Они быстро прошмыгнули через тамбур и вбежали в следующий вагон. Пробиться вперед было почти невозможно. Бичи уже стояли у самого буфета и нетерпеливо стучали в дверь.
– Разрешите... Посторонитесь, пожалуйста... Дяденька, уберите на минутку свой живот, а то мне не пройти... Спасибо вам и вашему животу... – Оля продвигалась быстро, привычно, и Дина едва поспевала за ней. – Руки, руки убери! Рыбой воняют! – И парень, бесцеремонно положивший было руку Оле на плечо, смешался.
Дина отстала. Она никак не могла протиснуться мимо здоровенного детины в куртке из чертовой кожи. Подняв глаза, она увидела его небритое лицо, желтый налет на зубах. Бич, подумала Дина. Он был уже не молод, и спутанные, прилипшие ко лбу волосы начинались гораздо выше, чем было предусмотрено природой.
– Куда? – коротко спросил он.
– В буфет.
– Зачем?
– А вам-то что за дело?
– Мадам хочет кушать?
– Да.
– Без очереди? – Он все теснее прижимался к Дине, зная, что отступать ей некуда. Не выдержав, Дина размахнулась и влепила ему пощечину.
– Вон ты как, – протянул парень. – Ну, тогда проходи. Мадам действительно хочет кушать.
Но едва Дина сделала шаг, как уперлась в грудь другого бича – молодого, тощего, рыжего.
– Может, и мне румянец наведешь?
И Дина, не задумываясь, влепила вторую пощечину, понимая, что делает совсем не то, что нужно.
– А теперь моя очередь, – перед ней стоял толстяк в фуфайке и морской фуражке с «крабом».
– Пропустите, – Дина зло посмотрела ему в глаза.
– А как же нам быть с пощечиной?
– Вы слышите?!
– Нет, за вами должок... Пощечина – и проходите.
– Перебьетесь.
– Обижаете. А почему? Чем я хуже этих богодулов?
– Противно.
– Что противно? – не понял он.
– Бить тебя противно. Стоять рядом с тобой противно. Что еще?
– А целоваться тебе со мной не противно? – И парень, обхватив Дину за плечи, начал целовать ее. Дине вдруг стало тесно, душно, она забилась, пытаясь высвободиться, и вдруг почувствовала, что свободна. Между нею и толстяком протиснулась чья-то рука, уперлась в фуражку с «крабом» и с силой отбросила ее назад. Раздался глухой стук затылка о стенку.
– Извини, друг, жена! – сказал Сашка толстяку. – Будущая, правда.
– Спасибо, – и она нырнула в буфет. Очередь зашумела, заволновалась, но форменная фуражка Оли быстро всех успокоила. А через несколько минут дверь открылась, и из нее высунулся мощный торс буфетчицы.
– Товарищи, не стойте, – внятно сказала она. – Буфет работать не будет. Тише! Тише... Буфет работать не будет. Проводники составят списки пассажиров с детьми. Да не волнуйтесь вы, по бутерброду всем достанется! А может, и по пирожку! – засмеялась она.
В тамбуре Сашку остановили бичи.
– Это ведь не последняя наша встреча? – спросил толстяк.
СВАТОВСТВО. Тяжелее всех переносили безделье лесорубы. Привыкшие к жесткому распорядку дня, когда часы расписаны на минуты, когда приходилось выкладываться полностью, до конца, они страдали. Пролежав час-другой, Иван вдруг со стоном вскакивал, отбрасывал дверь в сторону и тяжелыми сильными шагами удалялся по коридору. Он проходил через весь состав и так же быстро возвращался обратно.
– Ф-фу, – говорил он облегченно. – Будто дело какое сделал.
– Всех обошел? Везде отметился? – смеялся кудлатый Афанасий.
– Игру какую-нибудь придумать, что ли, – Федор вопросительно смотрел на друзей. – В карты сыграть...
– Карты сейчас в поезде на вес золота, – сказал Афанасий. – Я ребятам из третьего вагона нашу бутылочку предлагал за колоду карт.
– Да ну?! – не то возмутился, не то удивился Иван. – И что они?
– До сих пор смеются. И были бы карты, как карты, а то колода в пять пальцев толщиной... Как оладьи в нашей столовой. Да, оплошали мы, ребята... Слушайте, а ведь у проводника должно что-то быть? Хоть домино какое-нибудь?
– Заткнись, – вздохнул Иван. – С вечера надо было об этом думать.
Катя и Люба сидели на нижней полке. Эту ночь они почти не спали. Провести ночь в закрытом купе, с незнакомыми... Стоило кому-нибудь из ребят подняться, как девушки вздрагивали и еще дальше втискивались в угол.
– Девушки, – неожиданно оборвал их молчание Федор. – Спели бы вы, что ли! Рассказали бы что-нибудь! Что молчите?! Куда едете?
– В Александровск, – тихо ответила Катя и опустила глаза.
– Зачем?
– Работать.
– Кем?
– В клубе... Кружок вести...
– Какой?
– Какой дадут... Хоровой...
– Так вы же артисты! И молчите?! Надо же! Афоня, когда те кретины придут предлагать свои карты, гони их в шею, подонков! Чтоб и духу не было! – Федор увидел в глазах кореянки не только настороженность, и это вдохновило его. – А мы лесорубы, – заявил он. – Лес валим!
– Уж догадались, – Люба тоже решила войти в разговор, чувствуя, что остается в стороне.
– Во! И подружка голос подала! – обрадовался Афанасий. – А признайтесь, – он хитро подмигнул девушкам, – дрожали ночью? Только честно, ну?
– Еще как...
– Ну и дуры, – убежденно сказал Иван. Он поднял штору и молча уставился на снег за окном. Иван смотрел на него с каким-то сожалением, даже с огорчением. «Эх, мол, ты! Напрасно все это затеял... Ни к чему». Он медленно провел по стеклу толстыми сильными пальцами, постучал костяшками по раме, вздохнул и сел. – Ох, и вкалывать придется ребятам после бурана... Дорог нет, лесовозы под снегом, рембазу еще найти надо... А материалы, горючее...
– Можно сказать, что задание февраля завалено, – поддержал его Афанасий.
– Не впервой... Учитывая сложные погодные условия, план снизят, еще с перевыполнением квартал закончим. Вот увидишь.
– Послушай, Катя, – обратился к кореянке Федор, которого сейчас производственные беды леспромхоза не волновали, – вот скажи мне откровенно... скажешь?
– Не знаю... Смотря что...
– Нет, ты скажи.
– Ну хорошо... Скажу. Если, конечно...
– Вот скажи мне, Катя, откровенно, пошла бы ты за меня замуж?
Катя густо покраснела, ее смуглые щеки еще больше потемнели, и она спрятала лицо за спину Любы.
– Катя, ну что же ты? Обещала ведь ответить...
– Не смущай девчонку-то, прохвост, – строго сказал Иван. – Нашел время женихаться.
– Еще и как пошла бы, – вдруг сказала Люба.
– Нет, пусть Катя скажет, что ты пошла бы – это я знаю... Ну так что, Катя!
– Она же сказала, – черный быстрый глаз кореянки на секунду сверкнул из-за спины подруги.
– Да, – озабоченно потер подбородок Федор. – Такие вещи заставляют задуматься...
– Одуматься тебе надо, а не задуматься, – сказал Иван.
– Какой-то ты Иван, грубый... В лесу тебе только жить.
– В лесу и живу.
– И на здоровье. Я вот думаю, что комнату мне дадут в общежитии, на мебель денег хватит, зарплата нормальная... Проживем. А что? Алиментов я не плачу, – он быстро взглянул на Афанасия. – Детей опять же люблю... Ой, Катя! А какие у нас с тобой дети красивые будут!
– Федор! – повысил голос Иван. – Имей совесть. Вон, смотри, Афоня – серьезный, сдержанный...
– Афоне нужно сдерживаться, верно, Афоня?
– Не над тем смеешься, – горько сказал Афанасий. – Кто смеется – тому не минется.
Люба, снова оказавшись в стороне, решила исправить положение. Медленно, не торопясь, сняла с полки дорожную сумку, поставила на колени, вспорола «молнию» и сунула руку куда-то в таинственную глубь сумки. И была во всех ее движениях такая значительность, что все невольно умолкли и стали ждать, что будет дальше. А дальше произошло невероятное. Люба вынула руку из сумки и положила на край столика новенькую, нераспечатанную, аккуратную, с ярким черно-красным рисунком... колоду карт. Несколько мгновений ребята молча переводили взгляд с колоды на раскрасневшееся лицо Любы, не в силах произнести ни звука.
Первым опомнился Афанасий.
– Братцы, – прошептал он. – Братцы, да что же это... А? Что же это... Люба! – Афанасий бросился к девушке, звонко поцеловал в одну щеку, во вторую, потом повернулся к Ивану. – Иван, теперь ты!
– Что я?
– Ты должен поцеловать ее. А потом – Федор.
А ПОТОМ... А потом пройдет много лет, ты будешь жить далеко от этих мест и однажды утром, выглянув в окно, увидишь, что идет снег. Тебя поразит – до чего же он маленький и невзрачный! Будто детская модель какой-то большой взрослой вещи. Это будет даже не снег, а воспоминание о нем. Ты увидишь, как он тонким слоем покрывает карниз твоего окна, деревянную планку балкона, как сквозь него постепенно проступают ребра жестяных листов на крыше соседнего дома. А внизу, брезгливо поднимая лапы, идет кошка по щиколотку в снегу. Визжат радостно дети, таская по двору санки, и тебе хорошо будет слышно, как болезненно скрежещут полозья, натыкаясь на торчащие из снега комья земли.
Снег идет с самого утра, но ты-то прекрасно знаешь, что это валят твои воспоминания о тех нескольких днях, которые провел в занесенном составе. Гул бурана, поначалу слышавшийся откуда-то сбоку, переместился вверх, а потом его и вовсе почти не стало слышно. Наступила давящая, глухая тишина. Стук двери, шаги, даже вздох слышались неестественно четко. Звуки в неприкосновенности доходили до уха и вплывали в него почти с болью. Зато соседних вагонов будто и не существовало, они были намертво впрессованы в снег.
Снег идет с самого утра, но ты-то прекрасно знаешь, что это валят твои воспоминания о тех нескольких днях, которые провел в занесенном составе. Гул бурана, поначалу слышавшийся откуда-то сбоку, переместился вверх, а потом его и вовсе почти не стало слышно. Наступила давящая, глухая тишина. Стук двери, шаги, даже вздох слышались неестественно четко. Звуки в неприкосновенности доходили до уха и вплывали в него почти с болью. Зато соседних вагонов будто и не существовало, они были намертво впрессованы в снег.
О том, что наступила ночь, можно было узнать только по часам – свет в окна не пробивался даже в полдень. Кто-то попытался было выглянуть наружу, но не пробыл там и минуты, вернувшись без шапки и с волосами, набитыми снегом. Снег у парня был даже за пазухой, в карманах, тающими корками сползал с лица. После этого маленького приключения все почувствовали вдруг, что их убежище на колесах, несмотря ни на что, все-таки надежное и безопасное.
Человеку, который неожиданно появился бы здесь, могло показаться, что все едут вместе не один месяц. Трудно сказать, что сблизило больше всего... Конечно, все они были пленниками, никто не мог отлучиться, уйти, все подвергались опасности, пусть не смертельной. К концу первого дня заточения все почувствовали голод, и пирожок, который достался каждому на ужин, как бы окончательно породнил всех. В обычной жизни не всегда хватает времени и желания для того, чтобы выслушать человека, понять его, расспросить. Всегда находятся обстоятельства, соображения, которые мешают быть до конца откровенным. Не получается... Высокий темп жизни, темп отношений уже сам по себе вынуждает к поверхностности. Говорить быстро, весело, уверенно о сокровенном... Так не бывает. Да и само сокровенное кажется недостаточно важным, чтобы говорить о нем всерьез.
Ну, в самом деле, стоит ли рассказывать о том, почему ты назвал свою дочь Леной, зачем ходишь иногда на главпочтамт, хотя не получил там еще ни одного письма?
Можно ли объяснить, почему ты волнуешься, когда на улице жара, и у тебя сразу встают перед глазами теплые ягоды малины, ладони, перепачканные красным соком?
Поймут ли, если скажешь, что Остров звенел в твоей душе прозрачной сосулькой? Сосульки-то не звенят. Они разбиваются с тусклым глухим звуком.
Но как бы там ни было, в поезде, под снегом люди с почти детским азартом упивались новыми по силе чувствами. Возможно, завтра нерасчетливая доброта будет отодвинута в сторону и уступит место жестокости, сухости, но сегодня каждый искренне радовался, обнаружив в себе столько всего. Люди стремительно и неудержимо мчались навстречу друг другу. Соображения осторожности, целесообразности остались где-то там, за стенами вагона. Неутолимая тяга к новым людям, стремление закрепить мимолетное знакомство, почти религиозная вера в то, что самая невероятная встреча может повториться... Что стоит за этим? Почему каждый новый человек – как глоток свежего воздуха? Откуда это ощущение, будто откровенный разговор обновляет что-то в тебе, действует, как весенний ветер на голые ветви деревьев?
ПОМНИШЬ? Новый год в Коендо...
Ты приехал в этот едва ли не самый северный поселок Острова в конце года – тридцать первого декабря. Был солнечный морозный день, «газик», обшитый изнутри списанными в общежитии одеялами, была дорога, петляющая среди пологих, почти неприметных сопок. И боль в глазах от неестественно яркой снежной равнины. Шофер ехал в темных очках, опустив светозащитное стекло. А над замерзшими и засыпанными снегом болотами неподвижно стояли легкие облачка пара, точно такие же, как над рекой теплым летним вечером – на материке.
И там ты первый раз увидел, как гудит и бесится над скважиной огромное, почти невидимое на солнце газовое пламя. Только вдруг среди мерзлой равнины – зной. И на десятки метров вокруг странно и чуждо простиралась сухая рыжая поляна с выгоревшей травой, сухими тропинками и теплой пылью, которая поднималась на ветру вместе со снежной пылью.
Тебя поселили в низеньком деревянном общежитии с ребятами из буровой бригады. Все шло отлично, вы встретили Новый год и продолжали поднимать тосты за каждый часовой пояс, потому что на каждом часовом поясе у кого-то находился друг. Вы уже добрались до Байкала, когда крики и топот в коридоре заставили вас выскочить на улицу. И ты увидел, как по узкой тропинке в снегу к газовой скважине бегут люди.
Когда, запыхавшись, ты подбежал к сатанеющему пламени, то увидел картину, которую вряд ли забудешь когда-нибудь. Из ночи, из снега на огонь летели кайры, сотни и сотни белых птиц. Их с силой выбрасывало из темноты, как из какой-то трубы, и швыряло в огонь, проносило сквозь него. Дальше птицы летели живыми пылающими факелами, с шипением падали в снег и бились, бились, пока не затихали, черные и обгорелые. В воздухе пахло палеными перьями. Крики людей, пытающихся отогнать птиц, почти не были слышны из-за гула огня. Старый буровой мастер из последних сил размахивал шестом с привязанной тряпкой, что-то кричал, но птицы не видели его, не хотели видеть. Бросив шест, он стоял слабый и беспомощный, а вокруг него затихали на снегу тлеющие птицы. Потом мастера отвели в общежитие, снова усадили за стол, но радости не было. Он сидел, сжавшийся в комок, уставившись неподвижным взглядом прямо перед собой, и в его глазах до сих пор металось пламя и бились на снегу кайры.
Следующий Новый год застал тебя в Южном. И ровно в двенадцать по стенам полутемной комнаты, освещенной лишь маленькими елочными лампочками, вдруг заметались разноцветные тени. Глянув в окно, ты увидел тысячи сигнальных ракет, взвившихся над городом. Там, вверху, они взрывались и осыпались необыкновенным снегопадом. Ракеты вылетали из распахнутых окон, из форточек, из подъездов, с балконов. Все-таки это была столица рыбаков, геологов, горняков, и ракеты входили в экипировку любой экспедиции. Конечно же, к лучшему, что их не использовали по прямому назначению, что дело не дошло до призывов о помощи. Ракеты привезли домой, и они не один месяц ждали часа, чтобы невырвавшийся крик о помощи стал криком радости.
Целое зарево огней колыхалось над площадью. На материке площади пустеют к двенадцати, а здесь собралась громадная толпа, и из нее, ярясь, с шипением уходили вверх темные сгустки и, взрываясь, падали вниз огненными брызгами.
А потом, когда Новый год перевалил через Уральский хребет, вы пошли в сопки и перед утром, когда сгустилась тьма, вдруг в самой чаще нашли убранную елку. На ней горели разноцветные лампочки, и рядом со стеклянными игрушками висели промерзшие ломтики колбасы, кетового балыка и даже несколько маленьких бутылочек с коньяком.
Кто это сделал? Зачем?
Да и так ли уж это важно... Вы нашли убранную елку в глухом лесу, и она стала хорошей приметой на весь год. Теперь можно сказать, что она сбылась.
А еще через год ты встречал этот праздник в гастрономе.
Буран начался тридцать первого декабря с утра и к одиннадцати ночи достиг небывалой силы. Едва добравшись до гастронома, ты понял, что не только не успеешь к двенадцати домой, но и вообще вряд ли доберешься. Двери не закрывали – в них время от времени протискивались замерзшие, уставшие люди. Шли уже не за покупками – спасались от бурана. Продавцы тоже не решились возвращаться домой в такую ночь. К двенадцати вас собралось человек тридцать. И получился прекрасный праздник. Вряд ли нашелся тогда хоть один человек, который не оставил бы восторженной записи в «Книге жалоб и предложений».
За столом ты сидел на ящике из-под печенья, а после трех, подстелив брезент, тебя уложили на мешки с сахаром. А утро началось с того, что все тридцать человек готовились встречать первых покупателей – расчищали ближние и дальние подступы к гастроному.
И это было здорово!
ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ХЛОПОТЫ. Первыми почувствовали неудобство своего положения пассажиры, которые рассчитывали сойти с поезда ночью или рано утром – они не взяли с собой никакой еды. Когда подсчитали содержимое буфета, оказалось, что на каждого приходится пирожок, половина вареного яйца и штук пять конфет «Белочка». Нашелся, правда, ящик сгущенного молока, но его выпили с чаем в первый же день.
Положение ненадолго облегчилось, когда начались поступления в общий котел, как говорится, от частных лиц. Старушка, добиравшаяся в Смирных, везла с собой стопку тортов. Не задумываясь, она принесла их в буфет. Торты поделили между детьми, и ужин для них оказался вполне сносным. Остальные пили чай – без сахара и заварки. Командированный, пожелавший остаться неизвестным, принес килограмм пять конфет, которые вез домой. Однако большинство поступило проще – свои дорожные запасы хлеба, икры, колбасы, не мудрствуя, поделили между соседями по купе.
К вечеру второго дня начали желтеть и гаснуть лампочки. Это грозило прекратить все игры – шахматы, домино, карты. К тому времени уже кончилась еда, и в угольных ящиках показалось дно. Положение спас товарищ, который вез на север Острова чемодан свечей.