Ее затрясло – но не от возмущения, хотя в свое время и привелось немножко поносить на шее шелковый алый треугольничек. Затрясло от воспоминаний о Жеке с Киселем, которые, до половины завязав лица, когда-то пытались выбросить ее из окошка.
Нина отвернулась. Между прочим, если сейчас пойти вон туда, на улицу Минина, пройти два квартала и повернуть на Большую Печерскую, наткнешься на обшарпанный фасад старинного здания «Скорой помощи»…
Кто-то громко ахнул рядом с Ниной, и она увидела старушку с тощенькой собачонкой, одетой в вязаный жилетик на пуговицах. И старушка, и собачонка только что выползли снизу, с длиннющей лестницы, ведущей к самой Волге, и никак не могли отдышаться. Опять-таки действо, начавшееся у подножия памятника, могло отнять дыхание и у более крепкого человека. Пятерка в галстуках на мордах пыталась поджечь тот самый флаг, который только что реял над ними.
Ветер был слишком сильный, он мгновенно сбивал пламя зажигалки, поэтому флаг был покрыт несколькими черными пятнами, но никак не желал загораться.
– Дети! – возмущенно, тоненько выкрикнула старушка. – Что вы делаете?!
Один из «детей» повернул больную головушку и какое-то время тупо фокусировал свой взгляд на бабуле, потом пролаял хриплую фразу, полностью состоявшую из нецензурщины. Смысл, впрочем, понять было вполне возможно: возмущенная юная поросль решила сжечь символ государства, которое безжалостно посылает свою молодежь воевать с чеченегами, а непрошеной советчице предлагается не лезть не в свое дело, не то сейчас «ее шавку зажарят на шашлык».
Старушка подхватила свое тонконогое сокровище на руки – и обеих словно ветром сдуло вниз по лестнице.
А Нина замешкалась. Она стояла, прижавшись к холодному округлому цоколю, на котором была изображена географическая карта, исчерченная маршрутами чкаловских перелетов (раньше, когда Нина была еще маленькая, ей казалось, что цоколь просто треснул в этом месте, она даже возмущалась, почему его никто не отремонтирует), – и не знала, что делать дальше. Последовать примеру старушки и ретироваться на Нижнюю набережную не имело никакого смысла. А высунуться из-за памятника и с равнодушным видом пройти мимо поджигателей было почему-то страшно. Очень страшно!
И ничего в этом нет удивительного, подумала Нина в отчаянии. Если уж самые близкие люди смогли так с ней поступить, то с какой радости ждать милосердия от пьяных хулиганов?
И площадь, и Верхневолжская набережная как вымерли. В случае чего никто не придет на помощь… Господи, да неужели к ней никто никогда не придет на помощь?!
Остро пахло бензином. «Протестанты» хохотали. Украдкой высунувшись, Нина увидела, что они выплескивают на флаг содержимое зажигалки.
– Ну, теперь он у нас загорится! – мстительно заорал кто-то.
Флаг и впрямь загорелся. Вспыхнул маленький чадящий костерок, пламя взвилось вихрем – и вдруг Нина увидела бегущего через площадь высокого мужчину.
– Ата-ас! – пьяно выкрикнул один из поджигателей, однако остальным море было по колено, и они только издевательски хохотали.
А напрасно, между прочим. Человек налетел на хулиганов, двумя взмахами раскидал их в разные стороны и принялся затаптывать костерок. Ребятишки неловко поднимались с земли, изумленно переглядывались. Конечно, они и сами знали, что нетвердо держатся на ногах, но все-таки – как парню удалось столь споро их разметать?
– Ты чё, дяденька? Оборзел? – попытался возмутиться самый нахальный, однако получил такой неожиданный и беспощадный удар кулаком по носу, что немедля залился кровью и опрокинулся на руки подоспевших соратников.
В рядах «протестантов» настало смятение. Конечно, их было больше, и они вполне могли бы навалиться на неожиданного противника, задавив его массой, однако никому, похоже, это и в голову не пришло. От него исходила ярость, которая в сочетании со студеным ветром отрезвила хмельные головы. Компания молчком подхватила полубесчувственную, жалобно хлюпающую жертву террора и повлекла ее на противоположную сторону площади, где находилась аптека.
Какое-то время защитник российской государственности еще затаптывал обгорелые клочья, потом подобрал их и отнес под кремлевскую стену, схоронив в бурьяне.
Отряхнув руки, он сунул их в карманы и зябко нахохлился, глядя на серую волжскую волну, по которой гуляли белые пенистые барашки: там, внизу, похоже, начинался настоящий шторм.
Нина сбоку видела его смертельно усталое лицо, крепко стиснутые, посеревшие губы. Ветер трепал его волосы. Нина подумала, что и ее собственные выглядят сейчас не лучше, и машинально попыталась пригладить их.
Это невольное движение привлекло внимание мужчины. Он обернулся со словами:
– Извините, у вас закурить не бу… – и осекся.
Нина пожала плечами:
– Я не курю.
Он крепко зажмурился, потом распахнул глаза и уставился на нее, недоверчиво покачивая головой.
– Здравствуйте, – растерянно улыбаясь, сказала Нина. – Вы меня не помните?
Он вдруг пошел на нее. Лицо у него было такое, что Нина испуганно отпрянула, еще крепче прижалась к цоколю. В эту минуту он оказался совсем близко, с силой схватил ее и прижал к себе.
У Нины занялось дыхание.
Он уткнулся в ее растрепанные волосы и дышал так тяжело, словно только что бегом взбежал по этой неизмеримо длинной чкаловской лестнице…
– Огонь, – пробормотал он, – я увидел огонь…
– Что? – в ответ пробормотала Нина, ничего не понимая, а следующие его слова повергли ее в полное и окончательное остолбенение:
– Значит, ты жива?.. Ты жива!
* * *Ту бумажку, на которой было написано: «Дубровный», – Антон нашел не скоро. Она вместе со многими другими улетела под кресло, и он уже отчаялся было, однако все же вспомнил про это хранилище мусора.
Та-ак, Дубровный, длинный номер телефона и имя: Катерина Петровна. Дебрский в сомнении поглядел на часы: уже за полночь. Как тут у них, в этом забытом мире, не поздновато ли для звонков незнакомым людям? Хотя почему – незнакомым? Будь эта Катерина Петровна ему так уж незнакома, он не держал бы у себя пожелтевший клочок бумаги с ее именем. А главное – ему нужно вспомнить, вспомнить, и для этого любые средства хороши, а значит, плевать на приличия.
Набрал восьмерку, порадовавшись, как ребенок, что помнит правила набора межгорода. Пустячок, а приятно! И не успел еще прозвучать первый гудок, как там, в Дубровном, схватили трубку, словно только и ждали звонка. Ну, возможно, не звонка конкретно Дебрского, но явно ждали.
– Алло! – выкрикнул обеспокоенный женский голос.
– Добрый вечер, – вежливо сказал Антон. – Извините за поздний звонок. Мне бы Катерину Петровну…
Он не спешил представляться, надеясь, что его узнают. Так и вышло, однако особой радости ему не принесло.
– Антон? – недоверчиво спросила женщина. – Это ты, что ли, сволочь? – И это было самое мягкое из последовавших затем выражений…
Дебрский чуть не выронил трубку.
Еще одно новое ощущение! Оказывается, материться приятно только самому, становиться же объектом крепкого мата – совсем напротив! Какое-то время он молча слушал – не из вежливости, конечно, чтобы не прерывать даму, а просто растерявшись от неожиданности. И смутно вспомнил, что вроде бы не первый раз с ним такое происходит: он выслушивает набор крутейших матюгов от этой загадочной Катерины Петровны…
Его тактика принесла свои плоды: то ли словарный запас иссяк, то ли женщина уже высказала, что хотела, однако ее речь сделалась более удобопроизносимой:
– Наконец-то додумался позвонить! Ты что же, гад, не говорил, что больше не живешь на Ванеева?
Дебрский мысленно пожал плечами. Он не знал, почему не сообщил Катерине Петровне о своем переезде – более того, он и самого этого переезда не помнил! Очевидно, они с Ниной обменяли квартиры и перебрались сюда после свадьбы. И, видимо, тот, прошлый Дебрский не хотел, чтобы об этом стало известно Катерине Петровне.
Ну что же, его где-то можно понять!
– Я телефон оборвала! – разорялись на том конце провода. – Кое-как умолила тех людей, которые теперь в твоей квартире живут, дать мне их старый телефон, так он, оказывается, уже изменен! Что ж ты, сукин сын, теще не сообщил номерочек? Я тебя заказывала даже по справке – нету, говорят, в справочной такого номера телефона, не значится у нас Дебрский! Скрываешься? Опять с этой блядью Кошкой связался? Я ей тоже звонила – и тоже номер сменился, тоже в справочной нету. А Ритка-то где? Почему мне не звонит? Я ей наказывала: как найдешь мужа, так немедленно позвони, а она уже чуть не две недели будто под лед провалилась – молчит. А ты чего заткнулся? Отвечай, раз позвонил!
Ну, во-первых, у Дебрского за все это время не было ни мгновения слово вставить. А во-вторых, он онемел от изумления.
Теща? Катерина Петровна – его теща?!
Но Инна, помнится, говорила, что у покойной Нины несколько лет назад погибли родители… Точно, он даже видел фотографии их похорон в каком-то из альбомов. Значит, Катерина Петровна – мать его первой жены, тоже, между прочим, покойной.
Но Инна, помнится, говорила, что у покойной Нины несколько лет назад погибли родители… Точно, он даже видел фотографии их похорон в каком-то из альбомов. Значит, Катерина Петровна – мать его первой жены, тоже, между прочим, покойной.
Но тогда кто такая Рита?!
Инна пытается разыскать ее у Катерины Петровны, однако та ничего о ней не знает, уверенная, что Рита поехала к какому-то мужу. Возможно, Рита – сестра первой жены Дебрского, тоже дочка Катерины Петровны? Тогда вопрос, почему мать ждет сведений о ней от Антона?! Или она к нему, как бывшему родственнику, в гости поехала? Но зачем, с какой радости? И если поехала, то куда делась? Чуть не две недели назад, говорит эта теща…
А за последние две недели в жизни Антона Дебрского немало чего произошло, и, прежде всего, он попал в аварию, потерял жену… в смысле, вторую жену…
– Да чего молчишь-то? – надсаживалась на том конце провода Катерина Петровна. – Алло, слушаешь?
«Не бросить ли трубку?» – в смятении подумал Дебрский, внезапно осознавший, что боится продолжения этого странного разговора. Кстати, а с какой «блядью Кошкой» он снова связался? Неужели еще при жизни первой жены – а как, кстати, ее звали? – у него была любовница? Ни Нину, ни Инну Катерина Ивановна не может иметь в виду, ведь Антон познакомился с обеими чуть больше года назад, а тут явно идет речь о старых связях.
«Наш Дебрский бабник, – пропел кто-то в голове, – наш Дебрский бабник! Наш Дебрский бабник, бабник хоть куда…»
– Мы с тобой как договаривались, когда ты Риточку забирал? – разорялась бывшая теща. – Что вы с ней хоть раз в неделю будете звонить! Думаешь, у меня за ребенка сердце не болит? Как она там, моя маленькая Лапка? Вспоминает свою няню Катю?
Какую еще Риточку он забирал?! Откуда?
И вдруг до Дебрского дошло, что речь идет о его дочери. Забирал он ее у няни Кати – ну ясно, у бабушки, у Катерины Петровны! Девочку, значит, тоже зовут Рита, так вот как ее зовут! А то все Лапка, Лапка… Ну, хоть одна полезная информация просочилась. Правда, о своем родстве с этой матерщинницей он предпочел бы ничего не знать и не ведать. Подумаешь, бывшая теща!
– С Лапкой все в порядке, – выдавил из себя Дебрский, собираясь побыстрее свернуть разговор. – Она сейчас у деда…
И прикусил язык. Однако было поздно.
– У какого еще деда? – насторожилась Катерина Петровна. – А? У какого деда, спрашиваю? У тебя же нет никого, никакой родни, ты ведь по жизни один как перст и гол как сокол. Антон! Куда девал девчонку? Или ты… – Голос ее внезапно сел. – Или ты, не дай бог, женился? Антон, да отвечай, сука ты сучайшая! Неужели завел себе кого-то? Побойся бога! При живой жене?!
Дебрский покачнулся.
То есть как это – при живой жене?
Получается, он был женат трижды? Две жены умерли, третья жива? И вдобавок у него есть Инна, а также какая-то неведомая «блядь Кошка»?
Да, воистину: наш Дебрский бабник… Бабник в квадрате! Нет, в кубе! Вернее, в пятой степени, потому что женщин всего пять – бабник в квинте, что ли? Но еще не факт, что это все его женщины…
Да ну, чепуха. Тут что-то напутано. Катерина Петровна – бабушка Лапки, тьфу, Риточки… Нет, лучше называть ее Лапкой: во-первых, привычнее, да и имя Рита Дебрскому отчаянно не нравится, наверняка дочку назвали так без его согласия. Итак: раз Катерина Петровна – бабушка Лапки, значит, Лапка – дочка ее дочери, первой жены Дебрского, той, которая умерла… А от чего, кстати, она умерла? Нина погибла при аварии, а эта умерла, наверное, от болезни.
Или… не умерла?
Его даже качнуло, и от этого неосторожного движения перекрученный телефонный провод невзначай надавил на рычажок. В трубке послышались гудки.
– Алло! – вскрикнул Дебрский, но было поздно: разъединилось, надо перезвонить.
Он уже уткнул палец в восьмерку, как вдруг покачал головой: не надо перезванивать. Зачем? Чтобы опять выслушивать матюги Катерины Петровны? Это возможно только в малых дозах, и свою порцию он на сегодня поимел с избытком. И вообще – он сегодня всего поимел с избытком!
А кстати, откуда он взял, что его первая жена умерла? Да Инна же сказала!
Хотя нет, если хорошенько припомнить, Инна ничего такого не говорила. Она упомянула, что Лапка любила Нину как родную мать, что-то в этом роде, а Дебрский спросил: «Ты хочешь сказать, Нина моя вторая жена? А первая умерла, что ли?»
Инна пожала плечами, и он счел это движение достаточно красноречивым ответом. Однако ни слова не было сказано насчет смерти первой жены – черт, да как же ее все-таки звали?!
И вдруг он сообразил, как. Ритой, конечно же! Лапку назвали в ее честь. Рита-старшая жива, определенно жива, а Инне об этом отлично известно. Иначе зачем бы она посылала Жеку с Киселем в Дубровный, узнавать о ее судьбе?
Действительно, зачем? Не проще ли было сказать Антону все как есть, они бы вместе позвонили в Дубровный и узнали…
О чем? Что эта самая Рита поехала к Антону? Навестить его и заодно, наверное, проведать дочку? Вполне законное желание, только вот какой вопрос: если она жива, почему они расстались? Ответ один: развелись. Ладно, дело обычное, но почему дочка живет с отцом?! Даже в той социально-бытовой отключке, в какой пребывал последнее время Дебрский, он не мог не понимать, что это ненормально, если после развода ребенка забирают у матери. И даже скрывают от девочки существование этой самой матери.
Или Рита-старшая была очень больна? К примеру, раком? И поскольку ей все равно уж как бы помирать, ребенка у нее забрали, пока Лапка маленькая и не помнит мать.
Но тогда Дебрский-прошлый не кто иной, как подлец. Он что, не мог подождать смерти жены, не увозить у нее ребенка?
Неприятно сознавать, что ты, пусть даже не совсем ты, а «прошлый», забытый – подлец, и Дебрский быстренько придумал себе (ему?) оправдание. Ведь Рита могла болеть не «благородным» раком, а какой-нибудь мерзкой гадостью: сифилисом там или СПИДом. Ох, наслушался он про все про это в больнице! Тогда понятно, почему у нее забрали Лапку, понятно, почему Антон не объявлялся бывшей теще. А ведь не исключено, что Рита и впрямь на пороге смерти, вот и поехала к Лапке проститься…
И куда подевалась? И какого черта вообще ехала, если они с мамашей не знали адреса Антона и даже его телефона? Что, Рита и сейчас еще бродит по улицам Нижнего, вглядываясь в лица? Или, не дай бог, болезнь ее доконала где-нибудь в подворотне, ее свезли в морг, как невостребованную, никому не нужную бомжиху…
Секундочку! Утри скупую мужскую слезу, Дебрский! Может быть, все гораздо проще? Может быть, Риту лишили родительских прав потому, что она была именно бомжихой? Пьяницей, бродяжкой, никудышной матерью? Не исполняла, наверное, своих обязанностей, валялась где-нибудь в углах, по вокзалам, а то и прямо на улице, может быть, в беседке во дворе…
Дебрский нахмурился.
Что еще за беседка во дворе? Откуда она приплыла в голову?
Подошел к окну, выглянул.
Никаких беседок в их дворе нету. Почему же вдруг возникли в памяти невнятные очертания какой-то беседки с лавочками внутри, скрюченная фигура неизвестного человека, запах «Тройного» одеколона…
Наверное, в прошлой жизни Дебрский не раз отыскивал бывшую жену по таким помойкам, вот и вспомнилось.
Нет. Тут что-то еще.
Он медленно отошел от окна – и вдруг заспешил на кухню. Почему-то показалось, что еще в прошлый раз он видел там нечто… как бы ключ к одной из многих дверей, за которыми заперта память.
Да, беседка, зловонная фигура на лавочке, бутылочка из-под «Тройного» одеколона, а еще запах… острый такой, кислый, противный…
Нет. Не вспомнить.
Надо постараться!
Зачем он вообще пришел на кухню?
Есть захотел? Ой, нет. Это воспоминание, которое топчется на краю памяти, словно пробует ногою тонкий ледок, из разряда тех, которые напрочь отбивают аппетит. Его сейчас вывернет наизнанку!
Подавляя спазм, Дебрский растерянно оглядел кухню – и вдруг рванул дверцу холодильника.
Вот то, что он искал! Баночка с грибами!
Открыл ее, вдохнул запах уксуса, показавшийся отвратительным… И внезапно, словно некая часть его прошлого была законсервирована здесь вместе с грибами, вспомнил беседку, и хмельную, грязную фигуру на лавочке, и себя в поношенной, вонючей, отвратительной одежде, и как он подсовывал своему собутыльнику баночку с грибами, твердя пьяным голосом:
– Грыбы… грыбы отседа… закусывай грыбочками!
Голос-то у него, может быть, и звучал пьяно, однако сам Антон при этом оставался трезвым, как стеклышко. В отличие от своего соседа… Его кличка была Голубец, точно! Фамилия Голубцов – значит, Голубец.
Антон должен был заставить его поесть этих отвратительных грибов – и заставил, напоив до беспамятства. Хотя прекрасно знал, что Голубец умрет, если съест такую протухшую гадость.
Но ведь именно это и нужно было Дебрскому! Он вспомнил это, да, но по-прежнему не помнил, зачем отравил Голубца.