо продолжал оставаться самим собой – русским человеком, русским солдатом. Лениво поднимаясь с земли по команде своего командира – родовитого, а чаще худородного дворянина, столь же нелепо одетого, столь же замученного службою и до гроба верного присяге, как и рядовой, – наш земляк в бою напоминал древнего берсерка,[1] упиваясь собственной победой и отвагою и хмелея до полного и беззаветного бесстрашия. Пуля дура, штык молодец, на миру и смерть красна, и если умереть можно только раз, то чего ж бояться?! Вот так они и добывали Эски-Кырым[2] для России, били в хвост и гриву зарвавшихся польских конфедератов, штурмовали Чертов мост, ломили за Петром под Полтавой, каждым шагом своим творя историю и оставляя на ее страницах строки столь же алые и жаркие, как их живая кровь…
Гоша Замятин мечтал быть солдатом. Простым русским солдатом, не обязательно в десантных войсках или на границе служить, а где угодно, хоть в самой зачуханной пехтуре, и дослужиться до генерала из рядовых. Гоше ведь подрастал во времена советские, доперестроечные, когда люди еще слыхом не слыхивали, что солдат идет в армию ради того, чтобы сберечь жизнь в могущем статься бою, что свое боевое оружие можно за зеленые бумажки продать врагу, а честь, присяга и Родина – устаревшие понятия.
Гоше казалось, что с первой минуты своей жизни он хотел быть солдатом. Но только уроки Константина Сергеевича придали смысл детским робким мечтам, научили гордиться ими. Только Бармину Гоша не боялся открывать свои честолюбивые замыслы. Только перед ним не стыдился повлажневших глаз, когда читал про Истомина, Корнилова, Лазарева и Нахимова, погибших при обороне Севастополя, и про князя Барятинского, того самого, который доломал Шамиля и который, поднявшись со смертного одра, сказал: «Умирать надо стоя!»
Если бы Гошка мог попасть в суворовское училище! Но отец его был алкоголиком, а мать всю жизнь гнула спину на ферме. Детей таких родителей в суворовцы не берут! Да и легкие у него были слабые. Но в армию возьмут, возьмут, а уж там-то…
– Ничего, повзрослеешь – окрепнешь, – утешал Бармин. – Занимайся спортом, побольше бывай на свежем воздухе.