Из нее заряд за зарядом стали вылетать матерные проклятия, не совсем понятно, в чей адрес: Игоря или пистолета. Потом, когда эти заряды, что никого бы не удивили в элитной среде Москвы шестидесятых, но теперь, в девяностых, звучали с доколумбовой дикостью в стране изгнания, опали, как хлопья сажи, она зашептала: «Стаська, я знала, только ты, я знала, спасешь, не хочу в тюрьму, ненавижу гада Игоря, люблю тебя, спрячь, закутай в одеяло, дай молока горячего, горячего (звучало „хорячего, хорячего“, как в юности этой провинциалочки).…» Замолчала.
Через четверть часа я уже ехал по шоссе. Для таких случаев я держал двухместный «Делорен», который купил когда-то в самом начале своей американской жизни, потратив две трети первого аванса от «Фара-Строус-энд-Жиро». Помнится, меня совершенно загипнотизировало то, что дверь у него одновременно являлась и крышей — открывалась вверх, как крыло жука. Советский субъект, я не мог даже представить, что такая машина может стать моей собственностью, и вот — росчерк пера, и она моя! Теперь, через девятнадцать лет, я мчусь на ней по ночному фривею спасать звезду Коктебеля 1964 года. Девятнадцатилетнюю, романтическую до полубезумия девчонку, которую тогда звали Любка-Любка-Потеряла-Юбку. Подступив в гараже к «Делорену», я загадал: если заведется, все как-нибудь уладится. Ржавый конь завелся с пол-оборота.
Однажды мы сидели с ней при луне на скале, свесив ноги в страшную пропасть. Она смеялась, поглядывая на меня, блестя глазами и зубами, а также ногтями рук и ног. Инопланетянам, быть может, была непонятна ее красота, у жителей Земли от нее перехватывало дыхание. Я спросил ее, может ли она представить, что ее молодость когда-нибудь пройдет. О чем ты говоришь, расхохоталась она, я не могу себе представить даже то, что когда-нибудь пройдет этот заезд.
Ночью на шоссе почти не было машин. Неслись только те, кому надо было кого-нибудь спасти или кого-нибудь угробить. Я старался не превышать ста миль в час, то есть нарушал почти вдвое. В машине гудел потенциал еще по крайней мере на сотню. Впрочем, иногда в ней покашливало что-то, похожее на разочарование прожитой жизнью: почему мне суждено было родиться в эпоху ограничения скоростей, почему мой создатель не смог избежать тюрьмы?
Мы очень быстро проехали вашингтонскую кольцевую, все еще в темноте докатили до тоннеля под Балтиморским заливом, и только уже на полях Делавера стало светлеть. Как вестники восхода, на горизонте стали появляться огромные шкафы дальнобойных грузовиков.
* * *В ту давнюю фиесту на долю ее будущего мужа пришлась довольно двусмысленная роль. Ты, Игорь, привез в Крым эту девчонку, не подумав. Она вроде бы была твоя, все в нашей компании это признавали, но тебе было за ней не уследить. У костра в Сердоликовой бухте Любка была коронована как Мисс Коктебель с прибавлением эпитета Незабываемая. «Физики и лирики» поднимали ее на руках и сажали на мускулистые плечи. Бродячие барды гремели гитарами в ее честь. Ныряльщики приносили ей раковины из темно-зеленых глубин. Мотоциклисты предлагали ей свои торсы для обхвата сзади. Богатые писатели на новеньких «Волгах» подстерегали ее у ворот Дома творчества и приглашали махнуть в Судак или в Ялту — вообще, куда угодно. Дряхлый сталинский лауреат постоянно ходил за ней с букетом роз из своего сада. Пещерные люди из «Республики Карадаг» заманивали ее в свои убежища на предмет совместных медитаций. Археологи с кургана Тепсень назвали ее именем свежеоткопанную амфору.
* * *Головная боль началась, когда в штате Нью-Джерси я вышел с магистрали на боковую дорогу. Близость Нью-Йорка не оставляла никаких надежд на спокойный проезд по буколическим окрестностям: машины еле ползли, бампер в бампер, или стояли в, казалось, бессмысленном ожидании. Люди внутри брились, расчесывали гривы, подмазывали губы, читали газеты, завтракали или просто сидели с искаженными лицами. Тут-то я снова оценил маневренные способности «Делорена». С места он опережал всех и раньше всех успевал протыриться в малейший просвет. Тем не менее не меньше сорока минут понадобилось, чтобы повернуть к гореликовскому городишку Фёнфли, и это дало мне возможность завершить коктебельские воспоминания.
* * *Ты, Игорь, бесился. Однажды она пропадала весь день. Народ на пляже за скалой Хамелеон поглядывал на тебя, а ты зверем щетинился на меня, как будто я не ждал вместе с тобой ее возвращения. К вечеру на пляже приземлились три дельтаплана, на одном из них была Любка, на двух других — ее новые поклонники, супермены воздуха. «Быть в Планерском и не научиться на дельтаплане — это же глупо! — Она пыталась оправдываться. — Ну, Игорь, согласись! Ну, Стас, хоть ты-то согласен? Ну что вы дуетесь, ребята?» Сгрудившийся вокруг народ хохотал.
Ночью ты, Игорь, свистнул под моей террасой. «Любка у тебя?» — «С какой стати?» — «Ты знаешь, с какой стати!» Я спустился к тебе, и ты, не думая ни секунды, хлестнул меня кулаком по скуле. До сих пор, кажется, болит эта скула, тридцать лет спустя. Все та же острая и обидная боль. Мы дрались с тобой минуты три, молча наносили удары по корпусу и в голову, пытались поймать вражеские конечности на захват. Потом опомнились и сели с сигаретами на крыльце. Я сказал тебе то, что знал: ее увез известный в бухте человек по кличке Хемингуэй. Они отправились в совхоз на шашлык. Звали и меня, но я не поехал. А меня не звали, сказал ты, Игорь, полный мрака. Мы отправились на моей «Волге» в совхоз. Шашлычная компания гужевалась на пригорке. Горел костер, двигались молодые тени. Мы с тобой, Игорь, уже тогда были для них стариками — как-никак за тридцать. Любка в белом марлевом платье ходила вокруг шалой походкой, больше чем на минуту ни с кем не задерживаясь. Пока мы медленно приближались к ним, у меня возникло ощущение, что она каждую минуту может вспыхнуть. «Сейчас загорится, идиотка, в своем мудацком платье, — пробормотал ты, Игорь. — Достаточно одной искры». Мы вылезли из машины, и она, по-щенячьи взвизгнув, бросилась к нам, стала тормошить то тебя, то меня. Можно было подумать, что она напилась — компания Хемингуэя дула чудовищный крепленый портвейн, — но ее тогда вовсе не тянуло к бузе, как не тянуло персонально ни к кому из тех крепленых мужчин; ну, за редким исключением. Она сама себя самой собой опьяняла в то лето. Едва лишь открывала утром глаза, как ее охватывал восторг, и весь день он кружил ее, то ускоряясь едва ли не до психоза, то чуть замедляясь до «первого бала Наташи», чтобы ночью неудержимо замелькать в лунных бликах того редкого по прозрачности и по таинственным бризам сезона, когда запахи горных трав перебивали даже стойкий запашок коктебельских летних сортиров. «Ах, Стас, если бы ты только знал, — сказала она однажды, — какое это счастье быть такой девушкой, как я!»
* * *Наконец я нашел их дом. Он стоял среди своих двойников на тенистой улице, но отличался от них своей бедой.
Я вбежал в гостиную и сразу увидел женщину, в которую превратилась та Любка из воспоминаний. Она сидела на полу, привалившись к стене. Глаза ее закатились, с патологической блаженной улыбкой она засыпала. Бессвязные обрывки слов еле слышно еще слетали с опухших и потрескавшихся губ. Рядом на полу стоял стакан с недопитой водой и валялся пустой аптекарский пузырек без пробки. На ярлычке значилось «афтолассол, 60 таблеток». «Не спать! — заорал я и стал хлестать ее ладонями по щекам. — Не спать! Не спать! Не спать!» Голова ее тяжело моталась под пощечинами. Не помня себя, я подхватил ее под мышки и потащил неведомо куда. Она весила тонну.
Тут меня осенило: если она что-то еще бормотала, значит, она проглотила эти 60 таблеток только сейчас! Значит, есть еще горсточка шансов предотвратить окончательное угнетение дыхательного центра! Значит, можно еще попробовать вытащить ее откуда-то оттуда куда-то сюда! Вывернуть из нее что-то наружу!
Рванул на кухню вместе с терьером, выхватил из холодильника бутыль «Эвиана», содрал пробку, рванул назад, к телу, всунул горлышко в тело. «Пей! Пей! Пей!» Чудо, о чудо! — она стала делать глотательные движения. Терьер повизгивал, умолял любимую мамочку: «Пей! Пей! Пей!» Бутыль опустела. Я разжал Любке рот и засунул в него свою лапу. Другой рукой я ухватил ее за язык и стал вытягивать его наружу с риском оставить его у себя в ладони, как хвост ящерицы. Третьей рукой, или какой там по счету, я давил в глубине глотки на корень языка.
Прошу прощенья, но не могу удержаться здесь от вполне идиотской по гладкости фразы: усилия мои не пропали втуне. Ее стало бурно выворачивать. Вода возвращалась вместе с желудочным соком. Выходили и повисали на подбородке тягучие нити слизи. Что-то вдруг шлепнулось из ее рта на ковер. Передо мной лежал круглый сгусток величиной с детский кулачок — это были слипшиеся таблетки антидепрессанта. Я чуть не закричал от радости: кажется, основную массу ее самоубийства удалось вытащить обратно! Рядом, счастливый, скакал пес (позднее я узнал, что его зовут Бульонский); он все понял, как будто не первый раз был свидетелем подобных семейных пертурбаций. Не хочется вдаваться в подробности, но я тоже в таких делах был не новичок.
Почти спокойно я накрыл отторгнутые субстанции пластиковой пленкой «wrap-wrap-wrap», которую так лихо рекламируют по телевидению. Ну теперь она может просто спать. Сатанинская доза лекарства выскочила наружу. Я откатил ее тело от блевотины. Нет, конечно, она весила меньше тонны, она в общем-то была неплохо очерчена, а если и превышала плотью ту Любку из Коктебеля, то не более чем в два раза. Подложил ей под голову подушки с софы, накрыл пледом. Позвонил 911 и попросил помощи. Yes, ma'am, we need help. It looks like an intentional overdose, a suicide attempt. Woman. About fifty. No, I'm not her husband, just a visitor.[71]
Я рассказал, что я увидел и что я сделал.
Девушка на телефоне спросила имя больной, адрес и телефон. На минуту замолчала, видимо вводя данные в компьютер, а после каким-то иным, как будто уже посвященным в суть дела тоном произнесла: Sir, the help is coming. Please, stay with Mrs. Gorelik untill they arrived. It won't take long. Thank you very much for your cooperation.[72]
Вот такие вежливые тут у нас на «скорой помощи». Да что там говорить — немало стоящих превосходных людей работает в этой сфере.
Я осмотрелся. Дом был просторен и убран со вкусом. Комфортом совсем не уступает цэковским стандартам. Пожалуй, превосходит. Одна стена целиком была отдана московской ностальгии: афиши спектаклей, живопись Рабина и Немухина, фотографии, среди них одна и моя далекой давности — Стас Ваксино в день своего сорокалетия на сцене ЦДЛ читает подозрительный текст.
Любка спала и во сне кому-то приветливо улыбалась. Может быть, мне. Может быть, своему сыну Славке. Может быть, своему псу, который сейчас лежал у ее изголовья и вопросительно смотрел на меня. А может быть, и своему мужу — тебе, Игорь, в которого она прошлой ночью стреляла. Я поднялся и пошел на улицу, чтобы встретить машины. Пес отправился за мной. На крыльце он встал на задние лапы и положил передние мне на плечи. Лизнул меня в щеку. Боже, мы можем только догадываться, как страдают собаки от того, что мы творим в их присутствии!
По американским правилам, в случае подобных выходок вокруг дома собирается сущая армада машин. Вот и сейчас, не прошло и пяти минут после звонка, как на огромном красном траке прибыли парамедики из пожарного депо. Группа числом не менее пяти промчалась к дому, словно десант спецназа. Почти одновременно прибыл патрульный «шевроле» полиции. Два статных офицера, затянутых в свои черные штаны и бежевые рубахи с разными бляхами, проявляя благосклонную готовность к любому повороту событий, проследовали в резиденцию Гореликов. Еще две минуты, и пришвартовался амбуланс, то есть квалифицированная медпомощь из соседнего госпиталя «Десять заповедей». Работали мигалки всех трех машин, множество огней, персонал переговаривался по радиотелефонам друг с другом и со своими центрами. Проезжающие между тем мимо соседи делали вид, что ничего особенного не происходит.
После уколов Любка открыла глаза и заметила меня среди хлопочущих спасателей.
«Стас, птичка моя», — прошептала она.
— What did she say?[73] — спросил меня один из полицейских.
— She simply recognized me,[74] — сказал я. Не говорить же копу, что дама назвала немолодого господина my little bird.
Глава пожарников, черный парень лет сорока, явно крутой специалист своего дела, отвел меня в сторону.
— We know this Russian lady, — сказал он. — It wasn't first time, sir, that we treat her on a similar matter, but this time it was really serious. Actually, she already opened the door, from behind which people don't return. Thank God, she threw this stuffup.[75]
— Thank God,[76] — повторил я за ним и перекрестился.
Он улыбнулся:
— Are you Orthodox? Me too.[77]
Врач из амбуланса, молодой человек с походкой теннисиста, взял меня под руку, словно на коктейль-парти.
— Mister… — Он заглянул в свои данные. — Mr. Vaccino, we're going to take Mrs. Gorelik to our hospital. She's certainly out of hot water, but we prefer to make a double-checking all over. Besides, these suicidal cases require some special consulting. You know what I mean. Are you going to follow us? Excuse my curiosity, is it your car parked in the driveway? A striking design, I must admit! Is it European?[78] — По молодости лет он никогда не видел «Делоренов». Узнав, что странный зверь был рожден в его родной стране, доктор был поражен. — I can't believe it's that legendary Deloren![79]
Вот я уже дожил до чего в этой стране — стал субъектом американской ностальгии: пожилой джент с иностранным акцентом на легендарном «Делорене».
Когда Любку выкатывали из дома, она, кажется, уже начала ориентироваться в ситуации. Во всяком случае, сказала своему псу: «Бульонский, сторожи дом!» И тот немедленно отправился внутрь.
«Я еду за тобой, Любка, — сказал я ей. — Не волнуйся, буду поблизости».
«Лапа моя», — пропела она, и глаза ее закрылись.
— What did she want to say in paritcular?[80] — снова поинтересовался полицейский.
— I'm sleepy, — я ему сказал. — That's what she wanted to say, I am sleeeeepy.[81]
He будешь ведь говорить парню, что она назвала меня my paw.
В углу на диване
В холле приемного покоя я лег в темном углу на диван и положил ноги на валик. Я думал, что сразу усну, но не тут-то было. Все что-то прыгало в памяти, в уме, выскакивали какие-то картины, лица, отдельные слова, все малозначительное, никчемушное. Я знал это состояние. Чтобы от него избавиться, нужно начать процесс сочинительства. Начну сочинять повесть о Кукушкиных островах. Внутреннюю повесть из этого романа, вернее, маленький роман, внедрившийся в этот большой. Так в процессе сочинительства можно иногда утихомирить сумятицу ума и даже немного поспать.
* * *Исторический экскурс, который можно будет по желанию публики изъять из этой части и присоединить к следующей.
Людям моего поколения или даже поколения моего сына Дельфина такой экскурс может показаться излишним, а вот зеленой молодежи он не помешает. Об иностранных читателях и говорить нечего: просвещенные европейцы и даже изощренные американцы, не говоря уже о высокомерных арабах и самовлюбленных бразильцах, часто обнаруживают прискорбную неосведомленность в вопросах российской специфики. Для такого иностранца что Кукушкины острова, что республики нашего Северного Кавказа — все одно темный лес. Спроси его, где находится Дагестан, он скажет: в Тихом океане; спроси его, где остров Кубарь, он полезет в Черное море.
Надо все-таки целенаправленно просвещать массы. Ведь людей на планете становится все больше, а стало быть, и невежество увеличивается. Людей практически интересует только свое, а если заинтересует чужое, то только с точки обращения его в свое собственное. Вот почему из всех зарубежных народов только японцы сведущи в истории Кукушкиных островов, кои отделяет от архипелага всего лишь пара-тройка тысяч морских миль, и потому они убеждены, что их собственное восходящее солнце зарождается именно в этом регионе. Подтекст, я думаю, ясен не только японологам. В кругах политической элиты, как сейчас выражаются, бытует мнение, что жители архипелага только и мечтают о высокой йене и о низком японском холестерине, однако предложите эту альтернативу кукушанам — и увидите, что из этого получится. Грудью встанут на защиту православия, как и за социализм семьдесят лет бились против империалистических хищников.
Русский флаг был вынесен на эти полутропические бреги эскадрой адмирала графа Кукушкина в конце XVIII века. Перед этим здесь разыгралась величественная битва между русскими фрегатами и объединенным англо-франко-турецким флотом, из которой наши пращуры вышли победителями. Злые языки иных прозападных запродаванцев мелят по этому поводу всяческий вздор: дескать, никакого объединенного флота там не было, одни только пиратские катамараны нападали на транспорты, однако патриотический народ — а он всегда в большинстве — с гневом опровергает измышления. В общем, с тех славных дней и утвердилось за архипелагом название Кукушкины острова, а старое имя, если оно когда-нибудь существовало, было напрочь забыто.
Новые земли привели в восторг петербургскую и московскую знать. Целебные источники били там между скал, а фрукты, съеденные с ветвей, давали декадентам заряд поистине ренессансной бодрости. Особым же животворным эффектом обладала в меру горячая галька иных укромных бухт. Ею обкладывались с ног до головы, а часто и голову закапывали в усыпляюще шуршащий состав, оставляя лишь дырку для дыхания. Подержанный на императорской службе генерал выходил из таких галечных ванн юным кавалергардом да к тому же с головой, полной государственных идей. Что касается дам, то у них начиналась вторая, третья, а то и четвертая молодость.
Известно, что фрейлина двора Степания Кадмовна Пертолюччини, страдавшая жестоким люмбаго, после Кукушкиных островов исполнила роль умирающего лебедя в царском балете.
Итак, там стали возникать российские лечебницы, виллы и отели, но вскоре пришлось строить и крепости. Дикарям острова Кубарь понравилось грабить спа и увозить в горы горничных и госпож. Вскоре к отважным ползунам присоединились туземцы Шабарге и Анчача, возникло освободительное движение Хуразу — по имени верховного божества. Идол, между прочим, был лишен головы, и, по поверьям, она должна была прибыть извне в момент победы.