– В самом деле? – из чистой вежливости отозвался Фабер.
– Позже на «харрикейны» мы тоже начали ставить пушки, но «Битву за Британию»[22] выиграли именно «спитфайеры».
Фабера начало выводить из себя это бахвальство.
– И сколько же вражеских самолетов сбили лично вы?
– Я лишился ног, едва закончив обучение.
Фабер всмотрелся в его лицо: вроде бы бесстрастное, но кожа на нем натянулась от напряжения так, словно готова была лопнуть.
– Нет. Я не убил ни одного фашиста. Пока, – добавил Дэвид.
Теперь Фабер по-настоящему насторожился. Он понятия не имел, о чем догадался или что мог обнаружить Дэвид, но сомнений не оставалось – хозяин что-то задумал, и причиной тому была не только ночь, проведенная Фабером с его женой. Он осторожно развернулся в сторону Дэвида, уперся ногой в проходивший по полу машины выступ трансмиссии, а правой рукой, словно невзначай, обхватил себя за левое предплечье. И ждал.
– Вы интересуетесь самолетами? – спросил Дэвид.
– Нет.
– А между тем, как я слышал, это превратилось в почти повальное увлечение – наблюдать за самолетами, как раньше за птицами. Народ покупает справочники, чтобы отличить одну модель от другой. Многие целыми днями готовы валяться на спине и смотреть в небо через бинокли. Вот я и решил, что вы, быть может, тоже такой энтузиаст.
– С чего?
– Что «с чего»?
– С чего вы взяли, будто меня это может интересовать?
– О, даже не знаю. – Дэвид остановил машину, чтобы прикурить сигарету. Они находились как раз посреди острова, в пяти милях от коттеджа Тома и в тех же пяти – от дома Роузов. Дэвид уронил спичку на пол. – Вероятно, я так подумал из-за пленки, которую нашел у вас в кармане куртки…
Еще не закончив фразу, он щелчком пальцев метнул горящую сигарету в лицо Фаберу и потянулся к висевшему над лобовым стеклом ружью.
26
Сид Криппс посмотрел в окно и сквозь зубы выругался. На лугу стояли американские танки – штук восемьдесят, не меньше. Он понимал, что идет война и все такое, но лучше бы они все же посоветовались с ним. Он охотно предоставил бы военным другое пастбище, где трава была не такая сочная. Однако теперь чертовы гусеницы фирмы «Катерпиллер» наверняка погубили его самый лучший выгон для скота.
Он вставил ноги в сапоги и вышел наружу. В поле трудились несколько солдат-янки, и ему стало интересно, заметили они быка или нет. Но, добравшись до ограды, Сид вдруг остановился и озадаченно поскреб в затылке. На его глазах происходило нечто весьма необычное: не танки уничтожали его траву и оставляли глубокие следы гусениц. Это солдаты изображали танковые следы с помощью замысловатого инструмента, напоминавшего борону.
Пока Сид пытался сообразить, что к чему, танки попались на глаза быку. Он несколько секунд тупо смотрел на них, затем стал рыть землю копытом, а вскоре побежал, опустив голову. Он собирался напасть на танк!
– Глупая скотина, ты же себе шею свернешь, – пробормотал Сид.
Солдаты теперь тоже смотрели на разогнавшегося быка. Им все это казалось чрезвычайно забавным.
Со всего маху бык врезался в танк, угодив рогами в наиболее защищенную броней часть и проткнув ее насквозь. Сиду оставалось только надеяться, что британские танки прочнее американских.
Когда же бык высвободил рога, раздалось громкое шипение, и танк сник, как лопнувший воздушный шар. Американские солдаты буквально попадали друг на друга от смеха.
Все это выглядело очень странно.
Персиваль Годлиман торопливо пересекал Парламентскую площадь, держа под мышкой зонтик. Плащ он надел поверх строгого официального костюма в тонкую полоску, а его черные штиблеты были начищены до блеска – по крайней мере они казались такими, до того как он попал под дождь. В конце концов, не каждый день (а если подумать, то и не каждый год) удостаивался он личной аудиенции у мистера Черчилля.
Кадровый военный, несомненно, на его месте сейчас бы очень нервничал, зная, что несет столь скверные новости Верховному главнокомандующему вооруженных сил страны. Годлиман не тревожился совершенно – известному ученому-историку, убеждал он себя, не пристало опасаться военных и политиков, если только их взгляды не расходились радикально именно на исторические события. Нет, нервы он держал в узде, но все же беспокоился, определенно беспокоился.
Он размышлял о тех огромных усилиях, предусмотрительности, старательности, деньгах и труде, которые уже были вложены в создание стопроцентно фальшивой первой группы армий США, якобы развернутой в Восточной Англии. Они постелили четыреста одних только «взлетно-посадочных полос», изготовленных из серого брезента; множество деревянных конструкций на пустых бочках из-под нефти изображали флотилии в заливах и устьях рек; тщательно изготовленные надувные макеты танков, пушек, грузовиков, бронемашин и даже свалок использованных боеприпасов разместили в нужных местах. В провинциальных газетах печатали жалобы от несуществующих местных жителей, которых возмущал упадок нравов среди молодежи с прибытием в их края тысяч американских военнослужащих. В Дувре соорудили целую нефтеналивную гавань, спланированную лучшими британскими архитекторами и построенную из фанеры и старых канализационных труб художниками-декораторами с киностудий. Перевербованные германские агенты посылали в Гамбург продуманные до последнего слова донесения, а в эфире шел постоянный радиообмен, предназначенный для станций прослушивания противника, причем тексты для радиограмм писали профессиональные литераторы и поэтому среди них можно было найти, например, такой: «Королевский пехотный полк обнаружил незаконное проникновение в багажном вагоне на место своей дислокации десятков женщин из числа гражданского населения. Штаб полка просит ответить, что с ними делать. Прихватить с собой в Кале?»
И не было сомнений: обман в значительной степени оказался успешным. Многое указывало на то, что немцы попались на крючок. Но теперь вся столь блестяще осуществленная операция оказывалась под угрозой срыва из-за одного-единственного треклятого шпиона – немецкого агента, которого Годлиман не смог обезвредить. Именно это, несомненно, и послужило причиной его сегодняшнего вызова к Верховному главнокомандующему.
Своими по-птичьи короткими шажками он миновал Вестминстер и узким проходом подошел к двери с номером 2 со стороны Грейт-Джордж-стрит. Вооруженный охранник, пост которого располагался за стеной из мешков с песком, проверил его пропуск и жестом показал, что он может войти. Годлиман пересек вестибюль и спустился по лестнице в подземную штаб-квартиру Черчилля.
Это напоминало спуск под верхнюю палубу огромного боевого корабля. Защищенный от бомб железобетонным потолком толщиной четыре фута, бункер был также снабжен прочнейшими металлическими дверями и колоннами из крепчайшего старого дерева. Когда Годлиман вошел в увешанную картами приемную, стайка молодых людей с торжественно-серьезными лицами покидала располагавшийся дальше по коридору конференц-зал. Провожавший их секретарь сразу заметил Годлимана.
– Вы очень пунктуальны, сэр, – сказал помощник. – Он готов вас принять сразу же.
Годлимана провели в небольшой и очень уютный зал, где полы были застланы коврами, а со стены смотрел портрет короля. Пропеллер электрического вентилятора гонял по помещению клубы табачного дыма. Черчилль сидел во главе длинного, отполированного до зеркального блеска стола, центр которого украшала статуэтка фавна – эмблема той самой созданной Черчиллем секретной организации, которая и разрабатывала все схемы дезинформации, – Лондонской секции контроля.
Годлиман заранее решил не отдавать честь по-военному.
– Садитесь, профессор, – предложил Черчилль.
И Годлиман вдруг понял, что, отнюдь не будучи крупным от природы мужчиной, Черчилль умел сидеть как человек массивного телосложения: выгнув плечи, положив локти на ручки кресла, опустив подбородок и широко расставив ноги. Одет он был в короткий черный пиджак в светлую полоску, какие носят юристы, полосатые серые брюки, синий в горошек галстук-бабочку и ослепительно белую сорочку. Несмотря на все потуги казаться здоровяком, он никуда не мог спрятать руку, в которой держал «вечное перо», – очень изящную руку с длинными пальцами. При этом розовым цветом лица он напоминал младенца. В другой руке он держал сигару, а на столе перед ним, рядом с кипой бумаг, стоял бокал, жидкость в котором очень походила на виски.
Он делал пометки на полях какого-то машинописного текста, по временам что-то бормоча себе под нос. Годлиман не испытывал перед этим человеком, которого многие почитали великим, никакого трепета. Как государственный деятель в мирное время Черчилль оказался, с точки зрения профессора, катастрофически плох, но теперь выяснилось, что он обладал качествами, необходимыми лидеру нации в годы войны, и Годлиман не мог не уважать его за это. (Черчилль сам постоянно твердил тем, кто пытался именовать его «Британским львом», что он вовсе не лев, а лишь получил возможность порычать, и Годлиман счел это совершенно справедливой самооценкой.)
Он делал пометки на полях какого-то машинописного текста, по временам что-то бормоча себе под нос. Годлиман не испытывал перед этим человеком, которого многие почитали великим, никакого трепета. Как государственный деятель в мирное время Черчилль оказался, с точки зрения профессора, катастрофически плох, но теперь выяснилось, что он обладал качествами, необходимыми лидеру нации в годы войны, и Годлиман не мог не уважать его за это. (Черчилль сам постоянно твердил тем, кто пытался именовать его «Британским львом», что он вовсе не лев, а лишь получил возможность порычать, и Годлиман счел это совершенно справедливой самооценкой.)
Сейчас он вскинул глаза на профессора.
– Как я понимаю, уже нет ни малейших сомнений, что этот шпион, будь он трижды неладен, сумел выяснить наши истинные намерения, верно?
– Ни малейших, сэр, – подтвердил Годлиман.
– И предположительно ему удалось покинуть страну?
– Мы отследили его до Абердина. Я почти убежден: позапрошлой ночью он вышел в море на похищенном судне, предположительно для встречи с кем-то в Северном море, – но он, однако, не мог уйти далеко от гавани, поскольку внезапно разразилась буря. Конечно, подводная лодка могла подобрать его еще до начала шторма, но это маловероятно. Мы считаем гораздо более правдоподобным предположение, что он потерпел крушение и утонул. К сожалению, более определенной информацией мы сейчас не располагаем…
– Вот и я тоже! – воскликнул Черчилль, который вдруг, как показалось, разозлился, хотя и не на Годлимана. Он поднялся из кресла и стал смотреть на настенные часы, словно загипнотизированный надписью: «Имперское министерство общественных работ королевы Виктории, 1889». А потом, словно начисто забыв о присутствии Годлимана, начал расхаживать туда и обратно вдоль стола, тихо повторяя что-то вслух.
Профессору даже удалось разобрать слова, и услышанное повергло его в изумление. Великий лидер бормотал:
– Этот крупный, чуть сгорбленный человек начал ходить взад-вперед по кабинету, поглощенный своими мыслями и начисто забывший, что он не один…
Создавалось впечатление, что Черчилль разыгрывал сцену из голливудского фильма, сценарий которого на ходу писал он сам.
Но потом представление закончилось так же неожиданно, как и началось, и даже если Черчилль понимал, что вел себя, мягко говоря, эксцентрично, то вида не подал. Сев на свое место, он протянул Годлиману лист бумаги и сказал:
– Вот как выглядело распределение военных сил Германии на прошлой неделе.
Годлиман прочитал:
«Русский фронт: 122 пехотные дивизии
25 бронетанковых дивизий
17 дивизий других родов войск
Италия и Балканы: 37 пехотных дивизий
9 бронетанковых дивизий
4 дивизии прочих родов войск
Западный фронт: 64 пехотные дивизии
12 бронетанковых дивизий
12 дивизий других родов войск
Германия: 3 пехотные дивизии
1 бронетанковая дивизия
4 дивизии других родов войск».
– Из двенадцати танковых дивизий в Западной Европе только одна дислоцируется на побережье Нормандии, – заметил Черчилль. – А самые мощные дивизии СС, «Рейх» и «Адольф Гитлер», базируются в Тулузе и Брюсселе соответственно, не помышляя пока о передвижении. О чем это вам говорит, профессор?
– О том, что наш план введения противника в заблуждение увенчался успехом, – ответил Годлиман и понял, какое доверие ему только что оказал Черчилль. До этого момента никто в разговорах с ним не упоминал о Нормандии: ни его дядя полковник Терри, ни кто-либо другой, – хотя он сам пришел к пониманию происходящего, зная о дезинформации, нацеленной на Кале. Естественно, ему все еще не была известна дата вторжения, но он только радовался своему неведению.
– Он увенчался полнейшим успехом! – подхватил его фразу Черчилль. – Они пребывают в недоумении и растерянности, и все их предположения о наших намерениях далеки от истины. И тем не менее…
Он взял паузу эффекта ради.
– И тем не менее, вопреки всему этому… – Он взял со стола другой документ и зачитал цитату из него вслух: – «Наши шансы удержать плацдарм на побережье, особенно после того как немцы получат подкрепление, будут всего лишь пятьдесят на пятьдесят».
Он отложил сигару, а голос его сделался совсем тихим.
– Потребовалась совместная военная и экономическая мощь всего англоязычного мира – а это величайшая мировая цивилизация со времен Римской империи, – чтобы за четыре года получить для нас этот расклад: пятьдесят на пятьдесят. Но если вашему шпиону удастся вырваться, мы лишимся даже этого. Что будет означать лишиться всего.
Он ненадолго вперил в Годлимана пристальный взгляд, а потом взял авторучку в свои хрупкие белые пальцы.
– Не приходите ко мне с предположениями, профессор. Мне нужен Die Nadel.
Он опустил глаза и снова стал писать. Несколько мгновений спустя Годлиман поднялся и тихо вышел из комнаты.
27
Сигаретный табак сгорает при температуре 80 градусов по Цельсию, но при этом раскаленная часть на кончике сигареты всегда окружена слоем пепла. Чтобы причинить мало-мальски серьезный ожог, сигарету необходимо держать прижатой к коже человека не менее секунды, а скользящее прикосновение не способно причинить вреда. Это касается даже глаз, поскольку движение век при моргании – это вообще самая быстрая непроизвольная реакция человеческого тела. Только дилетанты мечут в противника сигареты, а Дэвид Роуз, собственно, таким и являлся, пусть и взбешенным, жаждущим действия, но любителем. Для профессионала это пустяк.
Вот и Фабера не отвлекла сигарета, брошенная в него Дэвидом. Что неудивительно, так как она лишь скользнула по его лбу и упала на металлический пол джипа. Он попытался выхватить у Дэвида ружье, но это оказалось ошибкой. Фабер сразу понял: вместо этого ему следовало мгновенно достать стилет и нанести Дэвиду колющий удар. Конечно, у Дэвида, вероятно, появился бы шанс выстрелить, но он никогда прежде не наводил оружия на человека и никого не убивал, а значит, возник бы момент колебания, которым Фабер и воспользовался бы, чтобы покончить с ним. Фабер списал этот непростительный просчет на свою недавнюю расслабленность, на овладевшие им простые человеческие эмоции. Но больше таких промашек он не допустит.
Дэвид взялся за ружье двумя руками – одной держал его за ствол, другой – у казенной части, и уже успел примерно на шесть дюймов вытащить его из пазов, когда Фабер сумел одной рукой схватиться за ствол. Дэвид потянул ружье на себя, но несколько секунд Фаберу удавалось удерживать его нацеленным в лобовое стекло.
Фабер был силен, однако Дэвид обладал совершенно исключительной мощью. Четыре года мышцы плеч, бицепсы, кисти рук передвигали его тело в каталке, и от этого развились почти до аномальных параметров. Кроме того, он успел взяться за ружье обеими руками, а Фабер держал его только одной, да и та находилась под неудачным углом.
В какое-то мгновение, когда ствол оказался направленным ему в живот, а палец Дэвида уже пристроился на спусковом крючке, Фабер почувствовал, как близка его смерть.
И он рванулся вперед и вверх, словно пытаясь катапультироваться из своего сиденья. Его голова ударилась в брезентовую крышу джипа, когда ружье выстрелило, оглушив и болью резанув где-то позади глаз. Стекло со стороны пассажирского сиденья разлетелось вдребезги, и сквозь пустую раму сразу же стали хлестать струи дождя. Фабер изогнулся всем телом и откинулся назад, но не на свое сиденье, а поперек тела Дэвида. Обеими руками он вцепился Дэвиду в шею и стал сдавливать ее большими пальцами.
Дэвид между тем старался переместить ружье снова между ними, чтобы выпустить заряд из второго ствола, но оружие было слишком длинным. Фабер заглянул ему в глаза и прочитал в них… Неужели? Взгляд Дэвида выражал радостное возбуждение. Ну конечно! Он наконец-то получил возможность вступить в бой за свою страну. Но затем выражение его лица изменилось, когда организму стало не хватать кислорода, и он начал бороться за каждый вдох.
Дэвид отпустил ружье, отвел локти как можно дальше и нанес Фаберу обеими руками колющий двойной удар под ребра.
Лицо Фабера исказилось от боли, но он не отпускал горла Дэвида, понимая, что сможет выдерживать удары дольше, чем враг – обходиться без воздуха.
Дэвид тоже это осознал. Скрестив перед собой запястья, он постарался оттолкнуть Фабера от себя хотя бы на несколько дюймов, и когда между их телами образовалось небольшое пространство, он ударил Фабера снизу-вверх по рукам, разомкнув тиски на своем горле, а потом кулаком правой руки нанес мощный, но явно не отработанный на тренировках удар по голове, который пришелся Фаберу в скулу, и у того помутился взгляд от наполнившей глаза влаги.
Фабер ответил серией ударов по корпусу, пока Дэвид продолжал сажать все новые синяки на его лицо. Однако противники находились слишком близко, чтобы за короткое время нанести друг другу действительно серьезный ущерб, хотя более значительная физическая мощь Дэвида начинала сказываться.