– Они вас боятся, что ли? – нарушил установившееся молчание Леонид. Кривая улыбка чрезвычайно портила его лицо, придавая ему старообразное, мстительное выражение. – Может такое быть?
Александра покачала головой. Ей живо вспомнилась просьба, почти мольба, высказанная Виктором после разговора в привокзальной пиццерии: больше не вмешиваться, не приезжать, держаться в стороне. «Я-то тогда решила, он боится за меня, оберегает от убийцы! А может, напротив, он боялся меня?!» Она подняла на пару невидящий взгляд, перед которым проходили картины недавних событий. Чаепитие в натопленной полутемной комнате… Приветливая хозяйка угощает их с Мариной чаем. В холодной бане Птенцов рассказывает о гербах, просит не вмешивать больше Марину в поиски трюфельного пса. Утро, заметенная снегом платформа, небольшая стайка людей возле тела, лежащего в сугробе, – такого неожиданно тщедушного, бесплотного, словно под одеждой ничего и не было…
– У вас с ними были общие дела? – не сдавался Леонид. – Может, Павел Андреевич и для вашей коллекции что-то подбирал?
Александра вновь качнула головой:
– Я коллекций не собираю. Я сама помогаю их составлять. Кстати, после всего, что вы рассказали об этих троих, мне удивительно, зачем было приглашать их на похороны?
– Хотел посмотреть им в глаза.
И вновь вмешалась Лариса. Она горячо заговорила:
– Какой смысл им в глаза заглядывать? Это люди без стыда и совести! Им бы только свою выгоду получить! Я была против того, чтобы их звали, но Леня настоял.
– А позвольте полюбопытствовать, почему больше никто не пришел? – спросила Александра. – Меня это удивило, честно говоря.
– Причина простая. – Леонид сжал пальцы в замок. – Я вам говорил уже, мать была вся в долгах из-за своего хобби. Денег после нее не осталось. Сейчас придется сдавать ее квартиру, чтобы расплатиться. Отец немного помог на похороны, а то не знаю, что бы я делал. И потом, кого звать-то было? Соседей? У нее давно уже не было друзей. Ушла в себя, зациклилась на своей коллекции. Если с кем-то и контактировала, только по работе. А работа опять же была связана с этим серебром. Какие-то статьи, какой-то форум… Она сама мне говорила, что ничего на этом не зарабатывает…
Александра смотрела на кошку, продолжавшую прихорашиваться на виду у посетителей, в центре зала. Намыв лапку до того, что мокрая шерсть слиплась иголками, кошка встала, лениво потянулась, удлинившись чуть не наполовину, с тихим писком зевнула и ушла за прилавок. С цементного пола тянуло холодом. Художница набросила на плечи пальто, висевшее на спинке стула, стянула его на груди привычным жестом вечно зябнущего человека. Она вспомнила о своей кошке, обитавшей в мастерской, но время от времени убегавшей на улицу, откуда и была взята. «В тот день, когда убили адвоката, я встретила Цирцею у подъезда и она ни за что не хотела идти со мной. Чувствовала, что в доме мертвец… Знала. Мне бы ее проницательность!»
Александра не видела кошку пятый день. Хотя мастерская стояла запертой, Цирцея не пропала бы с голоду. Она была в дружбе с продавщицами во всех окрестных магазинах, там подкармливали животное. Бывало, кошка не появлялась дома подолгу… Город был полон даровой еды, интересных встреч и приключений. Но мастерская все же манила ее: уютом, покоем, ласковыми руками женщины, которую она признала хозяйкой. А для Александры кошка была единственным существом, которому она поверяла свои тревоги и неприятности. «Никто не умеет так слушать, как маленький зверек, который смотрит тебе в глаза с таким вниманием и сочувствием! Быть может, Цирцея возвращалась уже и не застала меня?»
Она твердо решила провести эту ночь в мастерской. Взглянув на часы, Александра сказала:
– Знаете что, ребята? Позвольте мне взять наши скромные поминки на свой счет. Как старая знакомая Марины, я имею на это право… – Она положила руку на плечо встрепенувшемуся Леониду. – Обидного тут ничего нет.
– Этого я вам сделать не позволю! – глухо сказал парень. Лицо у него было несчастное и решительное, и, взглянув на него, Александра отказалась от своего намерения.
– Ну хорошо, – примирительным тоном произнесла она. – Тогда я хотя бы возьму всем пирожные и кофе. Не возражаете?
И, не дожидаясь ответа, встала и подошла к прилавку, где красовались десерты. Выбрав несколько пирожных, заказав кофе для всех троих, она расплатилась и вернулась к столу. Лариса встретила ее восклицанием:
– Знаете, у вас шлица на пальто зашита белой ниткой!
Александра, рассмотрев сзади подол черного пальто, улыбнулась. Мать, по свойственной ей аккуратности, укладывая пальто на хранение, прихватила шлицу несколькими широкими стежками, чтобы полы не замялись в разные стороны. Провожая дочь, она забыла об этом и не выдернула нитку.
Лариса помогла привести пальто в порядок. Александра рассеянно поблагодарила девушку. Художницу поразила внезапно пришедшая мысль: «Виктор все толковал об оторванном хлястике на моей красной куртке. Но мужчины редко замечают такие вещи… Да еще мельком, впотьмах, в слабом свете фонаря… Даже я пренебрегаю такими мелочами. Эту деталь могла усмотреть только женщина, пристрастная к своему внешнему виду, неравнодушная к условностям, на которые я, к примеру, не обращаю внимания. Скажем, моя мама оторванный хлястик заметила. Не сомневаюсь, что заметила его и Елена. И Лариса углядела на черном пальто белую нитку, она, а не Леонид!»
Теперь она не сомневалась, что история о женщине в куртке с оторванным хлястиком была придумана сожительницей Птенцова. «И она же “выгораживала” меня в полиции! О, верно учили древние: хочешь узнать, кто желает тебе зла, обрати внимание на своего самого громогласного доброжелателя! Но зачем же им подставлять меня?»
«Это пес. Это все пес…» Слова, которые в жару прошептала утром Маргарита, донеслись до нее, словно издалека. Александра вспомнила, как у коллекционера горели глаза, когда он рассматривал снимок и рассказывал ей о королеве Джованне… «Я знала фанатиков, для которых ценность чужой жизни становилась ничтожной! Пусть Марина погибла случайно… Но я готова поклясться, Птенцов многое бы отдал за то, чтобы она выбыла из поисков пса. Ведь она сама загорелась идеей его заполучить, я уверена! Я лишь посредник, я была ему не опасна, меня нужно было только обогнать. А может быть, устранить на время. Хотя бы причинив пару-тройку неприятностей. Но это любезное приглашение на аукцион, куда я иначе не попала бы, как его понять? Значит ли это, что Птенцов никого больше во внимание не принимает и готов биться за пса до конца? Ему нужен союзник или свидетель своей победы?»
Леонид окликнул художницу, и она, очнувшись, подняла взгляд.
– Я говорю, мне трудно смириться с мыслью, что Птенцов в смерти мамы не виноват. И вы не виноваты. Хочется кого-нибудь обвинить.
– Тогда уж всех! Косвенно мы все в этом виноваты, – вздохнула женщина. Она вновь взглянула на часы с оторванным ремешком, которые всегда носила в кармане. Время близилось к четырем. – Ребята, мне пора ехать… Звоните, если что, всегда буду рада вас слышать. Да… – Она помедлила, поднявшись из-за стола. – Вы говорили, что Птенцов попробует перекупить коллекцию вашей мамы. Я тоже так думаю, тем более с материалом он знаком не понаслышке. Вероятно, вскоре Павел Андреевич сделает вам такое предложение.
– Он уже сделал его сегодня. – Серые глаза парня сузились и яростно засверкали. – Перед отпеванием! Я ему отказал! Надо было видеть, как его перекосило!
– Вы правильно поступили, – Александра одобрительно склонила голову. – Ведь я сама могу вам помочь. И попробую продать коллекцию по достойной цене. У меня есть знакомые, которые заинтересуются. Я знаю, какие вещи были у вашей мамы, так что уже примерно представляю, кому можно их предлагать. Это не займет много времени, дело праздничное, зимой все продается лучше. Не знаю, какие у Марины были долги и кредиты, но, думаю, вы расплатитесь без особых затруднений.
Заручившись согласием Леонида, художница простилась с молодыми людьми и вышла на улицу. Она только что выиграла у Птенцова задуманный им ход, обеспечила себе хорошие комиссионные от продажи коллекции покойной подруги, но меньше всего ее чувства напоминали радость маклера, который перехватил заманчивую сделку у конкурента.
В конце улицы, там, где трамвайные пути делали поворот, высилась глухая желтая стена кладбища. За ней, казалось, кончался и город: видны были лишь черные ветви спящих деревьев, набухшие близким снегом тучи, низко идущие над приземистой церковью красного кирпича, и недавно вызолоченный купол с крестом. Александра смотрела на него неотрывно, пока не подошел трамвай.
Первым, кого она встретила, войдя через полтора часа в подъезд дома на Китай-городе, был Стас, скульптор с третьего этажа. Мужчина расставил руки, словно стремясь ее поймать, хотя Александра не особенно и увертывалась. Она тоже была рада его видеть. В этом вымершем доме каждый старый знакомый и сосед ценился на вес золота.
Первым, кого она встретила, войдя через полтора часа в подъезд дома на Китай-городе, был Стас, скульптор с третьего этажа. Мужчина расставил руки, словно стремясь ее поймать, хотя Александра не особенно и увертывалась. Она тоже была рада его видеть. В этом вымершем доме каждый старый знакомый и сосед ценился на вес золота.
Стараясь не вдыхать едкую смесь перегара и одеколона, она рассматривала брутальное лицо соседа, опухшее и раскрасневшееся. Шрам, тянувшийся поперек лба (память о неудачном романе с замужней женщиной) багровел сильнее обыкновенного. Буйные кудри, едва тронутые сединой, спутались и торчали во все стороны, придавая уродливому, но породистому лицу скульптора сходство с лицом сатира, только что вырвавшегося на свет из лесной чащи, где он переживал удивительные приключения.
– На этот раз ты недолго пропадал, – заметила художница, – меньше недели. Обычно гуляешь две, три…
– Да ведь муза моя чуть не на коленях просила вернуться! – пояснил Стас. – Сказала, ты убежала, она здесь одна, ей страшно.
– Марье Семеновне страшно?
Александра не удержалась от улыбки. Уж очень не вязался страх с образом суровой, несгибаемой старухи, державшей в повиновении не только своего буйного подопечного, но и весь дом. Однако Стас был серьезен. И даже (с удивлением поняла художница) трезв. «Неужели старуха все ему рассказала про труп?! Что за новости: Стас вышел из запоя, проспался, чисто выбрит, хотя это его и не красит…» Женщина сдержанно поинтересовалась:
– Ну и что же, ты ее успокоил?
– Вполне. А ты куда запропала, в самом деле?
– У родителей решила пожить.
Стас уважительно поднял брови:
– Дело хорошее. В тепло потянуло, значит?
– Вроде того, – сказала она, уже ставя ногу на следующую ступеньку. Эти мраморные ступени, истертые за многие десятки лет, были похожи на ломти подтаявшего сала, волнистые, неровные. – А теперь вот обратно, в холод. Встретишь мою кошку, передай ей, что я дома.
…Выстывшая мастерская пахнула ей в лицо ледяной сыростью. Здесь казалось холоднее, чем на улице. Александра включила нагреватель, стоявший у постели, присела, тут же встала: покрывало было неприятно влажным. Женщину передернуло от одной мысли о том, что придется лечь в постель. «Все равно что спать в болотной тине…» Изо рта шел пар. Она коснулась окостеневшими от холода пальцами нагревавшейся, потрескивавшей электрической батареи. «Стоило несколько дней пожить в тепле, поспать в сухой постели, на выглаженных простынях, и все здесь кажется уже таким жалким, неприятным, уродливым!»
Сердце сжимала печаль. Александра боялась анализировать ее природу, но все яснее осознавала, что прежнее чердачное существование кончено. Ей была мила свобода здешнего существования, но теперь она не чувствовала себя свободной в собственной мастерской. Ожидание стука в дверь отравляло каждый миг. Прежде она ничего не боялась и даже редко поворачивала ключ в замке, находясь в мансарде днем. На ночь все же запиралась, но делала это не из страха, а в угоду общепринятым нормам. В центре города не спят с открытой дверью. Теперь же ей казалось мало двух поворотов ключа, мало одного замка, одной двери. Александра ловила себя на мысли, что боится каждого скрипа на лестнице.
«Хорошо, хоть Стас вернулся!» – малодушно подумала она и невесело усмехнулась этой мысли. Стас был плохой защитой уже потому, что их разделял целый нежилой этаж с провалившимися полами. Скульптор, привыкший возиться с арматурой, глиняными моделями и заливкой, физически крепкий, успешно защитил бы свою дряхлую музу, няньку и модель Марью Семеновну. Но случись что в мансарде, он слишком поздно узнал бы об этом.
Александра достала телефон и набрала номер родителей. Мать ответила незамедлительно, она ждала звонка.
– Похороны закончились? – тревожно спрашивала она. – Ты на поминки осталась? Имей в виду, у Риты высокая температура! Тридцать девять и два… Я хочу вызвать скорую, но она отказывается! Когда приедешь? Воюй с нею сама!
Художница приложила руку ко лбу, ей казалось, что у нее у самой поднимается температура.
– Мама, эту ночь я хотела провести в мастерской… Только эту ночь. У меня завтра деловая встреча в центре, и я боюсь опоздать, если поеду от вас.
– Прекрасно! – после паузы ответила мать. – Приехала поддержать больного отца, а вместо того оставила на нас еще и больную подругу!
– А как папа? – Александра не оправдывалась, она и в самом деле остро ощущала собственную вину.
– Как всегда! – отрезала мать. – Завел разговор о том, что не надо ему идти после Нового года в больницу. Каких трудов мне стоило его уговорить лечь на обследование! Там уже все готово и его ждут… Но нет, опять он на попятный! Ты мне нужна тут, понимаешь? Ты бы его уговорила! Он бы послушал тебя!
– А что бы я могла сказать? – возразила Александра. – Ты же знаешь, он всегда все решает сам.
– Так же, как и ты! Ну что мне теперь делать?
– Дай Рите трубку! – попросила Александра.
Послышался звук шагов, скрип двери, негромкий голос матери, окликавший Маргариту. Наконец, художница услышала знакомый голос, слабый и бесцветный. Даже по его звуку она могла бы определить, что у собеседницы жар. Та говорила, словно преодолевая препятствия.
– Ну, что с тобой? – спросила художница.
– Сама не понимаю, – сипло ответила Маргарита. – Наверное, все же простудилась, когда ночевала на автовокзале.
– Почему ты не разрешаешь маме вызвать скорую? Они хоть укол сделают, собьют жар!
– Я уже проглотила столько аспирина… – пробормотала Маргарита. – Справлюсь. Должна к утру справиться.
– Должна… – протянула Александра. – Ты много еще чего должна! Хоть помнишь, что завтра аукцион?
В трубке послышался долгий стон.
– Ты можешь говорить? – тревожно спросила Александра. – Или мама стоит рядом, слушает?
– Она вышла, – прошептала Маргарита так тихо, что художница едва разобрала слова. – Аукцион я пропустить не могу. Я должна там быть! Понимаешь, чем все может кончиться?
– Да понимаю! – с досадой ответила Александра. – Пса продадут, этим и кончится, больше ничем. И запомни: если ты хочешь туда отправиться, чтобы шантажировать покупателя тем, что пес краденый, я тебя с собой не возьму! Самое разумное – немедленно позвонить законным владельцам и сообщить им о завтрашнем событии! Они сумеют повлиять на ход событий и вернуть себе семейную реликвию! А за помощь и доброе участие изменят отношение к тебе, простят, позволят видеться с дочерью. Так я это вижу, и только так. Все остальное незаконно!
– Денис… – коротко выдохнула в трубку Маргарита.
– Если ты заплатишь ему хотя бы копейку, будешь платить вечно, – твердо ответила Александра. – Я уже говорила тебе. Шантажистам нельзя платить.
– Но ты же понимаешь, тогда он свяжется с бабушкой Иоаси и все ей расскажет…
– Когда-нибудь правда все равно станет известна! – убежденно сказала Александра.
– Но не вся…
В трубке наступило молчание. Художница тоже молчала, пытаясь проникнуть в смысл последних услышанных слов.
– Я что-то не поняла, – сказала она наконец. – Что ты сейчас имела в виду?
– Нет, ничего, – тусклым голосом ответила Маргарита. – Забудь. Завтра я буду на аукционе. Во что бы то ни стало!
– Если не позволишь вызвать врача, ты там появишься разве что в обмороке, – заявила Александра. – Или будешь слушаться мою мать и делать все, что она велит, или завтра я уеду туда одна.
– Ты не сделаешь этого! – гневно и жалобно воскликнула Маргарита.
– Сделаю, – пообещала Александра. – Хотелось бы знать, по какой причине ты отказываешься от скорой?
Повисла пауза, после которой подруга призналась, что боится угодить в больницу.
– Если меня увезут, завтра я уже никуда не попаду, – сипло проговорила она, задыхаясь после каждого произнесенного слова так, будто карабкалась на крутую гору. – И дочь я уже никогда не увижу!
Художница кусала губы. Жалость боролась в ней с негодованием. Она понимала, что давать советы человеку, оказавшемуся в западне, намного легче, чем самому выбираться из ловушки. Но согласиться с планом подруги – заняться шантажом, чтобы уплатить шантажисту и продлить существующее положение девочки в чужой семье, она не могла. Помогать Маргарите значило идти наперекор собственным убеждениям. Оставить ее без помощи – предать их давнишнюю дружбу.
– Соглашайся на скорую и на укол, – сказала она наконец. – В больницу никто тебя не заберет, если сама не согласишься. А завтра будет видно, что делать.
– Ты ведь не поедешь на аукцион одна?!
– Я возьму тебя с собой, – заверила художница, надеясь успокоить больную. – Ты увидишь своего ненаглядного трюфельного пса!
– Чтоб ему провалиться… – пробормотала в ответ подруга.
Она передала трубку вернувшейся к тому моменту матери, и Александра обговорила с нею все детали. Решили все-таки вызывать скорую. Маргарита больше не противилась.