– Ох, – тихо сказала Кира. – Ох, боже мой…
– Эй, ты что? – сквозь серый туман, затянувший все вокруг, вдруг пробился чей-то встревоженный голос. – Тебе плохо?
Это Максим. Это его голос. А что-то теплое, стиснувшее ледяные Кирины пальцы, – это его рука… И тут Кира ощутила, что серая пелена начала редеть. Зеленые глаза пристально взглянули в ее глаза – и вдруг расплылись в подступивших слезах.
– О господи, Максим! – беспомощно всхлипнула Кира. – Ты представляешь?! Да ведь те двое, кто грабил челноков в автобусе Феодосия – Симферополь, уехали потом на серой «Волге», мне сказал в Коктебеле этот Полторацкий. А ведь именно серая «Волга» нас сегодня дважды обошла. И сразу в Тамбове объявился Фридунский! Ты понимаешь, что это значит?!
Максим молчал так долго, что Кира нетерпеливым жестом вытерла наконец глаза и уставилась на него. И почувствовала себя страшно усталой, увидев, что он извиняюще улыбается:
– К сожалению, нет.
Кира опустила голову и сидела так некоторое время, разглядывая кубики льда, которые медленно таяли в пузырящемся спрайте.
– Вот и я не понимаю, – сообщила она наконец. – Не понимаю: то ли я сошла с ума, то ли весь мир вокруг меня.
Какое-то время Максим придирчиво разглядывал ее, потом с явным облегчением изрек:
– Нет, на сумасшедшую ты не похожа. А вот что касается остатнего мира… Может быть, поостережемся ставить диагноз до тех пор, пока ты мне все толком не расскажешь?
Кира вскинула на него глаза, и, когда смысл его слов дошел наконец до нее, слезы снова выступили на ее глазах. Но на сей раз это были слезы облегчения.
– Ой, не могу! – беспомощно простонал Максим. – Ну какая же ты плакса, оказывается! Давай-ка высуши глаза, пока идем в машину. Тебе ведь все равно, где рассказывать, правда? А мне за рулем всегда лучше думается. К тому же есть у меня такое предчувствие, что нам надо в лепешку разбиться, а успеть нынче к вечеру в Нижний!
* * *Следующий час, а может быть, и больше, Кира только и делала, что говорила, не переводя дыхания. Сначала немножко мешало то, что она не видела перед собой глаз Максима: переглядки в зеркальце заднего вида кончились, он посадил Киру рядом с собой на переднее сиденье и как уставился на дорогу, так почти и не смотрел в сторону.
Кире тоже пришлось глядеть вперед – и странное дело: чем стремительнее летело под колеса шоссе, тем быстрее находились слова для описания причуд Судьбы, которая решила поставить над ней некий несусветный эксперимент. Иногда Кира замолкала, мимолетно отмечая, с какой страшной скоростью они мчатся, – кто бы мог подумать, что зачуханный «москвичок» способен на такое! – и снова говорила, говорила, говорила, задавая старые и новые вопросы – и опять, опять не находя ответа на главный: кто и почему убил Алку?
– Понимаешь, я сначала решила, что это как-то связано с моей работой. Но это плохой детектив, если так. В этом случае, по закону жанра, мертвой на Карадаге должна лежать я!
– Ой, нет! – перебил Максим с преувеличенным испугом. – Это уж какая-то охота на женщин получается. На красивых женщин! Хватит с нас трупов, знаешь ли.
– Но ведь Алка, по сути дела, играла только административную роль, – упрямо продолжала Кира. – Это ее надо было выводить из игры косвенно, а меня – впрямую. Это я должна быть убита!
– А ты разве не убита? – поинтересовался Максим так изумленно, что Кира даже поперхнулась:
– То есть… как?
– Обыкновенно. К Алке твоей мы еще вернемся, а пока поговорим именно о тебе. Заметь – сделано все, чтобы тебя вывести из игры. Кроме буквального убийства – что правда, то правда. Но прикинь: если бы «наипершего и наилепшего» Мыколу Кобылянского не одолели бесы похоти и он не поволок тебя в беседку, ты до сих пор сидела бы в коктебельском «обезьяннике». И очень сомневаюсь, что скоро вышла бы оттуда! Пожалуй, не в понедельник. А может быть, и не во вторник. Нашлась бы пара таких Ирочек и Владиков, как наши знакомые, – и все, пиши пропало, злодейская грабительница челноков!
– Но в понедельник они связались бы с Глыбиным!.. – запальчиво воскликнула Кира – и осеклась, потому что Максим наконец оторвался от дороги и бросил на нее косой насмешливый взгляд:
– Да? И что? Этот звонок вообще затянул бы у тебя на горле петлю, учитывая новости, которые я тебе утром сообщил!
– Так, значит, это все правда? – чужим голосом спросила Кира. – А я-то думала… Я надеялась…
– Нет, Кира, правда. Все правда! – холодно кивнул Максим. – Моему приятелю можно верить на все сто, да и я, знаешь, стараюсь судьбами человеческими не шутить – если в этом, конечно, нет производственной необходимости.
– Но я ведь здесь совершенно ни при чем! – Кира с мольбой стиснула руки. – Ты мне веришь?!
– Пока – да, – осторожно ответил Максим. – Я ведь видел, что с тобой сделалось, когда я про эти милицейско-алмазные разработки ляпнул. С твоими глазами притворяться – пустое дело! Вообще, знаешь, я заметил: светлоглазым ужасно трудно врать. В этом смысле иметь карие и черные глаза куда выгоднее.
Кира задумчиво кивнула, вспоминая, как сияли его светлые глаза навстречу ее доверчивому взгляду. Что же, получается, они говорили правду, эти глаза?..
Она украдкой ущипнула себя за ногу, чтобы разрушить сладостные путы, которые так несвоевременно начали овладевать ее телом, и снова уставилась мрачным взором на дисциплинирующую дорогу.
– Похоже, глыбинская история тут тоже ни при чем, – проговорил Максим, не дожидаясь, пока Кира сама восстановит прерванную нить своих размышлений. – А может быть, и в самом деле – вся отгадка в твоей работе? Этот капитан сказал – ты доктор наук. Правда, что ли? Какая-нибудь оборонка?
– Ой, боже! – Кира весело рассмеялась. – Я доктор медицинских наук. Микрохирург-офтальмолог.
Некоторое время он молчал, потом сказал нерешительно:
– Извини, конечно, но, по-моему, это тоже бред. Ну что ты такое могла там наоткрывать, чтобы тебя стоило убивать?!
– Hичего, – согласилась Кира. – Вот Нобелевская премия – это да, на это я согласна. К тому же, если меня убьют, выращивать глаза будет просто больше некому… Ну разве в этом есть смысл?
Дорога малость притормозила, и Максим получил возможность повернуться к Кире.
– Да, да, вот именно, – улыбнулась она, глядя в его совершенно обалдевшее лицо. – Ты не ослышался. Езжай, езжай! Я попытаюсь объяснить, только ты не обижайся, если чего-то не поймешь. Чем дольше, кстати, буду рассказывать, тем меньше поймешь. Так что я в двух словах. Когда человек слепнет или теряет глаз или этот глаз ампутируют, все нервные окончания вокруг бывшего глаза не умирают. Они как бы засыхают… ну вроде большой ветки, с которой отломили маленькую веточку. Но приходилось ли тебе говорить с людьми, у которых ампутировали руку или ногу?
– Да, – выпалил Максим. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Такие люди уверяют, что чувствуют свои утраченные конечности: они даже болят иногда!
– Вот именно, – кивнула Кира. – Так же и внезапно ослепшие видят во сне утраченными глазами, а наяву ощущают в них боль, резь, зуд, как если бы глаза у них оставались прежними. И вот я придумала одну штуку… я вывела такую культуру, говоря примитивно, которая, будучи вживлена в глаз, активизирует память этих нервных окончаний. Причем настолько, что те больше не могут оставаться в бездействии. Они просыпаются, они жаждут бурной деятельности, а деятельность для них – это зрение. И я заставляю их просто-таки с ума сходить, хвататься за любой шанс, чтобы восстановить свои силы и способности. А тут перед ними моя культура. И они буквально вцепляются в нее, как истосковавшийся по творчеству скульптор – в глину. Я ее так и называю про себя, эту культуру: «Галатея». Помнишь статую, которую изваял Пигмалион и оживил силой своей любви? Здесь все почти так же. Каждое нервное окончание накачивает мою «Галатею» своей информацией и требует подчиниться. То есть ее, бедняжку, рвут на части, лупят в хвост и в гриву. И отторгнуться от глаза она уже не может, потому что хочет жить, и успокоиться ей не дают. Вот и приходится бедняжечке подчиняться. А знаешь, как это бывает: пойдешь на одну уступку – приходится потом идти и на другую, и на третью, и на сто третью. Так и моя «Галатея»: делает, делает, делает, что от нее требуют… А требуют от нее ни больше ни меньше как превратиться в глаз. Нормальный глаз с радужной оболочкой, зрачком… и умением видеть.
Дорога вовсе остановилась, а Максим вместо руля вцепился в Киру и принялся покрывать поцелуями ее лицо. Она была так изумлена, что не сразу смогла понять, что, собственно, происходит, а когда сообразила, что не прочь бы и ответить, Максим снова держался за руль, а «Москвич» опять наматывал на спидометр километры.
– Да… скажу я тебе! – бормотал Максим. – Это просто фантастика какая-то. Поверить невозможно, но хорошо, поверю, делать нечего! И, выходит, ты одна такие чудеса творишь?
– Нет, – нехотя ответила Кира. – Есть еще один человек. Мы начинали практически одновременно и почти одинаково, но на некотором этапе он пошел по ложному пути. Вернее, по более долгому. Но я не собираюсь брать его за ручку и возвращать на тропу!
– У, какая! – усмехнулся Максим. – Боремся за приоритеты, да?
– Разумеется, особенно если речь идет о приоритетах российской и американской медицины.
– О, так наш соперник за бугром! И какие у него шансы обрести истину без твоей моральной поддержки?
– Очень средние. Скажем, если он вдруг не увидит какой-нибудь вещий сон, то лет этак через пять, может быть, и дотелепается до смысла «Галатеи»: создать не просто протез, а новый самовозрождающийся орган. Тогда у американцев будет то, что есть у нас. Пока они способны делать лишь псевдоживые муляжи.
– А что нужно этому парню, чтобы быстренько выправиться, – кроме твоего доброго совета, разумеется?
– Сорок листочков в пластиковой папке – мои методики. Или то же самое на дискете. И пару пробирок с «Галатеей».
– Я надеюсь, все это охраняет как минимум взвод автоматчиков?
Кира вытаращилась на него, потом увидела улыбку, прятавшуюся в уголках губ, и расхохоталась от всей души:
– Нет, ну что ты! «Галатея» живет у меня дома, в холодильнике, в особом таком миниатюрненьком термостате, который моя матушка фамильярно называет термосом. А папка хранится в сейфе, в лаборатории.
– В единственном экземпляре?
– В двух.
– А второй где?
Кира медленно поднесла указательный палец ко лбу:
– Вот здесь. Все вот здесь.
– Ах ты, разумная головушка, – ласково сказал Максим. – Однако, если твои наработки каким-то образом попадут за океан, к тому дяденьке, он… он одним махом станет миллиардером! Представляешь, сколько сможет отсыпать какой-нибудь эмиратский султан за свое восстановленное зрение? Да разве он один? И Нобелевская премия от тебя… ту-ту…
– Ну, чепуха, – отмахнулась Кира. – Существует масса моих публикаций, довольно широкому кругу лиц в той же Америке известно, кто здесь Колумб. Скажем, есть такая медицинская корпорация – «Моррисон, Сэлвидж и K°» – очень известная, специализируется как раз в области офтальмологии, – так нам с Алкой они даже американское гражданство предлагали. Хотя у них есть этот Сэмюэль Эпштейн.
– Который протезы ваяет?
– Вот-вот.
– Ну а открытие твое, я надеюсь, запатентовано? – с надеждой спросил Максим.
Кира сморщила нос.
– Да нет, знаешь, – наконец сказала она сконфуженно. – Пока руки как-то не дошли. Вернее… у нас тут разногласия с Алкой получились. Первый безупречный опыт нам удался как раз во время поездки в Америку, в марте этого года, ну и когда Мэйсон засуетился – Мэйсон Моррисон, глава корпорации, я имею в виду, – и начал нам сулить златые горы и реки, полные вина, Алка и говорит: давай запатентуем «Галатею» в Америке! Тут Мэйсон вообще костьми лег: и тебе институт, и баснословные суммы на исследования, и американское гражданство…
– И неужто вы от этого так вот хладнокровно отказались?! – с комическим ужасом спросил Максим.
– Конечно, это очень заманчиво все, – Кира пожала плечами. – С ума сойти, до чего заманчиво! Ведь здесь нам в лабораторию дают такие крохи – слезы одни. Исследования мы проводим практически на случайные деньги: что Алка у спонсоров выбьет. У нее поразительные способности деньги выбивать… в смысле, были способности…
Кира опустила голову, вдруг ужасно устав от всего этого разговора.
Конечно, она любила свою работу, жизни без нее не мыслила, а все-таки с каждым словом все более безумной и фантастичной казалась мысль о том, что происходящее имеет отношение к лаборатории и «Галатее». Нет, пожалуй, поторопилась она отмести версию о глыбинских контактах. Ведь могло быть…
Ба-бах! Все мысли вылетели у нее из головы. Максим затормозил так резко, что Кира лишь чудом не врезалась в ветровое стекло.
Она возмущенно глянула на Максима, однако тот напряженно смотрел вперед. Кира приподнялась на сиденье и сумела разглядеть через довольно длинный хвост автомобилей, вытянувшийся перед ними, милицейское оцепление, окружившее «КамАЗ» с брезентовым фургоном и перекрывшее дорогу.
* * *– Что за фокусы? – озадаченно пробормотал Максим. – Не наш ли друг Фридунский снова вышел из тумана, вынул ножик из кармана? Кстати, о ножике. Где пистолет?
– Какой пистолет? – испугалась Кира, за время рассказа успевшая накрепко оторваться от деталей своего теперешнего бытия. – Ах, Мыколин… Ну, я на всякий случай утопила его в том бочажке, около которого мы ночевали.
Максим уставился на нее, как на чудо природы:
– И с чего?
Хороший вопрос! Кира вильнула глазами в сторону. С чего, главное. Не скажешь ведь ему: «С того, что мне приснилось, будто в тебя из этого пистолета стреляли!»
– Да, впрочем, какая разница, – сказал вдруг Максим. – Слава богу, что утопила. Когда эти тамбовские ухари начали потрошить твой рюкзачок, я, признаться… – Он махнул рукой и вдруг, чуть ли не до половины высунувшись в окошко, вцепился в какого-то мужчину, который с унылым выражением лица возвращался к своей машине от места затора: – Эй, мужик! Что там за беда?
– Мужики в поле пашут и на «Москвичах» ездят, – вяло огрызнулся тот. – Крантилла полная, друг, вот там что такое. Как бы зимовать нам тут не пришлось.
– Он шел на Одессу, а вышел к Херсону, да? – ухмыльнулся Максим. – В смысле в дерево врулил?
– Eсли бы! – простонал не-мужик. – У какого-то дальнобойщика крыша поехала. Остановил, понимаешь, его гэбэд… гидэбэ…
– Да ты по-русски говори: гаишник, – спокойно посоветовал Максим. – Чай, на этом ГИБДД язык сломишь.
– Во-во! – кивнул возбужденный собеседник. – Что хотят, то и делают! Словом, несся он с превышением со стороны Нижегородской области. Тормознул его мент, а у дальнобойца нашего ни документов, ни доверенности на управление. Ну, слово за слово, как водится, и довел мент парня. Тот выскочил из машины, встал на середину дороги, облился бензином и, размахивая зажигалкой, стал грозить инспекторам, что подожжет себя!
– Иди ты! – недоверчиво ахнул Максим.
– Сам иди! – опять обиделся не-мужик. – От него, от этого психа, оказывается, жена недавно ушла, потому что зарплата маленькая, а хозяин груза, такой гад, не побеспокоился выдать ему документы на машину.
– А сам он вчера родился, что о них не побеспокоился?
– Может, в шоке был из-за жены, хрен его знает, – сердито дернул плечом не-мужик. – Одно знаю точно: нам тут куковать до скончания веков, потому что к этому типу сунуться боятся: он вот-вот в олимпийский факел сам себя превратит.
– А объездная дорога есть? – вмешалась Кира, волнуясь.
– Есть, как не быть, – кивнул собеседник. – За двадцать кэмэ на развязке. И еще шестьдесят по ней пилить, пока снова на трассу выйдешь. Объездная, между прочим, грунтовая… Вот же гад, – всхлипнул он, с чувством грозя кулаком в сторону затора, – а мне смерть как надо утром в Нижнем быть.
– Утром! – фыркнул Максим. – Мы считали, что вечером там будем!
– Считай, парень, считай, – согласился собеседник, отходя к своему «Мерседесу». – Раз, два, три…
– Елочка, гори! – буркнул Максим. – Эх, плохи дела… да где наша не пропадала. Давай-ка подберемся поближе, поглядим, что там и как.
Он проворно съехал на обочину и завилял по крутому склону, подбираясь к оцеплению.
Кира смотрела вперед круглыми от страха глазами. Склон автострады был не просто крутой, но очень крутой, и она не могла понять, каким чудом «Москвич» еще удерживается на нем, словно паук, ползущий по стене.
– Не дрейфь, – пробормотал Максим, – прорвемся!
Ан нет, не прорвались. Только-только Максим намерился совершить гонку по вовсе уж вертикальной стене, минуя оцепление, как сверху засигналил регулировщик, замахал жезлом, и пришлось, натужно ревя мотором, выбираться на дорогу.
Как ни странно, милиционер не стал цепляться к Максиму: только погрозил кулаком и снова уставился туда, куда смотрели все вокруг.
Посреди дороги, почти перегораживая ее, стоял «КамАз» с прицепом, а возле мотора притулился темноволосый парень с безумно блестящими глазами. Одежда на нем была мокрая, а радужные пятна на асфальте удостоверяли, что он и впрямь облился не водой. Неподалеку стоял фургончик «Скорой помощи», возле которого прямо на земле сидел доктор с измученным лицом. Иногда он спохватывался и начинал бормотать что-то вроде:
– Одумайтесь, гражданин! Жизнь прекрасна! – однако его сорванный голос был почти не слышен.
Столь же безнадежный вид имели милиционеры и омоновцы, мельтешившие вокруг. Максим подошел к одному, к другому, повернулся к Кире – и ее поразило трагическое выражение его лица. Таким она никогда не видела Максима! Похоже было, будто зрелище полусумасшедшего, отчаявшегося человека чем-то особенно задело его, тронуло сердце.