Если бы Гошка мог попасть в суворовское училище! Но отец его был алкоголиком, а мать всю жизнь гнула спину на ферме. Детей таких родителей в суворовцы не берут! Да и легкие у него были слабые. Но в армию возьмут, возьмут, а уж там-то…
– Ничего, повзрослеешь – окрепнешь, – утешал Бармин. – Занимайся спортом, побольше бывай на свежем воздухе.
Гошка слушался каждого его слова, и вот однажды Бармин задумчиво, словно бы про себя, открыл ему такое… Он вдруг отложил журнал, который пролистывал, и, глядя прямо в Гошкины глаза, произнес:
– Что? – спросил Гоша, вдруг похолодев.
– Молчи!
И Константин Сергеевич начал говорить стихи про то, как генерал хотел взять крепость Асхабат голыми руками. А на его пути встали семьсот текинцев, при каждом шашка и кинжал, ружье и пистолеты. И молодой генерал уговорил текинцев сдаться: «Довольно жить разбоем!» И те поклялись ему в вечной верности. А когда он отправился обратно, прежние враги стали его огромной почтительной свитой.
Гошка слушал-слушал и вдруг заплакал от восторга перед этим русским солдатом, перед великим Скобелевым, который дослужился до генерала из рекрутов, ну совсем как мечтает он сам… И тут Бармин сказал:
– А может быть, правда вся та чушь, которую говорят о переселении душ? Может быть, в тебе и в самом деле возрождается душа великого русского воина?
Он произнес это задумчиво, словно про себя, даже не ожидая, что Гоша Замятин поймет. И никто из них тогда не знал, что эти вскользь брошенные слова сломают Гошину жизнь.
Наши еще воевали в Афгане, когда Гоше настала пора призываться. Правда, ходили слухи, что боевые действия скоро кончатся, но Гоша молился, чтоб они продлились еще чуть-чуть. Чтоб он успел на настоящую войну! Он сдал на аттестат в прошлом году, но, как ни упрашивала мать, даже не попытался куда-нибудь поступить. «Ты же любишь историю, – сказал Бармин. – Иди на истфак в пединститут! Я с тобой позанимаюсь, там и конкурс невелик, и парней берут хорошо».
Гоша обиженно поджал губы. Охота была поступать в девчачий институт, куда его возьмут только потому, что он парень. Да, парень, но ведь не племенной бугай! Есть только одно место в мире, где он почувствует себя по-настоящему гордым за то, что – мужчина. Это армия! А если поступишь в институт, в армию не попадешь. Кто ж тогда побьет на фиг всех духов, если откосит Гошка Замятин?
До весеннего призыва Гоша устроился на завод «Полет». А завод «Полет», несмотря на свое крылатое название и местонахождение на родине великого летчика, делает отнюдь не самолеты. На заводе «Полет» производят замечательную чкаловскую водку! И если кто-то всерьез уверен, что сапожник всегда ходит без сапог, а производители водки не пьют своего продукта, то человек этот глубоко ошибается. Да и вообще, российская глубинка…
Девчонки на «Полете» работали хорошенькие, ну а лучше всех была Шурочка с ОТК. Кавалеров вокруг нее всегда вилась целая стая, Гоша и подходить опасался: ростом он не больно вышел, а Шурочке, видимо, нравились высокие парни, там такие красавцы двухметроворостые ошивались… гренадеры, а по-нынешнему сказать – кремлевская гвардия. Шурочка и сама была довольно высокая, а Гошке как раз такие и нравились, просто до дрожи!
Он так по ней страдал, что даже с ребятами близко не сходился. Потому что, только затеется какая-нибудь компания, сразу начинаются разговоры про Шурочкины ножки или высокую грудь. И все, что с ней испытывают в постели. Гошка этого просто переносить не мог, маялся ревностью, а потому начал избегать друзей. Ходит себе молчком, особняком да зыркает по сторонам глазами: нет ли поблизости Шурочки? Увидит – и замрет: неужели правда все то, что о ней болтают? Нет, она не такая! А если даже и такая, ему плевать, главное, что она – это она!
Шло время. Но вот как-то заметил Гоша, что красавица на вечерах все чаще жмется у стены, в то время как бывшие кавалеры танцуют с ее подружками, которые ранее подпирали эти самые стены. И еще он заметил, что взор карих с поволокой Шурочкиных очей уже не скользит где-то над Гошкиной головой, а иной раз опускается на уровень его ста шестидесяти восьми сантиметров. И однажды эти ее чудные глазки очень нежно сверкнули в ответ на Гошкин взгляд. И он осмелился пригласить ее танцевать, вернее сказать, переступать с ноги на ногу под сладкую музыку, держась друг за дружку.
На них оглядывались. Гошка видел кривые улыбки, слышал шепотки, и ноги у него подкашивались от восторга. Теперь-то он понимал, что произошло! Он тоже давно нравился Шурочке, но та стыдилась это показать. И решила отшить всех своих парней, чтобы Гошка смог наконец к ней подойти…
Из клуба они ушли вместе. Подавая барышне пальто, Гошка услышал похабный хохоток двух ребятишек из отгрузки, и сердце его облилось сладким сиропом торжества. «Чтоб вам всем полопаться от зависти, а Шурочка теперь – моя!»
Они приближались к Шурочкиному дому, и Гошу колотила нервная дрожь. «Сейчас она уйдет – и все?!»
– Может, еще погуляем? – в отчаянии спросил он.
Шурочка потупилась:
– Да я замерзла. Давай лучше у меня посидим, чайку попьем. Я вообще-то с теткой живу. Но она на два дня в Заволжье уехала…
Первый раз в жизни Гоша не пришел ночевать домой. Первый раз в жизни он лежал рядом с девушкой в постели и не знал, что делать со своим сердцем, которое прыгало в груди от счастья и усталости. Ну а что делать со своим взрослым телом, он уже научился и пользовался новым умением снова и снова.
– Ну, ты даешь… – наконец сказала восхищенная Шурочка. – Только у меня уже все резинки кончились. В следующий раз со своими приходи.
– А давай без них? – робко спросил Гоша, которому опять было совершенно невмоготу.
– Да ты что? Разве не знаешь… – Шурочка осеклась.
Гоша призадумался. Зачем надевают резинки? Чтоб девушка не «залетела». Если, к примеру, Шурочка «залетит», Гоше придется на ней жениться. Да и ладно, подумаешь, беда! Женится и уйдет в армию. Шурочка с ребенком будет его ждать, а потом – ездить с ним вместе по местам службы, как и полагается офицерской жене. А уж Гоша постарается, чтоб его любимая когда-нибудь непременно стала генеральшей!
Совершенно потеряв голову от своих мечтаний, он подмял под себя Шурочку. Та попыталась было оттолкнуть его, но потом податливо раскинулась, прижалась…
А через неделю она сказала, что уезжает в Горький к родне и жить там будет и работать на заводе Петровского, так что прощай, Гоша, навсегда.
– Погоди, – ошарашенно сказал Гоша. – А как же мы? А ребенок?!
– Какой ребенок? – Шурочка глянула на него как на сумасшедшего. – Сходи лучше в больницу!
Он места себе не находил. Горький – не такая уж дальняя даль: если люди любят друг друга, для них полтора-два часа на автобусе – тьфу, ничто, почему же она так ушла – навсегда? Неужели ее сладкие стоны тогда ночью были обыкновенным женским враньем?! И эти оскорбительные слова насчет больницы… По ее мнению, Гоша спятил, если возомнил, что между ними возможна любовь? Красотка Шурочка – и он, малявка… Ничего! Он пойдет служить, он разовьется физически, он явится через два года богатырем, грудь – в орденах, с темным афганским загаром на суровом мужественном лице, и тогда она пожалеет!
А спустя два месяца, на медкомиссии, Гоша узнал, что у него сифилис.
Навеки запомнил он лицо военкома: смуглое, узкоглазое и недоброе. И голос, который зачитывал ему приговор:
– Нашей армии сифилитики не нужны!
Этот голос ударил Гошу, как тугая струя воды из брандспойта. Словно какой-то мусор, его вымело из военкомата и понесло по городским улицам. Краешком сознания Гоша понимал, что ему надо теперь идти в больницу, чтоб положили в вендиспансер и лечили, потому что лечат же и от сифилиса, это болезнь позорная, но не смертельная, однако ноги влекли его совсем в другую сторону.
– Тебе кого? – спросила толстая тетка с молочно-белым широким лицом, выглянувшая за калитку, в которую Гоша долго и безуспешно колотил.
– Шуру… Где она?
– Ишь ты! – удивилась женщина. – Слухом земля полнится. Она же только вчера из больницы вернулась, а тут уже кавалеры стаями кружат. Ну уж и не знаю, захочет ли она с тобой повидаться.
– Чего? – ошеломленно спросил Гошка и смел женщину с пути.
Она испуганно закудахтала сзади, но он напролом попер по знакомой тропочке меж грядок. Взлетел на крылечко и рванул дверь.
Стол был уставлен тарелками, стаканами, бутылками. За столом гуляла теплая компания: два парня и женщина лет под пятьдесят.
– А Шура где? – угрюмо спросил Гоша, замирая на пороге.
– Ой, Гошка привалил! – певучим голосом воскликнула пожилая женщина. – Соскучился, что ли? Ну, проходи, садись, выпьем.
– Ой, Гошка привалил! – певучим голосом воскликнула пожилая женщина. – Соскучился, что ли? Ну, проходи, садись, выпьем.
Голос был такой знакомый! У Гоши блаженные мурашки по спине поползли при звуке этого голоса, как встарь. Сквозь сеть морщин проступили прежние черты, из-под тусклой пелены блеснули чудесные карие глаза. Эта женщина с лицом старой вокзальной бомжихи – Шурочка?! Но ведь прошло каких-то два месяца со времени их последней встречи, что же с нею сталось?
И вдруг до Гоши дошло: ее сифилис съел. Ни у каких родственников она не жила, а лечилась от поганой болезни, и хоть, может быть, излечила свое предательское женское нутро, сифилис успел поживиться ее красотой и молодостью.
Гоша уставился ей в переносицу. Почудилось или правда виден там жуткий провал?
Но это, выходит, что? Выходит, после лечения он тоже станет таким же? Да кто же его возьмет тогда в армию, с несмываемым клеймом позора? Он словно бы увидел, как стоит перед узкоглазым военкомом, а тот зачитывает приговор:
– Нашей армии сифилитики не нужны!
И, не зная, что делать от вонзившегося в душу отчаяния, Гоша вдруг ударил кулаком в постаревшее, цинично ухмылявшееся Шурочкино лицо. Мгновение тишины, когда он сам испугался того, что сделал… Но тишина тотчас лопнула от Шурочкиного визга, а те двое парней вскочили из-за стола и накинулись на Гошу. И еще тетка прибежала со двора, начала дубасить по спине кулачищами, орать:
– Пошел вон, пошел вон, сифилитик!
А откуда она это знала? Что, по нему уже все видно?
Гоша схватил бутылку и шваркнул донышком по ребру стола. Брызнули осколки, но теперь в его руках оказалось отличное оружие. Схватил и вторую бутылку… И тут все смерклось в его глазах, а в ушах стоял только звон, иногда прерываемый истерическим женским визгом, тяжелыми мужскими проклятиями, криками, воплями, потом трелями милицейских свистков, сиреной…
Под звуки этих сирен две кареты «Скорой помощи» развозили по больницам тяжело раненных парней и Шурочку, чье лицо было исполосовано в клочья. А в милицейском «газике» везли скрюченного, избитого, потерявшего сознание от удара по голове Гошу. Милиционеры видали всякие виды, но и их потряхивало от того, что натворил этот тщедушный паренек. «Как бы вышку не влепили! – переговаривались они между собой. – Нет, девка небось выживет. Годов на десять загремит!»
Шурочка-то выжила… А вот один из ее гостей, которому острый зуб разбитой бутылки зацепил яремную вену, истек кровью еще по пути в больницу. То есть Гоша сел на скамью подсудимых с клеймом не только сифилитика, но и убийцы.
– Лучше бы девка умерла, – брезгливо сказал ему потом адвокат. – У тебя были бы хоть какие-то смягчающие обстоятельства, ведь она тебя заразила. А парень ни за что пострадал. Конечно, мне удастся добиться формулировки о непредумышленном убийстве, но все равно, хреновато дело, юноша!
«Выш-ка, выш-ка…» – стучало в Гошиной наголо обритой голове. Это слово напоминало удары молотков, забивающих в гроб последние гвозди. Но ему не было страшно. Напротив – какая-то надежда встрепенулась в измученной душе. Он осознал, что совершенно не боится смерти. Да разве может бояться смерти солдат?! Всю жизнь, и эту, которую прожил так бессмысленно, и ту, прошлую, которая таилась в нем, Гоша Замятин исподволь готовил себя к неминучей участи – принять пулю в грудь или в лоб. Но только не в спину!
Адвокат что-то говорил, а Гоша сидел зажмурясь, и мысли вихрем носились в голове, плелись в поражающие своей логичностью кольца. Все правильно! Армия для него потеряна, тот солдат не сможет прожить новую военную жизнь – значит, Гоша должен умереть, чтобы выпустить его на свободу. Так это ж хорошо! И чем скорей, тем лучше.
Но Гоша никому не сказал об этих мыслях, тем более – адвокату. Адвокат обращался с ним очень человечно. И вообще, он был хороший дядька. Гоша иногда даже тупо удивлялся, чего он, такой важный и всеми уважаемый, так с ним носится. Какой ему интерес в жалкой судьбишке?
Интерес, как выяснилось, был очень большой, потому что адвокату хорошо платили. А платил ему Константин Сергеевич Бармин, которого на коленях умолила помочь Гошкина мать. От нее отвернулась вся деревня, но не старый учитель, в классе которого сидел за партой у окна не только сам Гошка, но и его рано постаревшая мать – когда-то давно, много лет назад. Именно благодаря усилиям Бармина хитрюга-адвокат вывернулся наизнанку и отбил-таки у прокурора молодую, непутевую Гошкину жизнь. В ход пошло все: и состояние аффекта, и месть за искалеченную мечту, и сама мечта была вынесена на всеобщее обозрение – Гошкина страсть к армии, его затаенное честолюбие, его душа русского солдата, жившего в былые времена, вернувшаяся в наш мир, чтобы снова служить в армии…
Набившийся в зал народ временами ревел в негодовании, а порою лежал в лежку от смеха при патетических раскатах адвокатского голоса и его словесных фиоритурах, жена погибшего парня вопила диким голосом, проклиная убийцу, но иногда тоже разражалась истерическим хохотом, прокурора явственно корежило, судья прыскала в ладошку – однако вердикт был враз и суров, и мягок: тринадцать лет в колонии строгого режима. Но не «вышка» все-таки!
Когда зачитали приговор, в зале стало тихо. Гошка знал, что все сейчас с любопытством смотрят на него: что он, как? Завопит от ужаса или запрыгает от счастья? Он тоже таращился через решетку в эти белые пятна лиц, но видел не довольного адвоката, не обеспамятевшую мать, а худое, с седыми усами лицо Бармина.
Бармин смотрел устало, печально. Он-то знал, на что обрекло парня его заступничество! Он-то понимал, что лишил Солдата надежды на возрождение!
И в эту минуту Гоша понял, что ненавидит своего старого учителя. За то, что когда-то задурил мальчишке голову историями воинских подвигов, что читал стихи, мол, конь его зарей объят и светятся копыта, что заронил в него эту мысль – об иной, другой, героической душе… Чепуха, откуда бы ей взяться в теле сифилитика и потомственного алкоголика, да эта душа бежит небось от него прочь, как трус в бою бежит от врага!
А главное, Гоша возненавидел Бармина за то, что старый учитель спас ему жизнь.
* * *– Да, я, – сказал Константин Сергеевич уже спокойнее. – Привет, Антон. Не ожидал… Что? Нина? – Он вскинул глаза на внучку и криво усмехнулся: – А ты откуда знаешь? Ах, догадался! Ну, она и в самом деле здесь. С Лапкой, разумеется. Что же еще им делать, спят, конечно. Нет, к телефону не позову: они очень устали. Может, утром перезвонишь? А это ты у нее сам спросишь, хорошо? Не знаю, стоит ли… Ну, смотри, как хочешь. Разумеется, ночью смысла нет, я тоже спать иду. Да, спокойной ночи. Передам, конечно. Пока.
Он отложил мобильник.
– Идиотское слово – «пока», верно? Будто отрезанная конечность, которая гуляет сама по себе. А ведь наши предки употребляли его с самыми лучшими намерениями! Говорили: «Прощай покудова» или: «Прощай пока». Слово «прощай» уж очень бесповоротное, вроде совсем концы отдаешь. А с «пока» получается – «Прощай на время, прощай, но еще встретимся». Вроде не так страшно, да?
– Дедуль, – тихо сказала Нина, – ты о чем?
– Да так, маленько лингвистики, – отмахнулся Константин Сергеевич. – Я тут последнее время словарь Даля в основном читаю, ну и набрался по самую маковку. Что хочу сказать? Никогда, если уж честно, мне твой Антон не нравился, межеумок какой-то, ни рыба ни мясо, однако определенной логики его слова не лишены.
– Какой логики? И откуда он вообще знает, что я здесь?
– Догадался.
– А он что, – с издевкой спросила Нина, – как бы из Москвы звонил?
– Да нет, как бы из дому.
– Из дому?!
– Ну конечно. Вот послушай, что он мне сказал. Приехал, говорит, сегодня… нет, уж вчера, погляди, второй час ночи! – вечерним поездом – неожиданно пришлось изменить планы, хотя собирался вернуться завтра-послезавтра. А поскольку ситуация у него с делами очень напряженная, ему сразу потребовалась консультация адвоката. И он прямо с вокзала двинул к Инне, которая и в самом деле ему раньше несколько раз давала дельные советы, ты и сама об этом говорила.
Нина неуверенно кивнула.
– Заметь, я у него ничего такого не спрашивал, за язык его не тянул, он это сам рассказал. Поговорил, значит, с Инной о своих проблемах и поехал домой. А вас с Лапкой нету. Он к соседям. И ваша соседка Виктория Павловна – так, что ли, ее зовут? – поведала, что тут опять была милиция и вы с Лапкой уехали с ними. Он дозвонился в милицию, нашел товарища Человекова (ну, фамилия, умереть!), и тот ему сообщил, куда вас с Лапкой доставили. И он вспомнил про деда, живущего в Карабасихе. А поскольку вы у Инны так и не появились, до Антона дошло позвонить сюда.
Нина почувствовала, что у нее подогнулись колени. Нашарила сзади стул и тяжело села.
Да… Говорят, с точки зрения геометрии, любовный треугольник возникает лишь в том случае, если один из углов – тупой. Тупее угла, чем она сама, Нина в жизни своей не видела.