Сознание – это модель, а не интерпретация модели
Состояния, которые мы подразумеваем в нашей собственной модели, суть и есть сознание. Мою модель спрашивают: «Что я могу видеть?», и ответом будет мой сознательный зрительный опыт. «Как я себя чувствую? Я раздражен», – это мой сознательный опыт чувства. «Почему я наступил тебе на ногу? Да потому что я раздражен и меня толкнул читатель», – это мой сознательный опыт умозаключения.
Это вид информации, который использует наша модель, и у нее нет никаких оснований участвовать в каких-либо иных процессах работы мозга. Остальная часть мозга не использует такие модели. Она работает как лампа или мой компьютер: получает сигналы и отправляет другие сигналы дальше. Больше не существует никаких моделируемых состояний, которые могут быть сознательными.
Мы даже не осознаём, как модель получает знание об этих состояниях. Как моя модель решает, что я был раздражен? Может быть, она принимает во внимание скорость моего сердцебиения? А вдруг я выглядел хмурым из-за жвачки, которую жевал в тот момент, когда спрашивали, как я себя чувствую? А уровень сахара в крови был ниже обычного, потому что после завтрака я больше ничего не ел. Это вполне вероятно. Мы убедились, что наш сознательный опыт эмоций формируется с помощью таких сигналов нашего тела. Но моя модель не говорит мне, что именно она решила. Эта информация в нашей модели превращается в состояние, и у модели нет причин удерживать информацию о том, как мы оказываемся в этом состоянии.
Я могу задать модели вопрос, а она – ответить, что я сержусь из-за ссоры с женой этим утром. Она может сказать, что я вспыльчив, потому что ничего не ел с самого завтрака. Это может иметь или не иметь отношения к тому, почему моя модель сообщает мне, что я раздражен. Но это сознательный опыт моего раздражения.
Если мы сами не контролируем свои мысли, значит, это должен делать кто-то еще?
Странно, что иногда мы наделяем разумом шарикоподшипник, автомобиль и компьютер. Но это не предел для возможностей нашего сознания. Мы также способны изобретать разум, который возражает нашему сознанию и не хочет делать то, что мы хотим.
Большинство людей полагают, что их собственный разум – это сущность, которую они всегда могут контролировать. Католики даже каждую неделю сознаются в том, что согрешили в мыслях, как и в том, что должны были сделать, но не сделали. Но людям бывает очень трудно влиять на собственные мысли. Попробуйте несколько минут не думать о машине. Если у вас, как и у меня, появились мысли о других автомобилях, то чем сильнее вы станете стараться подавлять свое воображение, тем больше будете о них думать.
Но если вы добровольно не думали обо всех этих машинах, кто же вас заставил? Вы вынуждены винить в этом себя? Или, может быть, меня – за то, что попросил вас сделать такое упражнение? А вот ученые из Гарварда предоставили добровольцам шанс обвинить в этом что-нибудь другое[111]. Их испытуемые слушали несвязные шумы, записанные в кафетерии, но им было сказано, будто бы эти шумы содержат скрытое послание. Исследователи просили часть испытуемых не думать о машинах, когда те записывали свои мысли на бумаге. Другим они, напротив, велели намеренно думать о машинах. После этого они спрашивали участников, насколько скрытые послания повлияли на их мысли. Те, кто безуспешно пытался не думать о «фордах», «тойотах» и «порше», с большим рвением утверждали, что эти мысли приходили к ним под влиянием прослушанной записи. Те, кто думал о машинах умышленно, такого рвения не проявляли.
Мы с готовностью делаем выводы о множестве вещей, которые не можем контролировать. У наших прародителей были боги ветров, времен года и морей. И когда мы не способны контролировать собственный разум, то с радостью изобретаем другой, наделяя его этим качеством.
Будь у нас такой тип сознания, который мы себе представляем, он был бы бесполезен, как и мы сами
Наш сознательный опыт оказывается продуктом глубоко дефектной модели. Если честно, это несколько смущает. Почему же у нас нет лучшей? Когда мы создаем модель других людей, у нас имеются очевидные ограничения. Но себя мы могли бы моделировать лучше. Наша собственная модель могла бы иметь доступ к самому источнику решений. Вместо того чтобы гадать, почему я наступил вам на ногу или смеюсь над карикатурой, мой мозг мог бы просто объяснить мне это напрямую. Если бы вы разрабатывали разум, возможно, с этого вы и начали бы. Но я думаю, что существует по меньшей мере две причины, почему вы отказываетесь от своей разработки и возвращаетесь к дефектной модели самих себя – той, которая у нас уже есть.
Первая причина носит практический характер. Дело в том, что у мозга, вероятно, нет единого центра принятия решений, а даже если и есть, метод его работы и информация, которой он располагает, могут быть непригодными для модели. Вспомним о нашем роботе с его световыми сенсорами впереди и сзади и с двумя независимыми моторчиками, приводящими в движение колеса. Когда мы его придумали, то у него не было центрального узла принятия решений, который мы могли наделить безупречным сознанием[112].
Есть и вторая причина, по которой вам не удается конструировать сознание.
Вас могли бы спросить: в чем был смысл вашей модели? Потому что, если бы разум вашего робота имел прямой доступ к собственному центру решений, он не смог бы помочь ему понимать мысли других роботов, поскольку у них нет доступа к его центру принятия решений. Чтобы разум мог приносить хоть какую-нибудь пользу в понимании и прогнозировании поведения других роботов, он должен быть построен в соответствии с тем, как другие существа построили свои модели разума вашего робота. То есть, если вашему творению нужно было бы жить сложной социальной жизнью, вам следовало бы отвлечься и создать что-то еще, чтобы помочь вашему роботу существовать в социальном мире.
Будь у нас совершенное сознание, мы могли бы сообщить об этом любому человеку
Сознание, которое нам доступно для изучения, нельзя считать окончательным руководящим органом принятия решений в мозге. Это не то место, где встречаются все наши мысли и чувства, и это не то место, где возникают наши всеобъемлющие цели. Однако сознание обладает большой силой, и, возможно, нечто подобное сознанию могло бы сгодиться для этих задач. Мы могли бы обладать вторым сознанием – совершенной моделью, которую нам бы хотелось иметь. Она могла бы интегрировать информацию из всех областей мозга, принимать решения и планировать будущее.
Насколько мы знаем, люди имеют только один разум. Но почему мы не могли бы иметь два: один решал бы вопросы социальной жизни, а второй пригодился бы для точных формулировок.
Представим себе, что мы действительно обладатели двух сознаний. Сейчас я пишу о моем сознательном опыте. Пишу ли я о социальной модели, или я пишу о совершенном разуме, который принимает окончательные решения и необходим для интегрирования информации?
Когда мы пишем или говорим, то совершаем нечто в своей основе социальное. Когда вы мне что-то говорите, то вкладываете идею из своей головы в мою, и это может в корне изменить мое поведение. У моего разума должно возникнуть много вопросов. Почему вы мне это говорите? Откуда вы про это узнали? И что, в свою очередь, это значит? Что я могу подумать о вас, исходя из того, что вы сказали? Как мне реагировать?
Социальная модель – тот инструмент, которым мы располагаем для ответов на эти вопросы. Иными словами, когда мы общаемся, она становится справочным центром для первого разума. Вы не рассчитываете, что эта социальная модель должна быть связана с воображаемым совершенным разумом, и по этой же причине у него нет доступа к центру принятия решений в мозге: реальная информация о причинах принятия решения может искажать выводы, которые нам нужны.
Итак, гипотетически у нас должен быть тот вид сознания, который, как нам кажется, у нас есть. Но он будет не таким, как мы думаем, когда говорим о сознании, и не таким, о котором мы говорим, не имея представления о нем.
Животные ведут социальную жизнь, ничего не зная о сознании
Когда я вижу, как собака виляет хвостом, мне кажется, будто она рада меня видеть. Я люблю собак и поэтому могу подойти к ней и погладить ее, будучи уверенным, что она меня не укусит. Но сама собака воспринимает эти сигналы, не имея своей модели собственного психического состояния или состояния других собак. Собаки просто умеют «играть по правилам».
Итак, гипотетически у нас должен быть тот вид сознания, который, как нам кажется, у нас есть. Но он будет не таким, как мы думаем, когда говорим о сознании, и не таким, о котором мы говорим, не имея представления о нем.
Животные ведут социальную жизнь, ничего не зная о сознании
Когда я вижу, как собака виляет хвостом, мне кажется, будто она рада меня видеть. Я люблю собак и поэтому могу подойти к ней и погладить ее, будучи уверенным, что она меня не укусит. Но сама собака воспринимает эти сигналы, не имея своей модели собственного психического состояния или состояния других собак. Собаки просто умеют «играть по правилам».
Если одна собака встречается с другой, которая виляет хвостом, она подбегает и обнюхивает ее. Если собака больше размером и угрожающе рычит, то меньшая убегает обратно к хозяину. Собака не следует через все этапы рассуждений: он виляет хвостом, значит, рад меня видеть (психическое состояние); он рад меня видеть, значит, не укусит, если я подойду его обнюхать (вывод, сделанный на основании психического состояния). Выходит, что и без всякого понимания психических состояний можно вести себя элементарным (хотя и менее гибким) социально адаптированным образом.
Мы не осознаём свою перистальтику, потому что пищеварение – слишком скучная тема для наших друзей
Нашему телу приходится делать массу сложных вещей, но только немногие из них могут быть социально значимыми. В обычной ситуации общения ваши клетки продолжают воспроизводиться, у вас вырабатывается желудочный сок, а зрачки расширяются или сужаются, никак не влияя на тех, кто находится вокруг вас. Вы не пытаетесь предугадать расширение зрачков у других людей, поскольку, как правило, все происходящее не требует вашего вмешательства. И поскольку другие люди не строят модели таких вещей, нам тоже не нужна модель их представления о нас, чтобы понять, как они это делают. Это из области бессознательного.
Людям интересны наша речь и движения наших скелетных мышц. С их помощью мы взаимодействуем: занимаемся сексом, охотимся, добываем или отдаем пищу, защищаемся, убегаем, испражняемся или вынимаем занозу из чьей-то спины. Именно такие движения нам интересны, и намерения, которые их вызывают, мы порой осознаём[113].
Когда мы освоили навык, нам интереснее применять его, а не анализировать детали
Приобретение новых двигательных навыков влечет за собой множество неврологических изменений[114]. При совершенствовании мастерства двигательные навыки становятся автоматическими[115] – это происходит потому, что мы моделируем только социально значимое поведение. Поначалу, когда мы обучаемся двигательному навыку, технические детали наших действий социально значимы, но, как только мы этот навык освоили, наше решение применять свои способности оказывается социально значимым.
Представим себе человека, постигающего азы вождения автомобиля. Он получает поток указаний, которые дает инструктор на основании предположений о том, что знает и думает ученик: «Посмотри в зеркало, прежде чем сигналить», «Сцепление отпускай плавно», «Не нервничай, когда выезжаешь на дорогу».
Для опытного водителя социально значимое решение – намерение вывести машину из гаража. Все этапы – включение зажигания, взгляд в зеркало, поднятие ручного тормоза – представляют интерес для других людей, а водитель делает это автоматически, не обращаясь к их социальной модели. Поскольку сознание – результат социальной модели нашего сознания, мы осознаём преимущественно те действия, которые оказываются социально значимыми, и не тратим ресурсы сознания на навыки, такую значимость утратившие.
Мы осознаём конфликты, потому что они нам интересны
В обычных обстоятельствах вы не станете обращать внимание на мое дыхание – оно представляет не больше интереса, чем зрачковый рефлекс. Сам я дышу, не замечая этого. Тем не менее, если мы станем нырять за ракушками и мне нужно будет задерживать дыхание, чтобы плавать под водой, мое дыхание станет социально интересным. Смогу ли я задерживать дыхание достаточно долго, чтобы достать моллюска?
Здесь у меня возникает конфликт между желанием поднять моллюска и плаванием там, где дышать будет легче. Мои предположения о том, что вы будете думать обо мне, если я всплыву, и что вы сделаете, учитывая свои представления обо мне, повлияют на мое усердие. Если я всплыву, вы решите, что я старался как мог или что я легко сдался? Если я не смогу, нырнете ли вы, чтобы достать ракушку, и отдадите ли ее мне? И если я такой скверный охотник за жемчужинами, пойдете ли вы снова нырять со мной? Обстоятельства социальной значимости помогут принять оптимальное решение о том, какие усилия мне нужно затратить, чтобы достать раковину (но поскольку мы не можем позволить себе задохнуться, задержав дыхание, решение будет не окончательным), а потому задержка дыхания, в отличие от обычного дыхания, становится тем, что мы намеренно осознаём[116].
Мы слышим свое имя в шумной комнате, потому что собственная персона – самый интересный предмет для нас
Бывает, что на вечеринке в общем шуме мы слышим свое имя: кто-то произнес его у нас за спиной. И тут уж мы выслушиваем все сплетни, которые о нас распространяют, и краснеем от стыда.
Выясняется, что наши уши отбирают, а мозг перерабатывает множество разговоров. Однако наш сознательный разум оказывается дорогостоящим инструментом с ограниченными способностями. Поэтому наше подсознание не перегружает его всей информацией, которую оно перерабатывает. Оно посылает ту информацию, которую сознание считает наиболее существенной: а именно, социально значимую информацию. Обычно это то, что человек, с которым мы общаемся, говорит нам, а в другой ситуации бессознательный мозг знает достаточно о том, что представляет социальный интерес, чтобы привлечь наше внимание[117]. Когда кто-то произносит наше имя, мы должны просчитать последствия того, что он сообщает, и его реакцию, если вы повернетесь к нему и опровергнете все ужасные слухи, которые он распространяет. Для этого нам нужны социальные модели и сознательный разум, и поэтому мы слышим свое имя в шумной комнате.
Ваш большой мозг – оправдание моему большому мозгу
Самые сложные и важные вещи, на которые только способно человечество, – это не математика, философия, техника и естественные науки. Это общение с другими людьми. Мы сложнее, чем алгебра, глубже, чем математика, и менее предсказуемы, чем землетрясения. И все, чего мы хотим, мы получаем с помощью других людей.
Приматы, живущие в больших группах, имеют мозг большего размера[118], и тем не менее социальные отношения людей гораздо более замысловаты и переменчивы, чем у любых животных. Мы способны жить в городах, общаться с людьми, которых никогда не встречали, и собирать команды, чтобы воплощать в жизнь отвлеченные планы, которые до нас никто не осуществлял. Наша речь позволяет нам говорить о людях, которых нет здесь, описывать тонкости чувств и побуждений, обмениваться сложнейшими идеями, планировать хитроумные проекты, на исполнение которых требуются годы или поколения, и наконец, обманывать других так, как ни одно животное не умеет делать. Чтобы справляться со всем этим и понимать, чего же в действительности хотят люди, когда что-то говорят, требуются мощь разума и конкуренция.
Если вы умеете предвидеть поведение других людей и влияете на них лучше, чем я, то добьетесь высокого положения, отхватите лучшую девчонку и обойдете меня на повороте. Мне нужен большой мозг, просто чтобы понимать вас.
Понять себя трудно и не так важно, как понять других людей
Разрыв между восприятием себя и тем, как тебя воспринимают другие, – всегда прекрасный повод для шуток, мишенью для которых становились разные персонажи: Рики Джервейс из «Офиса»{31}, Ларри Дэвид из сериала «Умерь свой пыл»{32}, Чарльз Путер из «Ничьего дневника»{33} и, наконец, Боттом из «Сна в летнюю ночь» Шекспира. Однако нам нелегко видеть себя такими, как видят нас другие, даже несмотря на то, что восприятие посторонних бывает точнее.
Мы созданы, чтобы разгадывать мысли других людей, а наши предположения о том, что они думают о нас, – вторичная задача. Неудивительно, что здесь нам далеко до идеала. И, что еще хуже, мы привязаны к одному сознанию. А ведь чтобы судить о том, как сотни людей видят нас со стороны, нам приходится подгонять всю информацию под эту единственную модель. Например, жена может думать, что моя новая кожаная куртка прекрасна, потому я уверен, что смотрюсь великолепно. И как я смогу узнать мнение большинства, которое думает, что в этой куртке я выгляжу как придурок, если мне об этом никто не скажет?