– Я читал где-то рассказ о том, как один мужик у бабы роды принимал, – Афанасий воодушевился, заметив общее внимание. – Там тоже баба неожиданно рожать стала. Прямо в степи где-то... Лето, правда, было, тепло... И рядом мужик тот оказался, не помню уж, как он с той бабой познакомился...
– А баба-то от него забеременела?
– Да нет, при чем здесь он!
– Сам же говоришь – познакомились... Они ведь познакомились?!
– Да! Они! Познакомились! – кричал Афанасий. – Ну и что?!
– Как что? Рожать ведь начала...
– Перед родами познакомились! Понятно?! Рожать начала баба прямо на дороге, а тут мужик! Понял?!
– Что же она, на обочину не могла сойти? Так прямо и на дороге?
– Дурак! Кто же на дороге рожает! Конечно, сошла на обочину, под куст какой-то... А тут мужик.
– Насильник? – серьезно спросил Иван.
Афанасий бешено посмотрел на него и отвернулся.
– Так вот, – начал он, стараясь успокоиться. – Смотрит мужик, а баба-то рожает... Да, да, рожает, – повторил Афанасий, видя, что кто-то опять собирается перебить его. – И ничего тому мужику не оставалось, как принять в этом деле самое, можно сказать, активное участие. Ему там больше всего с пуповиной пришлось повозиться, никак он ее оборвать не мог... А ножа не было, чтоб перерезать.
– Ну оборвал все-таки?
– Конечно, о том и рассказ. А ты что думал, до сих пор обрывает!
– Как же он оборвал-то ее, пуповину? Она ведь того... жила, – заинтересовался Иван.
– Перегрыз, понял?! Зубами!
– Ну и трепло ты, Афоня, ну трепло!
– Этот парень правильно сказал – цыганок надо пригласить.
– А перед этим спиртом их протереть.
– Ну, со спиртом сейчас нелады, а вот снегом натереть можно бы!
– Какой снег! Какой снег! Они ведь нежные, как кролики! Говорят, они из Индии. Или из Испании.
– Ничего себе нежность – круглый год по Острову кочуют!
– Если пацан родится – машинистом будет.
– А если в шахте, так что, по-твоему, – шахтером ему надо быть?
– А что, в шахте тоже было дело? – удивился Иван.
– Не знаю, может, и было...
– Ну, с кем спорить, что пацан родится? – спросил Сашка.
– А на что спорить-то, на штаны?
– Зачем на штаны... Как приезжаем, ведешь меня в ресторан и кормишь-поишь, пока не скажу хватит. Мяса хочется. Жареного, с корочкой, чтобы на нем еще пузырьки лопались... И лимоном его побрызгать. А на второе тоже мясо. И тоже с корочкой и лимонным соком... Разрежешь, а от него дух! И на третье мясо...
– Заткнись! – свирепо сказал Иван. – Мне это мясо каждую ночь снится. Только я его в рот, а оно вроде нарисовано и из бумажки вырезано. А сегодня колбаса приснилась, толстая, мягкая, с прожилками... Потом смотрю, не колбаса это – подделка из глины раскрашенной. Хватил я ее об пол, она и рассыпалась на мелкие кусочки. Тут какие-то собаки налетели, начали жрать эти кусочки... Дурь какая-то.
– Это что, – сказал Сашка. – Снится мне сегодня ночью, что прихожу я в гастроном, а там провианту всякого – глаза разбегаются. Колбасы, мясо, сыры, балыки, икра в бочках... Но что интересно – дают все это не за деньги, а за железнодорожные билеты. Они вроде деньгами стали. Шарю я по карманам – нет билета. И только тут вспоминаю – ведь «зайцем» еду, билета у меня и не было...
ГЕНА. Если и можно было говорить о каком-то удовольствии от всех наших дорожных приключений, то водка, спрятанная в моем чемодане, все портила. Мне ее было не жаль, но дело-то в том, что деньги на нее собирали все наши ребята и вернуться ни с чем – это не по-людски, а с другой стороны, молчать о том, что у тебя кое-что припрятано... Тоже ни в какие ворота.
Неприятная ситуация, и как из нее выбраться, я даже не представлял. Но, услышав слово «спирт», брошенное кем-то, я вдруг понял, что мои запасы могут здорово кому-то пригодиться.
– А что, – спросил я, – водка тоже этих самых микробов убивает?
– Может, и не убивает, – ответил Алик, – но настроение она им портит.
– Она глушит их, они потом очень долго в себя прийти не могут, – уточнил Федор.
– Не она глушит, а они ее глушат, – закончил обсуждение Афоня. – Что же, по-твоему, микробы дураки, что ли...
Я вернулся в купе, достал из-под лавки литровую банку, долго протирал ее в тамбуре снегом, пока пальцы совсем не задубели от холода. Когда я снова вернулся в купе и наклонил чемоданчик над банкой, струя «Столичной» потекла по его боку, по полке, закапала на пол. Рискнув, я наклонил чемодан сильнее, и струя водки брызнула в банку. Наполнив ее до краев, я поставил чемодан на место, не удержавшись, отхлебнул глоток. Он бы все равно расплескался. Да и надо же попробовать, что везешь. Оказалось, все правильно, водку.
И тут началось самое интересное. С грохотом распахнулась дверь, и в вагон вбежала радостная наша проводница под названием Оля, а за ней, хотите верьте, хотите нет, две довольно-таки при возрасте тети и цыганка. Широкий подол, цветастое платье – в общем, все, что полагается. А ребятам только потешиться дай. Начали хлопать ту цыганку по плечам, подбадривать, не робей, мол, старуха.
– Чего столпились? Не собирайтесь – коридор должен быть свободным, – твердо так сказала одна тетя, и мы поняли, что она в курсе. И сразу всем стало легче. Нашелся человек, который возьмет это дело на себя. – Аптечка есть? – спросила она у проводницы.
– Есть вообще-то ящичек... Я сейчас!
– Захватите несколько постельных комплектов. И включите титан. Пусть ребята снегу принесут. И халаты хорошо бы достать. Спросите у буфетчицы. У нее должны быть. Может, у пассажиров есть карманные фонарики – несите, сколько найдете!
Команды из этой тети сыпались, как из мешка. Бедная Оля не знала, с чего начинать.
– Врач? – спросил я.
– Врач, – кивнула Оля. – Зубной.
– А вторая?
– Фельдшер из зверосовхоза... Так что, братцы, у меня только на цыганку надежда. Говорит, что и счет потеряла, сколько родов приняла. Ой, Гена, там эти цыгане такой гвалт подняли – ужас. Все решали, кого послать. Одна до сих пор ревет, обиделась, что не ее... Ужас.
Оля умчалась к буфетчице, а у меня свое дело – водку вручить славной родовой бригаде. Дождался я, пока разберутся ребята с поручениями, и пошел к пятому купе. Прислушался – только шорох. Ну, думаю, самый раз. Постучал. Молчат. Опять постучал. Открывают. Выглянула тетя – зубной врач.
– Чего тебе? – спрашивает.
– Вот, – говорю. – Гостинец. Может, сгодится.
– Что это?
– Врачу положено знать этот запах. Водка.
– Что?! – аж зашлась она.
– Водка.
Взяла тетя мою банку, понюхала, на язык попробовала, странно так посмотрела на меня, чмокнула в щеку и перед самым носом дверь задвинула.
Ну, порядок, думаю. Прямо жить легче стало.
РОДИЛАСЬ ДЕВОЧКА НАДЯ. Необычайная весть быстро разнеслась по всему составу. О том, что у Тани вот-вот могут начаться роды, знали не только в каждом купе – об этом уже знали на станциях Тихой и Взморье, знали в Южном, но помочь ничем не могли. Лишь наутро обещали выслать с продуктами отряд лыжников, а вместе с ними акушерку поселкового роддома. Дадонов, выбравшись наверх, снова связался с Южным, но оттуда сообщили, что вертолет с соседней заставы не нашел ни поезда, ни железной дороги. Кроме сплошной снежной круговерти летчик ничего не увидел.
В поезде наступила полная тишина. Казалось неудобным громко разговаривать, гоготать. Даже выходя в тамбур покурить, люди осторожно прикрывали за собой двери. Все чувствовали какую-то причастность к событиям в седьмом вагоне. И десятый раз, перебирая содержимое чемоданов, люди надеялись найти хоть какую-нибудь мелочь, которая могла бы пригодиться.
Чертыхаясь и ругая себя за безалаберность, проводницы шарили в пыльных рассохшихся ящичках аптечек и собирали полупустые флакончики с йодом и зеленкой, плоские пакетики с бинтами, таблетки в выцветших обертках. В одной аптечке нашли неизвестно откуда взявшийся и сколько там пролежавший рубль, во второй сюрприз оказался еще более неожиданным – там обнаружили сантиметров двадцать сервелата, причем совершенно свежего, в чистой аккуратной бумажке. Ну что ж, решили проводники, в семье не без урода, тем более в семье из трехсот человек. Колбасу отдали Тане, правда, не сказали, откуда она появилась.
– От гражданина, пожелавшего остаться неизвестным, – сказала Оля.
Лесорубы собирали на крыше вагона снег, летящий с океана, набивали его в наволочки, и сбрасывали в тамбур. Алик с Грачевым засыпали снег в чайный титан. Буфетчица перегретым утюгом проглаживала швы своего парадного халата. Дадонов, пробравшись к паровозу, наскреб еще около ведра угля, и вскоре в седьмом вагоне заметно потеплело. Безымянная старушка принесла два пакета стерильной ваты, за которыми не один день ходила по аптекам Южного.
А когда в третьем часу ночи из пятого купе послышался слабый крик ребенка, через несколько минут об этом знал весь состав. И у каждого возникло чувство, будто он участник общей победы. Канонада бурана над головой уже казалась незначительной помехой, о которой и говорить-то не стоило, а снег – полоумным дураком, он угомонится сам собой, на него только внимания обращать не нужно. У какого-то рыбака нашлись две сигнальные ракеты, и он не поленился средь ночи выбраться на крышу вагона и выпустил их одну за другой в черное гудящее небо. Их тут же подхватил ветер, и рыбак даже не видел, как ракеты взорвались вверху, как пылали в снегопаде разноцветные огни и сгорали, не успев упасть. А когда рыбак вернулся в вагон, весь поезд был взбудоражен еще одной вестью – оказывается, какой-то шахтер вез с собой целую канистру водки и теперь, не выдержав, угощал всех желающих. Первыми выпили за здоровье нового человека два врача и цыганка Надя. Надя смущалась, отмахивалась от поздравлений, а из тамбура гортанно и шумно ее уже звали цыгане.
– Слушай, Надя, – обратился к ней Гена, когда она протянула ему пустой стакан, – может, погадаешь девчонке-то?
– Какой девчонке?
– Ну, которая родилась... Ты ее на свет божий извлекла, ты ей и судьбу предскажи!
– Фу! – в ужасе замахала цыганка руками. – Человек какой темный, неграмотный! Ребенку – гадать! Как нехорошо говоришь! Ой, как нехорошо!
Потом в вагон торжественно вошла с весами буфетчица. Карманы ее халата провисали от тяжести гирь. Буфетчицу пропустили в купе, там протерли водкой тарелки весов и взвесили ребенка. И вряд ли прошло более трех минут, пока весь состав узнал – девочка весит два девятьсот и звать ее будут Надей. Узнав об этом, цыганка расплакалась и ушла из вагона, не захотев больше ни с кем говорить.
ТАНЯ. В купе было совершенно темно. Я лежала одна, ощущая свой опавший живот, его пустоту и легкость. За дверью слышались негромкие голоса, потом они стихли, и наступила полная тишина. Иногда слышались далекие удары железных дверей тамбура. Было ощущение, какое бывает после праздника, на котором ты хозяин. Но вот наконец все кончается, гости расходятся, ты остаешься одна в разгромленной квартире и, опустившись на стул, чувствуешь лишь пустоту и усталость.
Все, что произошло за последние несколько часов, я помню смутно, обрывками. Даже сейчас, когда все позади, не могу увязать события во что-то последовательное. Помню, что вначале часто открывались двери и я с ужасом думала, что все увидят меня в таком вот виде.
Еще эти карманные фонарики... Их было много, свет обессиливал, я чувствовала беспомощность настолько полную, что, казалось, не могла пошевелить и пальцем. Я не видела ничего вокруг, только свет. Если бы хоть были стены, окна, фигуры людей, если бы я могла как-то ощутить себя в пространстве... А так... Иногда мне казалось, что я повисла в воздухе вверх ногами, иногда было такое чувство, будто лежу на кровати, а кровать эта стоит на потолке и я вот-вот свалюсь с нее, рухну вниз...
А потом вдруг из света или из темноты появлялись чьи-то руки, часть лица, слышались голоса, потом все это снова исчезало. И была боль, которая казалась еще сильнее оттого, что я ничего не видела вокруг. Все смешалось – жесткий свет фонариков, возникающие из темноты руки, лица... Мне, наверное, никогда не избавиться от впечатления, что, когда все это соединилось в одно, я услыхала крик ребенка.
А через некоторое время из темноты возникло лицо Бориса, испуганное, с трясущимися губами. Он что-то настойчиво спрашивал, я улавливала отдельные слова, но что он говорит, понять не могла. Временами его голос пропадал, снова возникал, будто кто-то крутил ручку настройки радиоприемника, проскакивая и снова натыкаясь на одну станцию. Наконец, до меня дошел смысл его слов.
– Как себя чувствуешь? – спрашивал он.
– Нормально... Все хорошо.
– Я даже не знал, когда все это произошло... Врач говорит, что ты и не крикнула ни разу.
– Неудобно... Там же спят, наверно...
– Кто там спит! Что ты говоришь! Весь состав пьет за твое здоровье!
– Как весь состав?!
– Все триста человек на ногах... Там сейчас такое творится! Один даже поднимался на крышу – ракеты пускал в твою честь.
– А который час? – спросила я.
– Три. Даже четвертый уже.
– Дня?
– Нет, ночи.
Вот тогда я, кажется, первый раз и заревела.
ТЫ НЕ БУДЕШЬ ОБ ЭТОМ ЖАЛЕТЬ. А снаружи пятые сутки подряд, заглушая снежные разряды, грохотал тайфун, и над составом с ураганной скоростью проносились тонны взбудораженного снега. И на сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного воя бурана. Разве что иногда, не выдержав бешеного напора воздуха, с мерзлым треском валилось дерево или выворачивались доски из крыши дома. Как-то замедленно, словно нехотя, крыша приподнималась одним краем, и тогда уже ничто не могло спасти ее. На пятые сутки скрылись под снегом реки и дороги, исчезли с лица земли мелкие поселки, станции, будки стрелочников. Только в нескольких городках, захлебываясь, ревели бульдозеры, а перед их ветровыми стеклами раскачивался вставший дыбом снег.
Во время такого вот снежного шабаша тебя охватывает острая тоска по самой обыкновенной пыли. И ты невольно представляешь, как идешь плохонькой проселочной дорогой, как тебя обгоняет дребезжащий грузовик, поднимая столб пыли. Ты останавливаешься, потому что ничего не видишь в этой пыли, она скрипит на зубах, оседает на волосы, одежду, и – тебя захлестывает счастье.
Наступает момент, когда снег становится невыносимым. Слишком уж его много. Но когда кончается буран и ты видишь, как бульдозеры расширяют дороги, все дальше отодвигают снег на обочины, как постепенно показываются верхушки деревьев, кустов, заборы, тебя охватывает радость победы. В небе торжествующе ревут мощные лайнеры, уходят на таежные дороги грузовики, легко и празднично скользят по сверкающим сопкам разноцветные лыжники.
Снег повержен. Он покорно подставляет спину, и ты скользишь по этой громадной, во всю сопку, спине. А солнце отражается в каждом склоне, повороте дороги, и снег – у тебя под ногами. Его психическая атака захлебнулась, ты выдержал ее. Острую, до слез, радость вызывают простые, будничные вещи – мудрый рокот бульдозера, рейсовый автобус, тяжело оседающий при посадке самолет, свежий номер газеты, открытые магазины, озабоченные крики паровозов на вокзале.
На Острове можно прожить десять лет, но все равно этого покажется мало. Уезжая, ты обязательно почувствуешь горечь. Уже в воздухе, когда, прижавшись лбом к иллюминатору, увидишь внизу покрытые влажным лесом сопки, ты почувствуешь неутоленный голод по этой земле. Мало сказать, что весь Остров с бухтами, распадками, таежными тропинками остался в тебе, какая-то часть тебя самого осталась в каждом из этих мест. Ты видел смену сезонов, видел бухту, поселок, сопку при зимних метелях, летних туманах, видел теплоту и ласковую ясность осени. Иначе твои воспоминания были бы комплектом открыток – мертвым и сухим. Ты помнишь берег моря зимой, когда он покрывается ледяным налетом из застывших на лету брызг, летом во время шторма, вечером, когда головы сивучей кажутся плавающими пнями, ночью, когда на берег из глубин выползают неуклюжие крабы.
Да, Остров засасывает, и с каждым днем в тебе все меньше сил сопротивляться. В конце концов ты отдаешься в его власть и не жалеешь об этом.
А ВОТ БЫЛ СЛУЧАЙ! Чего не услышишь в вагонах островной узкоколейки!
Здесь можно встретить людей, которые обходили каждый клочок Острова, побывали в бухтах Курил, Камчатки, Японии. И о чем бы ни заходил разговор, у них всегда находилась история по поводу. О нивхских обычаях, ловле кальмаров, встречах с медведем, о командировке, которая длилась сто один день вместо недели, о том, кто как замерзал, тонул, пропадал и все-таки не замерз, не утонул, не пропал. И, как это всегда бывает, рассказы слушатели раскрашивали подробностями собственных похождений, и постепенно складывалась история, которая потом годами кочевала по Острову, уходила на материк и возвращалась обратно.
Такой вот треп с преувеличениями стал своеобразным обрядом на причалах, в аэропортах, гостиницах, на вокзалах... Да это и не удивительно, если учесть, что людям островных дорог месяцами приходилось ожидать оказии в портах, на аэродромах, вокзалах.
Это был вечер рассказов.
– Слышь, ребята, вы никогда не были на празднике зимы у нивхов? Ну-у... Много потеряли. Что до разных там плясок, гонок на оленях, собаках, художественной самодеятельности возрожденных народностей – все это вы знаете... Я сам ездил и на собаках, и на оленях – хлопотно. Было однажды, даже прирученного медведя в сани запрягли, и ничего, тащил...
Так вот о медведе... Гвоздь всего праздника – убиение медведя. Надо убить медведя. Он у них вроде священного, и если убить его, как надо, то на год вперед все будет прекрасно – и рыба будет ловиться, и дети рождаться, и водка в магазинах не переведется. Но порешить медведя полагается не из винтовки или ружья, нет, это нужно сделать оружием предков – стрелой!
Легко сказать – стрелой, а пусть попробует нынешний нивх убить нынешнего медведя из лука! Во-первых, медведи стали большие и злые, опять же мало их, вывелись. А луки нивхи давно разучились делать. Ну, с луками кое-как выкрутились. Написали в какое-то материковское «Динамо», и оттуда прислали лук, спортивный. Со стрелами, конечно. Но тут вторая загвоздка – будь ты хоть какой нивх, но ни председатель колхоза, ни участковый милиционер не позволят тебе рисковать собственной жизнью. И кто решится на медведя идти с луком?! Это же смешно... Да и нивх уже далеко не тот. Образование у него, специальность, жизненные планы, если можно так сказать... Технику безопасности изучал...
Решили – медведя надо растить самим. Так и сделали – стали выращивать медведей в клетках. Малышами из берлог берут и каждую зиму по одному убивают во славу предков. И нивх цел, и обычай сыт. Правда, пока медведь вырастет, он ручным становится, по поселку свободно разгуливает, и, в общем-то, жалко его убивать, но обычай суров...