Но мой отец, спрашивал он, был добрым?
Doux, très doux[37], отвечала она. Очень добрым и порядочным. Как ты. Ты хороший человек.
И хотел стать священником?
Лучше бы хотел, говорила она и воздевала руки, но не стал. Так что ты смог появиться. Хороший человек.
Странно, что от матери Франсуа никогда ничего подобного не слышал. Но она болела. Отец, которого он старался вспомнить, казался скорее подобным другим мужчинам, которых упоминала бабушка, – сильным, с грубоватой хваткой, одаряющим оловянным солдатиком из большой ладони, мужчинам, пахнущим распаханными полями. Однажды ночью Франсуа, завернутого в простыню, вынесли на крыльцо. Он то засыпал, то просыпался, а над его ухом жужжали комары. Небо на востоке поголубело. Рука отца была в бинтах. Он говорил, и единственное слово, оставшееся в памяти Франсуа, было «Аляска», произнесенное выразительно, подобно тому, как Жоржина восклицала «аминь». Аляска, повторил отец, отделяя каждый слог. Утром его уже не было. А-ляс-ка, пел Франсуа, гуляя в полях, замахивался палочкой на одуванчики и чувствовал, что счастлив.
Самым печальным было исчезновение матери. В то первое утро, когда Жоржина привела его из кукурузного поля, она держала его ладошку рукой с мозолями, твердыми, как кости под ними. В доме она посадила его рядом с собой.
Ta mère est morte[38], сказала она серьезно. Потом объяснила, что поскольку отец его тоже мертв, она, бабушка, будет его воспитывать, но это будет нелегко – всегда очень трудно вырастить священника. Они слишком быстро портятся, сказала она.
В этот вечер, съев не одну миску картошки и отвалившись от стола, как никогда до этого, он толкнул дверь в комнату матери. Шторы на единственном окне всегда были опущены, но сейчас над опухшими прогалинами заката и над огромной землей висело ярчайшее небо. Комната казалась маленькой. Он прикоснулся к холодной ткани голого матраса, и его охватила дрожь. Он выбежал из дома и понесся через поля. Издалека огни фермы выглядели на равнине, как на суднах в море. В порывах ветра стрекотали цикады. Его стошнило. Он подошел к забору с электрической проволокой и повис на ней, заземлившись. Когда он открыл глаза, в небе сверкали звезды. Он лег на траву, громко оплакивая весь мир.
В первые месяцы, когда бабушка клевала носом, Франсуа откладывал Библию и прокрадывался во внешний мир, ныне запретный, как будто природа была дурным соседством. Потом лето принесло облака без дождя, и он гулял в гремучей кукурузе. Он всегда там гулял, мурлыча песни из маминого радио или собирая для нее цветы. Он остановился, чтобы прислушаться к движению стеблей. Растер крахмалистые кисточки пальцами, потом очистил початок, не сломав. Он посчитал зернышки, отколупнул их ногтем большого пальца и попробовал на вкус. Потом лег на утрамбованную борозду и вжал пальцы в сухую землю, добравшись до слоя, где было прохладно и влажно.
В первый бодрящий осенний день бабушка взяла его за руку и повела из дома по дороге мимо полей склонившейся пшеницы к автобусной станции. Восток, говорили знаки на выезде из города, и он думал о том, что, возможно, тем же путем шли первые дети творения.
Их новым домом стал Монреаль. Небо на подпорках, крыши, взмывшие, как зиккураты, и убогая квартира в двадцати минутах от центра, на улице Леторне около селения Ошлага. Он шел в школу, возвращался к обеду, и каждый вечер полчаса до сна ему разрешалось читать кипу пожелтевших комиксов двадцатилетней давности, найденных бабушкой в картонной коробке. Она получала благотворительную помощь от церкви и других организаций – коробки с бакалеей и обносками. Она немного подрабатывала вязанием вместе с тремя старухами-соседками: они сидели в захламленной гостиной и весьма эмоционально болтали. Иногда старухи слушали радио – классическую музыку, или народные песни мадам Больдак, или квартет «Жаворонок», во время исполнения которых они замолкали, если не считать тихих восклицаний «Oh, le temps!» или «Mon Dieu!». Они часто просили Франсуа почитать Библию и затем обсуждали услышанное.
Его комнатка прежде была кладовкой, теперь полки убрали, и единственным украшением там было распятие и металлическая гравюра Девы Марии. Дверью служила скатерть в красно-белую клетку, такая ветхая, что зимними утрами, когда появлялось суровое, низкое солнце, он видел желтоватые стены кухни. Спать было невозможно, и Франсуа клал подбородок на подоконник и глядел на луну прерий. Он прислушивался к каждому восклицанию на улице, или к неблагозвучной игре далекой гитары, или девичьему смеху.
Бабушка пристроила его алтарным служкой, и после каждой мессы он возвращался домой с долларом для нее. Он помогал отцу Вильбро, старцу-священнику, вонявшему сигаретным дымом. Впрочем, Франсуа хотел сделать бабушке приятное: он усердно штудировал и учение, и катехизис. Он был стеснительный, мечтательный и слишком маленький для своего возраста, так что его часто дразнили. Бабушка шила ему одежду, даже белье, из такой грубой ткани, что при повышенной влажности вдоль швов по бедрам бежали мурашки. Волосы ему стригли почти в тонзуру, потому что бабушка видела в кудрях дьявола. Франсуа поверил в бабушкино утверждение, что он – хороший, и в то, что другие дети его возраста – испорченные. Он решил, что когда-нибудь станет священником, хотя среди скамеек в церкви не чувствовал ничего особенного, ничего подобного тому, что ощущал стоя в кукурузе, когда стебли раскачивались в вышине, а он закрывал глаза, отворачиваясь от солнца, и хотел потеряться и бродить по полям вечно.
Когда мать Франсуа умерла, Жоржина обыскала каждый ящик в секретере и кладовке, но не нашла никаких следов Жана, только свидетельство о рождении матери, список долгов и пачку писем на английском, которые она не смогла прочесть, но сохранила на всякий случай. Остальное она сожгла вместе с простынями со смертного ложа. Сомнений не было. Призрак привел ее сюда, и она должна посвятить себя воспитанию Франсуа. Пугало ее только то, что он может умереть, как карлик, или заразный гул за окном заберет его от нее. Она бы предпочла жизнь в деревне, где можно спокойно думать о спасении, но отсутствие корней непременно заметили бы, и сплетни помешали бы будущему.
Годы странствий не были к ней снисходительны. Колени и щиколотки стали шишковатыми, ноги искривились, как корни. Скоро Жоржина уже не могла выходить из дома. Франсуа был у нее на посылках, а она сидела около радио, погруженная в дрему, и просыпалась только на звуки аккордеона. Иногда мальчик притворялся, что хочет спросить об отце, просто для того, чтобы услышать те, другие, приукрашенные истории – об Эрве Эрве, поборовшем чемпионов из дальних стран – le Suède, le Gèant, le Russe Noir[39], – или о мускулистом мальчике и его хрупкой сестре. Истории о невероятной любви его волновали.
И только когда Франсуа исполнилось шестнадцать, он начал сомневаться. И подсчитал года. Бабушка искала его семь лет, сакральное число, а потому подозрительное, а ему было шесть. Он узнал из энциклопедии, что созревание плода длится около двухсот восьмидесяти дней, чуть меньше, чем девять месяцев. Он занялся вычислениями и выяснил, что если отец явился ей в виде призрака, это должно было случиться в недели зачатия. Но Франсуа смутно припоминал, что даже в последние месяцы жизни мама все еще ждала. Иногда в теплые летние вечера она была уверена, что отец вот-вот вернется, и просила Франсуа подкрасить ей лицо – руки тряслись, и она научила его делать макияж. Они вместе изучали ее отражение, пряди ее волос на коже казались живыми. С ненужной медлительностью он подводил ей губы и глаза, румянил щеки, каждое ласковое минутное движение тянулось по лицу, так что дыхание ее становилось свистящим, словно от удовольствия. Потом они сидели на крылечке, ожидая отца, а вокруг них в заходящем солнце вились комары, летевшие с полей, подобно дыму.
В первый день рождественских каникул он занялся исследованиями. Резкое похолодание покрыло окна инеем, и бабушка сдалась сонному оцепенению у батареи. Недалеко от их квартала строился Stade Olympique[40], из-за громыхания кранов, грохота грузовиков с цементом и отбойных молотков она его не слышала. На дне мешка для шитья, рядом с запасными четками, он нашел связку писем.
В школе он овладел зачатками английского, достаточными для того, чтобы понять смысл написанного. Дорогая Мадлен, так начиналось каждое письмо – и продолжалось упоминаниями шахтерского городка или строительного проекта на Юконе или Аляске. В письмах говорилось о деньгах; он обещал вернуться к зиме, если все сложится удачно, и в каждом письме в какой-то момент он спрашивал о маленьком Фрэнке. Как там малыш Фрэнк? Подрастает ли? В самых смутных, далеких закоулках памяти Франсуа находил воспоминание, что отец называл мать Мадлен. Каждое письмо было подписано: «Фрэнк» и на каждом значился иной обратный адрес в Юконе, Саскачеване или в Британской Колумбии; два письма пришло из Альберты, одно – с Аляски. В нескольких упоминалось о болезни матери, и отец спрашивал, принимает ли она лекарства. В последнем письме в связке он прочел: «Передай Фрэнку привет, или ты все еще настаиваешь на имени Франсуа?»
Снегоуборочная машина тащила по улице скребок. Стоял безжалостный зимний день, на снежных наносах сверкало солнце, батарея гудела и шипела. Вдали слышался грохот отбойных молотков. Бабушка храпела с открытым ртом, были видны коричневые коренные зубы.
Он достал учебник английского. Тщательнее, чем за все годы в школе, он написал короткое письмо, где объяснял, кто он такой, что мать умерла и что он ищет отца. Он повторил письмо одиннадцать раз, по каждому из адресов, останавливаясь только затем, чтобы потереть затекшую руку. Потом стащил деньги из банки под раковиной. Он запечатал конверты непослушными от холода пальцами и за несколько минут до мессы отослал письма.
Тем летом Франсуа не получил ни одного ответа. Слишком маленький для своего возраста, он продолжал исполнять обязанности служки при алтаре, и отец Вильбро, который прикладывался к фляжке, а после литании косил вбок, как водитель грузовика – на обочину, почти не обращал на него внимания. Зато перестал передавать им деньги, а бабушка стала слишком плохо видеть, чтобы шить, и на пособие по безработице еле могла платить за квартиру и покупать еду. Она уже не была женщиной, чьи нравоучения очищали гнев Божий.
Станешь ли ты наконец священником? – спрашивала она и повторяла, что священники получают пожизненную стипендию.
Франсуа подумывал о работе, но понятия не имел, с чего начать, так как выглядел слишком молодо. Деньги обещали возможности, свободу, приличную одежду, обратный билет в прерии. Нужна ли ему причина желать всего этого?
Решение пришло за несколько дней до окончания учебного года. После мессы Филипп, другой алтарный служка, показал ему объявление в газете: двести долларов юноше, готовому не спать в комнате без света.
Тут есть предложения и получше, сказал Филипп, и, читая объявления, Франсуа согласился, что испытывать на себе лекарства – дело совсем неплохое. В конце концов, лекарства приносят пользу, решили они.
В те три недели летних каникул, когда солнце высушило аллеи и девушки надели одежду, которую они хранили только для этого времени, они с Филиппом попытались получить работу по объявлениям, но их не взяли из-за возраста. После отказов они гуляли по Мон-Роялю, глазея на целующихся на траве хиппи. В десятицентовом кинотеатре они посмотрели жуткий фильм про путешественников во времени.
Они предприняли пятую попытку получить место, где нужно было испытывать на себе спреи от насморка. Коридор был заполнен студентами и бездомными. Пока Филипп получал анкеты, какая-то проститутка – Франсуа был абсолютно в этом уверен – присела рядом с ним. Он видел их пару раз, слоняющихся по улицам в виниловых костюмчиках, но даже для guidoune[41] эта выглядела странно: майка с облезающими буквами «Нью-Джерси», белые, ковбойского фасона, сапоги с серебряными заклепками и кисточками. Было заметно, что у нее «куриная грудь», а плечи развернуты, будто с нарочитой элегантностью. Следы помады на кривых зубах. Волосы у нее были черные и жидкие, с челкой до глаз. Она не носила лифчик, и сквозь букву «и» в слове «Джерси» Франсуа увидел выпирающий сосок. Он отодвинулся подальше.
Я не кусаюсь, сказала она с акцентом северянки. Она поправила юбку. Говорила она в нос, и Франсуа подумал, что спрей, который, возможно, ей доведется испытывать, исправит этот недостаток. Он присоединился к Филиппу у конторки, где узнал, что шансов у них нет. Они ушли, а через несколько дней, когда Франсуа показал другу рекламный листок, который он нашел в телефонной будке: «Исследование предпочтений, оба пола, возраст любой», – Филипп заметил, что это настоящая работа. Ты, наверное, будешь пробовать сок, заключил он, когда прочел рекламку.
Адрес был в центре, странный небоскреб, похожий на космический корабль из цемента и гнутого стекла с обтекающим его зубчатым орнаментом. Франсуа вошел внутрь и поднялся на лифте на четырнадцатый этаж. Офис, который он искал, был заполнен гудящими компьютерами, проводами, перепутанными под столами, мигающими экранами, а на стенах висели графики. Половина люминесцентных ламп на потолке перегорела; человек скользил взглядом по буквам и цифрам на пачке бумаги, сложенной гармошкой, переходя от одного листа к другому, не разрывая ленту. Стоявшая на столе рядом с ним пепельница была до того забита окурками, что походила на морского ежа.
Чем я могу вам помочь? – спросил человек, не отрываясь от чтения. Комната пахла дымом и свежей краской.
Я пришел на исследования, выдавил Франсуа на плохом английском.
Да, конечно. Человек говорил размеренно, двигался быстро, механически. У него было лошадиное лицо, невозмутимое и без морщин. Он взял анкету. Сколько вам лет? Четырнадцать, пятнадцать?
Восемнадцать, ответил Франсуа. Глаза человека вспыхнули и погасли, он снова опустил голову к бумаге. Он записал «пятнадцать» и подвинул анкету к Франсуа.
Никаких особых требований, просто постарайтесь писать правду. Это конфиденциально.
Франсуа поставил птички в квадратиках и нацарапал ответы: религия, образование, раса, предпочтения в еде, цель, с которой ищет работу. Другие цели в жизни. Вы девственник? Гомосексуалист?
Когда он заполнил анкету, человек предложил Франсуа следовать за ним. Он открыл дверь.
На первый взгляд темнота казалась кромешной. В комнату не проникало снаружи ни капли света. Франсуа успел пройти несколько тестов, прежде чем смог различить выкрашенные черным стены.
Минутой позднее человек вкатил большой проектор. Он пересек комнату, дошел до пустоты и опустил экран.
Это тест на предпочтения, сказал он. Поскольку для вас это впервые, мы начнем сначала. Если вы вернетесь, я дам и второй тест. Двадцать долларов за каждый.
Хорошо, сказал Франсуа, отлично.
Человек принес коробку и что-то, похожее на навороченный футуристический пылесос. Он включил прибор, и зажглись красные лампочки. Он вставил шнур с обратной стороны прибора. Шнур уходил в дырку в стене.
Шланг не производил сосущего звука, но слегка гудел. Человек вытащил из коробки пару грубых резиновых трусов с веревочным поясом. Впереди на трусах находился круглый штепсель, к которому человек подсоединил шланг. Ну вот, сказал он, теперь вы можете спустить штаны. Франсуа неохотно спустил штаны, расстегнув пуговицы. Воздух поласкал его бедра, и ноги покрылись гусиной кожей. Vingt dollars, сказал он сам себе.
Трусы тоже, сказал человек. Это не больно.
Комната оставалась темной. Франсуа спустил трусы. Его мошонка затвердела. Человек наклонился и поправил мягкую, упругую резину. Когда шланг нежно, как рот, сосущий палец, втянул его, Франсуа вздрогнул. На пылесосе замерцал зеленый огонек. Человек покрутил трусы, огонек не погас. Хитрая штуковина издала низкий, почти успокаивающий звук.
Считайте от одного до ста тридцати двух, дюжинами, потом сначала и так все время. Ни о чем не думайте, просто считайте. И смотрите на картинки.
Он вышел и закрыл за собой дверь. То, как свет исчез из мрака, напомнило Франсуа научно-фантастический фильм, где герой собирался телепортироваться в будущее, населенное лишь прекрасными одинокими женщинами. Проектор щелкнул, на экране появился слепящий квадрат, потом еще один. Возникло изображение дерева, ветки которого согнулись под тяжестью яблок. Франсуа сбился со счета на семидесяти двух, и ему пришлось закрыть глаза, чтобы насчитать восемьдесят четыре. Проектор загудел и щелкнул. В развороченном сарае стоял козел, его ноги были слегка расставлены, будто он остановился как вкопанный. Козел наклонил к камере морду в черных полосках. На голове у него торчали длинные изогнутые рога.
Франсуа продолжал считать, а каждый щелчок приносил новые картинки – надкусанное яблоко, чашу с блестящими вишнями, волосатую мужскую ногу с желтыми вросшими ногтями, собор Парижской Богоматери, горы, пуанты балерины, вид Нью-Йорка с высоты птичьего полета, мятую рясу, мыльницу в виде домика, розу, брусок тающего льда. Потом проектор выключили, и Франсуа оставалось париться и ждать, пока с него не сняли трусы.
Зачем мы те… э… это делали? – спросил он, моргая на свету в офисе, который раньше казался темным. Мошонка и бедра ощущали приятную прохладу.
Смысл всего этого, сказал человек, в изучении сублиминальных реакций.
Что значит «сублиминальных»? – спросил Франсуа, но человек помахал рукой и ответил на плохом французском, еще более таинственно, что аппарат измеряет изменения по мере возбуждения.
Пока Франсуа соображал, что это значит, человек достал из ящичка двадцать долларов. Не забудь вернуться через три дня, сказал он. Второй тест – это нечто особенное.
В каком смысле?
Сам увидишь, сказал человек и отдал ему деньги.
Пока тянулись морозные январь и февраль, письма Франсуа пересекли страну, добравшись до несуществующих меблирашек, до почтовых отделений в тихих городках с давно построенными заводами у песчаных дамб. Письма без обратного адреса хранили месяц или два, а потом выбрасывали. В этих городках долго жил некий человек, отстраивая заново свою жизнь. Он гремел дверью в пансионах. Он десятилетиями помнил по имени всех девиц из давным-давно прогоревших борделей.