Оценивают, какую нишу он может занять. Прикидывают: каковы возможности конкурентов. Определяют, как придется бороться с ними. Оценивают конкурентоспособность собственного товара… И прочее, прочее, прочее…
Вот и теперь Татьяна хотела для начала провести маркетинговый анализ. Пусть не по методике и без дорогостоящих исследований, а на глазок. Все равно надо знать, с чем ей придется столкнуться на новом рынке.
Ведь законы капитализма незыблемы – несмотря на то что ее товар был, мягко говоря, не совсем обычным.
…Вернувшись в гостиницу от замечательного фотографа Лешечки, Таня открыла ноутбук, подключилась через встроенный модем к Интернету и набрала искомое слово в поисковом сервере.
Тот немедленно откликнулся преогромнейшим списком сайтов:
Globalfuck.net
Sexygirl.ru
Kisok.net
Osobo.ru
Другие сайты назывались незатейливо, даже без намека на конспирацию и эвфемизмы:
Prostitutki.ru
Otsos.ru
Таня наудачу кликнула по одной из страниц.
Ох, ничего себе!
С первого же взгляда стала ясна насыщенность рынка и его высокая конкурентность.
Сколько, оказывается, в Интернете прячется живого товара!
Девки, девки, девки… Они нахально пялились на нее с экрана: худые, дебелые, жирные, тощие… Рыжие, крашеные, брюнетки… Полуголые и совсем неодетые, они застыли на фотографиях в неестественных позах. Каждая принимала такую позицию, чтобы подчеркнуть свои сомнительные достоинства или, наоборот, скрыть очевиднейшие недостатки И все это – вживую, в открытую, никого не стыдясь и ни от кого не таясь…
Фото каждой девицы сопровождалось указанием ее возраста, роста, веса, объема груди… Ниже следовали цены – за час, за два, за ночь. И – телефон Можно заказать игрушку к себе на дом. Можно приехать к ней.
Или в сауну. Или в «апартаменты».
«Воображаю себе, что это за „апартаменты“!.. – фыркнула Таня. – Диваны с клопами!.. А может, наоборот – натуральные публичные дома с бархатными портьерами?»
Таня, конечно, не с луны упала и знала, что подпольная секс-индустрия в столице чрезвычайно развита. Однако она не думала, что даже Интернет, такой продвинутый способ коммуникации, коим пользуются, в общем-то, интеллигентные люди, окажется переполнен этой заразой.
Одно утешало: качество товара-конкурента оставляло желать много лучшего. Девки были страшны как на подбор. Траченные жизнью, пустоглазые, истисканные мужскими руками…
При этом ассортимент был весьма широк. Товар предлагался самых разнообразных технических характеристик и возрастов. В основном – восемнадцати, двадцати, двадцать пяти лет. Но встречались и тридцатипяти-, и сорокалетние. Была даже одна старуха шестидесяти лет! (Она кокетливо закрывала лицо веером.) Была бы Таня мужчиной – она, кажется, ни одно из этих созданий не захотела бы даже забесплатно.
А вот поди ж ты, эти девчонки имеют нахальство требовать с кого-то деньги – за свои-то жидкие волосенки и висячие грудки! А раз они требуют денег – значит, и получают их?
Таня принялась читать послания, что оставляли на интернетовских страницах падшие женщины, – с целью завлечь потенциальных клиентов. Эти тексты она, даже против воли, оценивала как копирайтер, специалист-рекламщик.
Реклама, надо признать, выглядела такой же доморощенной и непрофессиональной, как и сами девки.
«…Любые ваши фантазии меня порадуют, или можете полностью отдаться во власть моих нежных рук…»
«…Я знаю, как помочь расслабиться и хотя бы на время заставить вас забыть о проблемах, доставить вам настоящее удовольствие…»
Н-да, убого. Татьяна бы за такие тексты своим копирайтерам руки-ноги поотрывала!
Одна («Инна, индивидуалка: 50 у.е. за час, 70 – за два, 120 – за ночь») завлекала клиентов виршами собственного сочинения:
А вот какое послание оставила в Сети блеклая (судя по фотографии) дама по имени Ирина (метро «Пролетарская», рост 170; грудь – 3; вес – 63. Час – 50 у, е.; 2 часа – 80; ночь – 100).
"Ты крепко сжимаешь охапку моих волос и жестко притягиваешь мое лицо к своему багровому члену.
Я начинаю жадно лизать и покусывать твой раздутый жезл…" Ну, и парочка абзацев в том же духе.
«Настоящая порнозарисовка, – усмехнулась Таня. – Прямо хоть в „Эдичку“ Лимонова вставляй. И написано, надо признать, ярко! С любовью к делу. Может, предложить авторше стажировку в нашем агентстве? Или она с таким жаром души только о „раздутых жезлах“ может писать? Или просто слямзила откуда-то текст?»
В итоге часа за полтора Таня просмотрела семь или восемь порносайтов. Ее удивило (в данной ситуации – приятно) одно обстоятельство: несмотря на высокую насыщенность рынка, он, этот рынок, в принципе, не был закрыт для нового товара.
Практически каждый из проституточьих сайтов предлагал любой желающей девушке включиться в нелегкий бизнес по продаже собственного тела. Каждая начинающая шлюха, решившая попробовать силы на новой стезе, могла разместить на любой из порнушных веб-страниц свою собственную анкету.
Почти всюду эта услуга – публикация анкеты на сайте – была платной и стоила одинаково. Чтобы твое изображение, с ценой на тебя и рекламой твоих услуг, появилось на сайте, надо было заплатить одну тысячу пятьсот рублей или пятьдесят долларов. За эту плату объява висела на интернетовской «доске объявлений» месяц.
Деньги за саморекламу предлагалось вносить вперед. Можно воспользоваться электронной почтой и расплатиться так называемыми веб-деньгами. Или вызвать курьера.
Ну, что ж: открытость рынка Тане была на руку.
Оставался, правда, один, но главный непроясненный вопрос. Как скоро после публикации ее фотографии к ней придут крепкие ребята с предложением влиться в стройные ряды организованной секс-индустрии?
Ясно, что придут, но когда?
Таня надеялась: пара дней у нее будет.
И она решительно придвинула к себе телефон.
Из дневника убийцы
Я знаю, что такое ад.
Он, оказывается, совсем не в загробной жизни.
И он не снаружи тебя, со всякими там котлами, крючьями, смолой, сковородками и чертями.
Ад – он здесь, на земле. И – при жизни. И он – внутри тебя.
За каждое удовольствие господь нам повелел платить. И чем сильнее радость – тем горше, тоскливее и, отчаяннее расплата.
Когда эти несчастные корчились под моими руками, молили о пощаде, стонали и орали от боли, в моей душе вспыхивало яркое, ослепительное, неслыханное наслаждение. Наслаждение, равное тысяче оргазмов.
Нет, сильнее тысячи оргазмов! О, это упоительное чувство всевластия! Всевластия над самым главным для человека: его болью. Над самым важным для него – его жизнью.
Какие сладостные, восхитительные, упоительные минуты!.. Минуты – каждая секундочка из которых, каждое мгновение длится, длится – доставляет неописуемое удовольствие, – а потом взрывается в мозгу атомным взрывом кайфа!..
Как явственно помню я все мои разговоры с этими женщинами – каждое наше с ними словечко… И этот наш предубийственный флирт, и наши ласки…
Я очень хорошо помню каждую из них. Ее первое ошеломление: «Что ты делаешь?» А после – ее возмущение: «Перестань! Отпусти!» А потом возмущение переходит в негодование. Сыплются жалкие угрозы…
А затем… Затем – эта первая сладостная минута, когда на ее лице появляется страх… И – самое яркое, самое вкусное – ее унижение, ее порабощение, ее готовность на все… На все – ради меня… На все – ради того, чтобы остаться в живых…
Как жалко, что они так быстро умирали!.. Как бы мне хотелось растянуть удовольствие… Но они в конце концов ускользали от меня в иные миры… Глаза их замирали, стекленели… И мне – мне приходилось отрываться от них… Отрываться – и уходить. И это тоже было очень, очень приятно: и радость, и опустошение, и удовлетворение, и спокойствие…
Жаль, жаль, жаль… Это спокойствие длится так недолго… А потом… Потом начинаются муки… Да, наверное, я все-таки совершаю Преступление… Потому что за Преступлением следует Наказание… А в моем случае Наказание не заставляет себя ждать… И так как я натура утонченная, изысканная, ранимая, оно, это Наказание, приходит изнутри меня.
Видимо, правы церковники: ничто для человека не проходит даром. Все оценивается кем-то, а потом тебе воздается. Только они не правы в том, что воздается после смерти. Воздается при жизни. И мне за мои поступки – воздается.
И вот теперь – в ответ, в качестве компенсации за мое неслыханное удовольствие я испытываю горе, страх, отчаяние, унижение.
Сейчас мне ничего не хочется. Ни есть, ни курить, ни жить.
Я не могу спать. Я забываюсь на минуту, на две – мне все равно когда, днем или ночью Но затем просыпаюсь в страхе, в ледяном поту, с диким сердцебиением. Долгими черными ночами лежу без сна, неподвижно, и смотрю в потолок, и чувствую, как на мою грудь большой тяжелой жабой навалился саднящий страх…
И днем этот страх не проходит, и у меня в горле комок, и глаза на мокром месте, и все время хочется плакать…
Я не хочу выходить на улицу, Я не могу видеть людей. Я стараюсь не открывать штор в своей квартире Это видимые, физиологические проявления того ада, что живет внутри меня.
Он, этот ад, страшнее, чем любое наказание, которое, возможно, когда-нибудь придумают для меня на Земле.
И – хуже любой из тех кар, что церковники сулят нам после смерти.
И эта моя смертная тоска все длится и длится…
И с каждым днем она становится все тяжелее и больше… И это – продолжается уже много дней… И это всего-то в расплату за один или два часа наслаждения…
Можно было бы покончить с собой…
Да, можно…
Смерть – она прохладна и легка. Она куда милее, чем те адовы муки, которые я сейчас испытываю.
Лишь одно меня удерживает от того, чтобы наложить на себя руки. Только одно.
Воспоминание.
Я знаю себя. Я уже очень хорошо знаю себя.
Я помню, что со мной такое случалось и раньше И знаю: все проходит. И в один прекрасный день я проснусь и вдруг почувствую себя великолепно: бодро, солнечно, страстно. Я буду ясно и радостно чувствовать каждую клеточку своего тела. И тогда я снова выйду на улицу. И буду улыбаться прохожим. И все происходящее на свете – все подряд! – будет радовать меня.
Каждое дуновение ветерка, каждое шевеление листьев будет замечаться и радостно отзываться во всем моем теле. И это успокоение будет длиться день, и два…
Пока… Пока постепенно оно не перейдет в пьянящий зуд. В желание. В страсть. В тягу найти ее, новую женщину, и испытать свое особенное счастье.
И тогда я отыщу ее, жертву. И испытаю его – мое Наслаждение.
И придет оно – мучительное, яркое, ни с чем не сравнимое удовольствие!.. Эта неземная радость… И настанет… О, тот сладостный момент, когда они плачут, и извиваются, и молят о пощаде…
О, какая это будет бездна наслаждения!..
И я предчувствую: моя тоска пройдет. Скоро пройдет.
Мой ад на земле кончится. И оно, мое очередное перерождение, вот-вот случится. Скоро.
Совсем скоро.
* * *Оперативное чутье подсказывало Паше Синичкину, что к номеру два из списка полковника Ходасевича ему нужно прибыть лично.
Из строчки в досье следовало, что подозреваемого зовут Николай Калачев, ему двадцать лет от роду, и он сын генерал-полковника ФСБ Николая Калачева.
Калачев-младший числился третьекурсником платного отделения Лингвистической академии имени Мориса Тореза. Однако в учебной части иняза Паше сказали, что студент Калачев в данный момент пребывает в академическом отпуске по болезни. По тону, которым с Синичкиным разговаривали, он сделал заключение, что Калачев в вузе звезд с неба не хватает. Было даже похоже, что сынок фээсбэшного генерала надоел доцентам с кандидатами хуже горькой редьки.
Прописан двадцатилетний Калачев оказался не у генерала с генеральшей, а отдельно. Причем в гордом одиночестве и в самом центре – в наиблатнейшем квартале неподалеку от Патриарших прудов, по адресу: Спиридоньевский переулок, дом двадцать три, квартира пять.
По счастью, тамошний участковый, майор Подрезков, оказался знакомым Паши. Когда-то Синичкин работал с ним в райотделе. Потом Подрезков сделал карьеру и теперь вот стал участковым на Патриках. А быть городовым на Патриарших, где что ни квартира, то банкир, бандит или кинорежиссер, – это и престижно, и перспективно. Это вам не какое-нибудь плебейское Орехово-Борисово Южное.
Порой Павел, благодаря своему центральному местожительству, совершенно случайно сталкивался с Подрезковым на улице. Пару раз они даже выпивали по рюмахе – за Пашин, естественно, счет. Кроме того, Подрезков числился в Пашином золотом списке нужных людей. Поэтому Синичкин регулярно лично поздравлял его с Новым годом и даже пару раз посылал ему с курьером бутылку хорошего виски.
Стало быть, звонить Подрезкову Синичкин мог с легким сердцем. Он знал, что тот расскажет ему о Калачеве. Возможно, даже поведает о нем то, чего не расскажет своему непосредственному начальству.
Синичкин позвонил Подрезкову по мобильному и предложил ему опрокинуть где-нибудь рюмаху-другую. Тот сказал: «С удовольствием, но послезавтра»
Паша рубанул сплеча: «А мне надо поговорить с тобой прямо сейчас». Подрезков засмеялся: "Ладно. У меня дела на Петровке. На обратном пути загляну к тебе.
Прогуляемся".
В очередной раз Синичкин возблагодарил свое центровое место жительства. Поехал бы к нему участковый, живи Синичкин где-нибудь на выселках!.. Заманить гостя на Большую Дмитровку куда проще. И в преддверии визита Подрезкова Паша навел легкий марафет в коридоре и на всякий случай на кухне.
Впрочем, Подрезков спешил и заходить в квартиру не стал.
Помаячил в коридоре, сказал: «Хочешь говорить – давай, вперед! Потолкуем по дороге». Что оставалось делать? Павел нацепил мокасины, и они вдвоем спустились по гулкой лестнице старорежимного подъезда.
Вышли из его полумрака на залитую солнцем Дмитровку.
На фамилию Калачева, произнесенную Пашей, Подрезков прореагировал в том же стиле, что и в учебной части Лингвистической академии: он коротко и неодобрительно хмыкнул.
– На что он тебе? – спросил Синичкина Подрезков.
– Есть основания считать его подозреваемым в убийстве, – ответил Павел тщательно отрепетированной фразой.
– С каких это пор у нас частный сыск убийства расследует? – усмехнулся Подрезков.
– С тех самых, когда это начинает задевать интересы моего клиента, – нашелся что ответить Синичкин.
– А ты в курсе, кто у этого Калачева папаня? – спросил участковый.
– Да в курсе, – вздохнул Синичкин. – Генерал ФСБ.
– Ну, тогда ты сам понимаешь, на кого поднимаешь ножку.
Павел кивнул:
– Понимаю…
Они шли по солнечной улице в сторону Пушкинской площади.
Подрезков на ходу выдал Павлу краткую и, судя по всему, тщательно дозированную информацию.
Из его рассказа явствовало, что Калачев-младший в данный момент нигде не учится и не работает. Чем он вообще по жизни занимается – непонятно. Ведет юноша крайне уединенный образ жизни. Даже на улицу редко выходит. Отец с матерью его не навещают.
Он их, кажется, тоже. Друзей у Калачева вроде бы нет.
И никто в гостях у него практически не бывает.
– А на какие шиши он живет? – удивился Павел.
– Предки, скорей всего, деньжат ему подкидывают, – пожал плечами Подрезков. – Точнее, наверно, мамаша подбрасывает. Втайне от отца.
– Если он дома целыми днями сидит – чем же он там занимается?
– А хрен его знает! Может, в компьютер пялится.
А может, лобзиком выпиливает.
– А машина у него есть?
– Не замечал.
– А мог этот Калачев уехать на пару-тройку дней из Москвы? – спросил Синичкин. – Да так, чтобы этого никто не заметил?
Подрезков уверенно ответил:
– Легко!
«Значит, и в Самаре Калачев мог побывать, и в Питере, и в Твери, – отметил про себя Синичкин. – Везде, где убийства были».
– А кто ж у него хозяйство ведет? – продолжал расспрашивать он.
– Приходящая женщина. Два-три раза в неделю является к нему: стирает, убирает, готовит.
– Молодая?
– Ох, Синичкин! У тебя, как всегда, одни только бабы на уме.
– Да нет, – слегка смутился Паша. – Я к тому, состоит ли Калачев с ней в интимных отношениях?
Они дошли до Пушкинской и спустились в длиннющий колготной переход под площадью.
– Может, и состоит он с ней в этих отношениях, – пожал плечами Подрезков. – В двадцать лет на кого угодно встанет.
– А другие бабы к Калачеву ходят?
– Наверно, – пожал плечами Подрезков. – Я ему свечку не держал.
– А проститутки?
– Думаю, бывают, – уклончиво ответил участковый.
– А ты неплохо о нем осведомлен, – заметил Паша.
– Я обо всех на моем участке осведомлен, – буркнул Подрезков.
– Слушай, а может, он наркоман?
– Вот этого не знаю, – еле заметно замялся Подрезков. – Приводов не было. В притоносодержании не замечен.
Они поднялись на Тверскую на той стороне, где «Макдоналдс».
Паша остановился, придержал рукой Подрезкова и попросил:
– Может, допросим этого Калачева вместе?
– Вместе? Не надо меня, Синичкин, впутывать.
Мне моя работа пока дорога. Да и жизнь тоже.
– Ну, ладно. Тогда я один.
– Флаг тебе в руки. Но помни: мы с тобой не видались. Я тебе ничего о Калачеве не говорил.
– Естественно.
– И предупреждаю, Синичкин: облажаешься – тебя закатают на полную катушку. Такой уж у Калачева непростой папаша.
Подрезков сунул Синичкину свою твердую ладонь.
– Держи краба.
– Пока. Спасибо, что выручил.
Подрезков деловитой походкой пошел в сторону Большой Бронной. Синичкин пересек тротуар и нырнул в арку Малого Палашевского переулка.
Он шел по извилистой улочке и привычно поражался, как покойно здесь – особенно по контрасту с расположенной в каких-нибудь ста метрах Тверской.