Опускаю взгляд на телефон на столе.
На экране светится: «Я за тобой слежу».
Вместо того чтобы проигнорировать и отвернуться, выстукиваю: «Ну и где я?»
Отправив, иду на кухню, наливаю водки в бокал. Потом возвращаюсь в кабинет, беру со стола телефон и цепенею.
«Дома».
Отвожу руку с телефоном в сторону и выглядываю в окно.
Пишу: «А вот и нет».
Проходит минута, прежде чем экран загорается и гаснет, оповещая об ответе.
«Я тебя вижу — читаю. — В кабинете стоишь».
Еще раз выглядываю в окно, но тут же непроизвольно отшатываюсь, вжимаюсь в стену. Внезапно квартира кажется необитаемой, хотя это не так (в ней остаются голоса, я их по-прежнему слышу); гашу свет и крадучись приближаюсь к балкону; ветер колышет кроны пальм, и под одной из них на углу Э левад о стоит синий джип; снова включаю свет, иду к входной двери, распахиваю ее, вглядываясь в пустой коридор, а затем направляюсь к лифтам.
* * *Миновав ночного консьержа, толкаю двери холла, затем быстро прохожу мимо охранника и легкой трусцой бегу в сторону Элевадо, но едва выныриваю из-за угла, как на джипе вспыхивают фары дальнего света, мгновенно ослепляя меня. Джип отделяется от тротуара, чудом не сталкиваясь с движущимся по Дохини фургоном (фургон вынужден резко вильнуть в сторону), и мчится в сторону бульвара Сансет, и, задрав голову на том месте, где стоял джип, я вижу шелестящие листья пальмы, а в просветах — освещенные окна своей квартиры, и за вычетом редких машин, проносящихся по Элевадо, ничто не нарушает воцарившегося безмолвия. На обратном пути не свожу глаз с окон пустого кабинета на пятнадцатом этаже, через которые еще недавно кто-то следил за мной из синего джипа, и, только поравнявшись с охранником, понимаю, что запыхался, поэтому притормаживаю, переводя дыхание и улыбаясь ему, а когда собираюсь двинуться дальше, подкатывает зеленый «БМВ».
* * *— Клево у тебя здесь, — говорит Рейн, стоя с рюмкой текилы в руке на балконе с видом на город.
Смотрю мимо нее, вниз, на пустынную Элевадо, туда, откуда умчался джип и уже три утра; подшагиваю почти вплотную; под нами ветер нежно парусит кроны пальм над рябью подсвеченного бассейна; в квартире темно, только поблескивают рождественские огоньки елки, и фоном Counting Crows поют «А Long December» [46].
— Неужели у тебя никого нет? — спрашиваю. — В смысле, постоянного парня… Ровесника.
— Все мои ровесники — идиоты, — говорит она, оборачиваясь. — Ходячий кошмар, а не ровесники.
— Должен тебя огорчить, — говорю, почти касаясь ее губ, — мои ровесники не лучше.
— Но ты молодо выглядишь, — говорит она, гладя меня по щеке. — Лет на десять моложе своих лет. Подтяжечка, да?
Пальцы одной руки ерошат покрашенные на прошлой неделе волосы. Пальцы другой ласкают плечо под майкой с логотипом в виде скейтборда. В спальне мы начинаем с куннилингуса, я довожу ее до оргазма, и потом она позволяет мне проскользнуть внутрь.
* * *Всю последнюю неделю декабря мы либо в постели, либо в кино, либо смотрим DVD фильмов, присланных Академией [47], и Рейн послушно кивает, когда, закончив очередной просмотр, я перечисляю недостатки картины. «А по-моему, клево», — только и бросает в ответ, не вникая в мои слова, даже не пытаясь спорить; губы призывно разомкнуты, в глазах выражение полнейшего безразличия, словно ей незнакомы ни вызов, ни отрицание. Она из тех, кто старается не взрослеть, понимая, что мужчину проще всего завлечь юным обликом. Чтобы нравиться, надо быть юной и свежей, делать акцент на внешности, и пусть внешность изнашивается, пусть рано или поздно стареет — что мешает пользоваться ею, пока срок годности не истек? Рейн знает, что я выбрал ее за внешность, но поскольку красоток в Лос-Анджелесе как грязи, хочет понять, почему выбрал именно ее, а не другую.
— Я у тебя одна такая? — спрашивает. — Или есть еще кандидаты? В смысле, на роль?
Обвожу взглядом спальню, где мы лежим, смотрю ей в глаза.
— Одна.
— Почему? — Дразнящая улыбка. — Почему я?
Этот вопрос и следующий за ним неответ провоцируют ее на то, чтобы поделиться такими сведениями о себе, которые в спальне на пятнадцатом этаже комплекса «Дохини-Плаза» явно неуместны. На кой мне знать, почему в свои семнадцать она сбежала из Лансинга [48], и про домогательства родного дяди (деталь, бьющая на жалость, но чреватая потерей эрекции), и почему не доучилась в Мичиганском университете (не факт, что она вообще там училась), и зачем моталась в Нью-Йорк и Майами, прежде чем переехать в Лос-Анджелес, и чем пришлось расплачиваться с фотографом, заметившим ее, когда она работала официанткой в кафе на Мелроуз, и как стала моделью в отделе женского нижнего белья, что в девятнадцать сулило огромные перспективы и привело в рекламу, которая, в свою очередь, открыла дорогу в кино, где она сыграла две маленькие роли и получила одну побольше (в римейке известного триллера, хотя его потом так и не сняли, но она почти не расстроилась), и как потом пошли эпизоды в сериалах с незнакомыми мне названиями, и снятый пилот, который так и не показали, и все это — параллельно с чередой унижений, связанных с получением выгодных подработок в барах и набором вполне конкретных услуг в обмен на постоянное место в «Откровении»? Продравшись сквозь всю эту мешанину, прихожу к выводу, что агент Рейн не занимается. И фирма, которая ее представляет, судя по некоторым проскочившим деталям, потеряла к ней интерес. Потребность во мне столь велика, что груз ответственности поневоле начинает давить на плечи. Однако чем больше потребность, тем проще манипулировать ситуацией — уж я-то знаю, проделывал это не раз.
* * *Сидим голые в моем кабинете, пьем шампанское, оба слегка подшофе, Рейн показывает мне свои фото с демонстрации новой коллекции Кельвина Кляйна, и демо-ролики, снятые подругой, и модельное портфолио, и снимки, сделанные папарацци на заштатных светских тусовках (на открытии обувного магазина на авеню Кэнон; на благотворительной акции в частном доме в Брентвуде; с группой девушек в особняке «Плейбой» на вечеринке «Сон в летнюю ночь» [49]), — но потом неизменно мы снова оказываемся в спальне.
— Что ты хочешь на Рождество? — спрашивает она.
— Это. Тебя, — улыбаюсь. — А ты что хочешь?
— Роль в твоем фильме, — говорит. — Сам знаешь.
— Да? — говорю, и ладонь скользит вдоль ее бедра. — В моем фильме? Какую изволите?
— Мартины.
Она целует меня, нащупывает рукой член, стискивает его, отпускает, снова стискивает.
— Постараюсь, чтобы ты ее получила.
Она почти отдергивает руку, но быстро справляется с замешательством.
— Постараешься?
* * *Если мы не в постели и не в кино, значит, затариваемся шампанским в магазине «Бристол фармз» [50] на углу Беверли и Дохини или торчим в «Эппл-стор» в молле Уэстфилд в Сенчури-Сити, потому что ей нужен компьютер, и еще она хочет айфон («Рождество же», — мурлычет, будто это имеет значение), и, передавая ключи от «БМВ» парковщику, я ловлю на себе взгляды парней, работающих на стоянке, и взгляды сотен других мужчин, бродящих по моллу, и она тоже их замечает и ускоряет шаг, увлекая меня за собой и одновременно изображая, будто трепется по мобильнику, хотя ей никто не звонит, просто это способ самозащиты — отражать взгляды, подчеркнуто игнорируя их. В Лос-Анджелесе эти взгляды, как серийные маньяки, следуют по пятам за каждой стройной блондинкой, но если другие женщины с горечью примирились с тем, что их красоте, о которой они так пекутся, ежеминутно грозит грязное покушение, то Рейн, похоже, отказывалась становиться безропотной жертвой. В один из наших последних совместных вечеров того декабря мы направляемся в «Эппл-стор», изрядно накачанные шампанским, Рейн жмется ко мне в своих огромных темных ивсенлорановских очках, отражающих тучи над башнями Сенчури-Сити, повсюду звон колокольчиков из рождественских гимнов, и она сияет от счастья, поскольку мы только что посмотрели ее демо-ролик, на котором среди прочего оказалось два коротких фрагмента с ней из последнего фильма с Джимом Керри — психологической драмы, с треском провалившейся в прокате. (Я старательно всматривался в экран, отпустил ей пару восторженных комплиментов, а потом спросил, почему она не включила фильм в свое резюме; оказалось, что оба фрагмента вырезали.) По дороге в «Эппл-стор» Рейн продолжает допытываться, правда ли мне понравилось, и я повторяю, что да, хотя, откровенно говоря, играет она ужасно. Эпизоды настолько слабые, что заслуживали кастрации: их нельзя было оставлять. (Запрещаю себе думать о том, почему ее вообще сняли: в этот лабиринт только ступи — и уже не выберешься.) Куда больше меня занимает другое (впрочем, как и всегда): может ли она быть плохой актрисой в кино и хорошей — в жизни? Вот загадка, лежащая в основе сюжета. И чуть позже впервые после Меган Рейнольдс (лежа в постели, поднося бокал с шампанским к губам, над которыми нависает ее лицо) я впервые готов допустить, что со мной она не играет.
На последней неделе декабря, когда мы заходим в «Бристол фармз» за очередным ящиком шампанского, я теряю ее в одном из проходов, впав в подобие транса: внезапно осознаю, что магазин находится в том самом помещении, которое раньше занимал ресторан «У Чейсена», куда подростком меня таскали с собой родители отмечать Рождество, и, стоя в продуктовой секции, я пытаюсь восстановить в памяти планировку ресторана (по всему магазину разносится песня «Do They Know It’s Christmas?» [51]), и от того, что планировка не восстанавливается, мне грустно, но отпускает. И потом я замечаю, что Рейн рядом нет, и иду по проходу, и перед глазами мелькают картинки: тот снимок, где она голая на яхте, моя рука между ее ног, мой язык, ласкающий ее клитор, — и потом вижу ее на улице — стоит, привалившись к моему «БМВ», болтая с красивым парнем (лицо незнакомое, рука на перевязи), и, пока добираюсь до них, толкая перед собой тележку, парень уходит, и на мой вопрос, кто это, она улыбается и бодро говорит: «Грэм», и потом: «Никто», и потом: «Волшебник». Целую ее в губы. Нервно оглядывается. Слежу за ее отражением в стекле «БМВ». «Что тебя смущает?» — спрашиваю. «Не здесь», — говорит она, но так, будто «не здесь» — это аванс, обещание более радужной перспективы. Промозглый ветер гуляет по опустевшей стоянке, пробирая насквозь; глаза слезятся от холода, и кажется, что воздух переливается.
* * *За ту неделю, что мы проводим вместе, не все идет гладко, бывают проколы, но она ведет себя так, будто это неважно, отчего мой страх почти полностью улетучивается. Рейн пробуждает во мне чувство, в котором хочется раствориться вопреки, например, тому, что когда несколько моих друзей, почему-то оставшихся на Рождество в городе, предлагают поужинать в «Сона» [52], Рейн впадает в легкую панику, совсем ей не свойственную, и даже не в состоянии этого скрыть. («Не хочу ни с кем тебя делить» — таково ее оправдание.) Но проколы и отговорки — мелочь по сравнению с целительностью ее присутствия: перестают приходить CMC с заблокированных номеров, пропадает синий джип и всякое желание вернуться к работе над отложенными сценариями, тишина больше не угнетает, и пузырек с виагрой в выдвижном ящике ночного столика уже который день оттуда не извлекается, и призраки, переставлявшие в квартире предметы, обращены в бегство, и я уже готов допустить, что у наших отношений есть будущее. Рейн убеждает меня в этом. Рейн отодвигает Меган Рейнольдс в глубь кадра, размывая ее очертания, выходит на первый план, и, поскольку меня все в Рейн устраивает, я не замечаю, в какой момент наша ни к чему не обязывающая связь становится чем-то большим, и впервые после Меган Рейнольдс теряю бдительность, начинаю относиться к происходящему всерьез. Но есть одно обстоятельство непреодолимой силы; обстоятельство, от которого, как ни пытаюсь, не могу абстрагироваться, что, безусловно, к лучшему, ибо оно, как шест канатоходца, помогает удержать равновесие, балансировать на грани: Рейн старше, чем нужно для роли, которую она рассчитывает получить.
* * *«Когда ты уже что-нибудь для меня сделаешь?» — спрашивает она за поздним завтраком в кафе неподалеку от комплекса «Дохини-Плаза», где нам обоим лениво и муторно с похмелья, усиленного ксанаксом [53] и травкой. «По-моему, надо позвонить, не откладывая», — говорит она, глядясь в зеркальце. «Как только все вернутся из отпусков», — говорю с невозмутимой улыбкой, согласно кивая. Не обращаю внимания на складочки недоверия у нее на лбу — они не разглаживаются даже после того, как снимаю темные очки, что побуждает меня повторить обещание, сопроводив его нежным поцелуем.
* * *Зыбкое спокойствие длится почти неделю. Всегда боишься, как бы его что-нибудь не нарушило, и потом это «что-нибудь» происходит. За два дня до того, как находят тело Келли Монтроуза, Рейн просыпается утром от ночного кошмара. Я уже встал и фотографирую ее спящей, но теперь она загораживается от объектива и говорит, что видела во сне парня с пушком на скулах и над верхней губой — ребенка, в сущности, но пробудившего в ней желание; он стоял на кухне и не сводил с Рейн глаз (корка запекшейся крови над верхней губой, смазанная татуировка дракона на предплечье), а потом сказал, что собирался здесь жить, и еще сказал: «Не волнуйся, мне повезло», а потом его лицо почернело, рот оскалился, и он рассыпался в прах, и я рассказываю Рейн про паренька из «золотой молодежи» — бывшего хозяина квартиры — и добавляю, что в доме водится нечисть (по ночам в кронах пальм, растущих по периметру здания, прячутся вампиры, сидят и ждут, когда в окнах погаснет свет, а потом разгуливают по коридорам), и наконец она перестает загораживаться, гримасничает в объектив, и я делаю несколько снимков и пристраиваюсь к ней под бок, подпирая голову подушкой, а потом она косится в экран плазменного телевизора (кадры выбегающих из джунглей людей, очередная серия «Остаться в живых»), а я тянусь за бутылкой «Короны» на ночном столике. «Вампиры не разгуливают по коридорам, — бормочет она, окончательно просыпаясь. — Вампиры обитают в квартирах». После чего мы читаем сцену из «Слушателей» по ролям: она — за Мартину, я — за ее партнера.
* * *По слухам, Келли Монтроуз встречался с той самой актрисой-латинос, которую обнаружили в общей могиле накануне Рождества. Последний раз Келли видели на теннисном корте в Палм-Спрингсе в середине месяца. Его обнаженный труп проволокли по шоссе в Хуаресе [54] и бросили на обочине, привалив к дереву. Неподалеку нашли еще два мужских тела, закатанных в цемент. У Келли было скальпировано лицо и отрублены кисти рук. Пришпиленная к груди записка мало что объясняла: cabron? cabron? cabron? [55] Из той же статьи узнаю, что в последние месяцы Келли сидел на метамфетамине, что его мачеха умерла во время пластической операции и что он подозревался в связях с наркокартелем. Информация воспринимается по касательной, ибо Келли Монтроуза я знаю плохо (он продюсировал фильмы, пару раз мы пробовали запустить совместный проект), и никто из тех, с кем я регулярно общаюсь, не считает его своим близким другом. Находят его в четверг, но уже в среду Рейн не подпускает меня к себе: мечется по балкону, посылает CMC, отвечает на звонки, перезванивает, нервно жестикулирует, перегибается через перила, всматриваясь в двух голых до пояса парней, бегущих трусцой по улице мимо наших окон. На вопрос, что случилось, отговаривается неприятностями в семье. Когда пытаюсь затащить ее в спальню, упирается, повторяя: «Подожди, ну подожди…» Опрокинув две рюмки текилы, разгуливает на балконе в одних стрингах, словно не замечая кружащий над домом вертолет, а ночью в полутьме спальни комплекса «Дохини-Плаза», опьянев от «Маргарит», лежит на кровати при мерцающем свете расставленных на полу свечей и, слушая мою лекцию о недостатках очередного фильма, который досматриваем на гигантском плазменном экране, впервые не выдерживает, закрывая уши ладонями, и когда я это наконец замечаю, мой голос срывается и постепенно сходит на нет, и в воцарившейся тишине Рейн произносит, не поворачиваясь ко мне, без выражения, продолжая смотреть на экран: «Можешь назвать самую страшную вещь, которую ты совершил?»
* * *— Я еду в Сан-Диего, — говорит она.
Продираю глаза — спальня залита солнцем, — щурюсь. Жалюзи подняты, и она бродит в пересвеченном кубе комнаты, собирая вещи.
— Который час? — спрашиваю.
— Почти двенадцать.
— Что происходит?
— Уезжаю в Сан-Диего, — говорит. — Срочное дело.
Тянусь к ней, ловлю, пытаюсь затащить в постель.
— Клэй, пусти. Я тороплюсь.
— Зачем? Кто тебя там дожидается?
— Мать, — бурчит. — Психопатка чертова.
— Что с ней? — спрашиваю. — Что случилось?
— Ничего. Обычная история. Неважно. Доеду — позвоню.
— Когда я тебя увижу?
— Когда вернусь.
— А точнее?
— Не знаю. Скоро. Дня через два.
— Ты-то сама как? — спрашиваю. — Вчерашний психоз прошел?
— Прошел, — говорит. — Полный порядок.
В подтверждение своих слов целует в губы.
«Все было клево», — говорит, гладя меня по щеке, и звук включенного кондиционера кажется продолжением ее улыбки, а затем и улыбка, и звук срастаются, превращаясь в один пульсирующий в висках ритм, и я заваливаю ее на постель, вжимаюсь лицом в бедра, вдыхаю запах, а потом пробую перевернуть, но она не дается, отталкивает. Откидываю простыню, демонстрируя свой стояк, — закатывает глаза в притворном испуге. Вдруг вижу свое отражение в зеркале в углу спальни: престарелый подросток. Она поднимается, окидывая комнату взглядом — хочет убедиться, что ничего не забыла. Тянусь за фотоаппаратом на ночном столике, навожу на нее, делаю несколько снимков. Она заглядывает в сумочку «Версаче», совсем недавно до отказа набитую пакетиками с кокаином (еще одна вещь, удесятерившая либидо, создавшая головокружительную иллюзию будто все, происходящее с нами, невинный и пьянящий порыв, будто мы оба жертвы безумной страсти). «Пожалуйста, позвони в гараж, пусть подгонят мою машину», — просит она и мрачнеет, читая очередное CMC.