Глава 14
– Об этом, Гора, обычно на пятом курсе задумываются. – Валера не отрываясь смотрел на поплавок, и поэтому казалось, что он не с Георгием разговаривает, а так, произносит нечто в пустоту. – А на первом-втором у всех крыша едет, все гениями себя считают. Думают, перед ними все открыто, и что закрыто – то тоже открыто. А ты вот… То ли время такое ускоренное, то ли ты из молодых, да ранний.
– Какая разница, я или время? – пожал плечами Георгий. – Факт, что задумался. И ничего светлого впереди не вижу.
– Это-то понятно, – кивнул Валера. – Ну, положим, тебе с мастером не повезло. У Муштакова в Голливуде интерес наметился, ему не до вас. Конечно, со второго курса вас по-любому натаскивать начнут, но с мастером было бы лучше. А с другой стороны, ты за это лето и сам натаскался неплохо. Зря, что ли, Монтале к тебе проникся?
Валера наконец отвел взгляд от поплавка и подмигнул Георгию.
– Дальше-то что? – тихо сказал тот. – Не будет ведь у меня этого ничего, вот же я о чем думаю… Проникнуться-то он, может, и проникся, но в Италию не повезет же с собой. Да возле него своих молодых-перспективных толпа крутится! Хоть Дино тот же. Это ж замкнутый круг, Валера, чего до пятого курса ждать, когда и на первом дурак бы не догадался?
– Дураки вообще ни о чем не догадываются, – усмехнулся Речников. – Ни на первом, ни на пятом. Думаешь, я сам об этом не думаю? Даже больше, чем ты, меня-то и время покруче поджимает. Ну, положим, я понимаю, что уже могу что-то толковое снять. Но это же еще доказать надо! А чтобы доказать, надо поиметь возможность доказать. А чтобы поиметь возможность, надо доказать… Или просто деньги на стол положить: сам плачу – сам снимаю.
– Я и говорю, замкнутый круг.
Георгий выплюнул травинку, встал.
– Ну чего вскочил, чего? – зашипел Валера. – Башкой рыжей маячишь, всю рыбу распугаешь. Вон, тень до того берега от тебя, как от дуба!
– Да нет тут рыбы, – сказал Георгий. – Одну плотву пацаны ловят, верхоплавку. Нерыбная река эта Молокча. Ты лучше в лес сходи. Говорят, грибов много в этом году.
– Тебе, конечно, раз не осетр, так уж и не рыба, – проворчал Валера. – Сам ходи в свой лес, если спину ломать охота. Шпана азовская!
Георгий только улыбнулся. Валера был фанатом рыбалки, здесь, в Недолово, он отправлялся на реку каждый вечер, и его ничуть не смущало то, что он приносит домой по три-четыре плотвички или окунька, навлекая на себя насмешки Ирины. Георгий не то чтобы считал рыбой только осетров – он и ловил-то их всего несколько раз, когда его брал с собою в море сосед-браконьер дядя Паша, – но все-таки, конечно, привык к настоящей рыбалке и настоящей рыбе. Все таганрогские пацаны с самого детства ловили кефаль и судака, отплывая на лодках далеко от берега, и он не был исключением.
Мимолетное воспоминание о море легонько кольнуло сердце, но тут же исчезло. В этих тихих лугах, у безрыбной, но чистой и прекрасной реки, над которой стояла на высоком берегу церковь, обо всем вспоминалось легко и ясно.
– Я забыл, молоко берете вы сегодня? – спросил Георгий. – Я к Миле сейчас, могу ваше тоже взять.
– Черт его знает, – пожал плечами Валера. – За этим Ирка следит, я не вникаю. Не бери в голову, надо будет – сама сходит. Все-таки, знаешь, баба есть баба, ей главное, чтоб при мужике быть, а уж тогда она ко всему приспособится. Кто б подумал, что Ирка в деревне три месяца выдержит? А ничего, даже творог делать научилась. Недовольна только, что растолстела. А по мне так и ладно, на доске я и в гробу полежу.
Георгий пошел к Милиному дому сразу, не заходя к себе. Солнце уже зашло, и близость осени особенно чувствовалась в сумерках – что-то утонченное, совсем уж неназываемое появилось в неярком пейзаже.
Сегодня должен был сниматься ночной эпизод «Дома с мезонином» – когда грустной августовской ночью Мисюсь шла рядом с художником по ночной дороге и старалась не смотреть на небо, потому что боялась падающих звезд.
Георгий шел к деревне – уже был виден вдалеке его дом, последний на улице, – и думал, как он снимал бы все это: и ночную дорогу, и луну, покрытую багровым облаком, и темные поля. Монтале действительно «проникся» к нему – во всяком случае, часто подпускал к камере, давал снимать отдельные кадры, а однажды, глядя, как Георгий возится с прожекторами, пытаясь добиться нужного светового эффекта, что-то сказал режиссеру, и Рита потом, улыбаясь, сообщила:
– Знаешь, что он Корте сказал? «Этот парень держит будущее в голове и в руках». Так что брависсимо, бамбино!
– Его бы слова да богу в уши, – усмехнулся тогда Речников. – Или хоть спонсору какому.
Георгий торопился: хотелось есть, а еда вся кончилась, он собирался сварить кашу и напиться молока, и надо было успеть это сделать до ночных съемок.
Он еще издалека услышал в Милином доме какой-то шум – даже не шум, а грохот.
«Милый бранится-тешится, – подумал он. – Банки бы с молоком не перебил, а то и пожрать не доведется».
Шебутной Колька Баканов любил спьяну крушить все, что попадалось под руку, но гнев его не выходил за порог дома. Обычно он возбуждался ближе к вечеру, как раз когда Георгий приходил за молоком. Георгий стучал в окно, и Мила выносила ему банку во двор, каждый раз отводя глаза, хотя, казалось бы, давно уже должна была перестать стыдиться своего супруга.
Но на этот раз все получилось иначе.
Когда Георгий подошел к покосившемуся забору бакановского двора, дверь дома распахнулась и из нее выпала Мила. Именно выпала – вылетела спиной вперед, упала, глухо ударившись о землю, и осталась лежать. Дверь тут же захлопнулась так яростно, что звякнули стекла в окнах.
– Мила! – Георгий распахнул калитку и, в два шага миновав двор, наклонился над ней. – Живая вы? Что с вами?
Он хотел приподнять ее, но подумал вдруг, что делать этого, может быть, не надо. Однажды его одноклассник Сережка упал с крыши гаража, стоявшего вплотную к школьному забору, вот так же точно упал, на спину, все бросились его поднимать, а врач «Скорой» сказал потом, что этим только навредили: у Сережки оказался поврежден позвоночник, и трогать его было нельзя.
Георгий бестолково разводил руками, сидя на корточках рядом с лежащей Милой. Ее тонкие светлые волосы разметались по земле вокруг головы, лицо, всегда бледное, теперь и вовсе казалось синеватым, глаза были закрыты, из угла рта тоненькой струйкой текла кровь. Он присел рядом с нею в прибитую дворовую пыль и все-таки приподнял ее голову, положил себе на колено, провел пальцами по лбу. Руки у него дрожали.
– Мила, – попросил он. – Мила, хоть глаза откройте, ну пожалуйста…
Сначала дрогнули ее губы, потом светлые редкие ресницы, потом медленно, словно нехотя, приоткрылись глаза. Несколько секунд она непонимающе смотрела на Георгия, потом оперлась локтем о землю и, оторвав голову от его колена, огляделась вокруг.
– Что это я? – с трудом выговорила она. – Господи, извините… Да как же это я?
Она всегда говорила Георгию «вы», и он уже перестал удивляться Милиной деликатности, такой неожиданной при ее молодости и простоте.
– Извините, – повторила она, садясь, и тут же поморщилась от боли. – Ох, голова-то как…
– Спина не болит? – спросил Георгий. – Вы так упали… Затылком ударились, да?
– Сейчас, сейчас молоко вам вынесу, – вместо ответа быстро сказала Мила. – Я приготовила там, в сенях, парное, полчаса как подоила.
– Я сам возьму, – сказал он, вставая и отряхивая джинсы. – Скажите, где.
Он не хотел расспрашивать ее о том, что случилось. И так все понятно, и зачем ввергать ее в еще большее смущение? Но идти ей сейчас в дом было ни к чему: оттуда доносился грохот и пьяный неразборчивый крик.
– Может, вы у меня сегодня переночуете? – предложил Георгий. – Я на работе буду всю ночь, – добавил он.
Последней фразы Мила, наверное, не услышала. Дверь дома распахнулась, чуть не слетев с петель, и на пороге показался ее муж.
– Что, новый ебарь пришел? – заорал он. – Не всем еще дала, сучка?! Принесешь выблядка от хера московского, а Колька корми?! А ну, пошла в хату!
Он качнулся вперед, подошел к сидящей на земле жене и, наклонившись, схватил ее за руку. Мила поднялась и, не пытаясь освободиться, сама потянула Кольку к дому.
– Пошли, Коля, пошли, – торопливо пробормотала она. – Зачем на людях-то? Стыдно же, Коля!
– Кого мне стыдиться, я на своем дворе! – гаркнул тот. – Моя жена, чего хочу, того и делаю!
При последних словах он зыркнул на Георгия. Если бы не этот взгляд его налитых пьяной злобой покрасневших глаз, может быть, Георгий сдержался бы. Из жалости к Миле, из простой логики: ну, не сдержится он сейчас, а дальше-то что, кому от этого польза? Но этот пьяный взгляд, но хозяйский рывок, от которого Мила охнула и снова чуть не упала…
– Я тебе сейчас покажу жену… – бессмысленно процедил он сквозь зубы и, ничего больше не говоря, чувствуя только, как заливает его горячей волной неудержимая ярость, одной рукой придержал Милу за плечо, а другой, резко выбросив кулак, ударил Кольку в лоб.
– Я тебе сейчас покажу жену… – бессмысленно процедил он сквозь зубы и, ничего больше не говоря, чувствуя только, как заливает его горячей волной неудержимая ярость, одной рукой придержал Милу за плечо, а другой, резко выбросив кулак, ударил Кольку в лоб.
Георгий всегда стеснялся драться – просто потому, что ни разу еще не встретил соперника, который был бы хотя бы одного с ним роста. Да еще эти плечи широченные, накачанные волнами и веслами… Он и сейчас ни за что не ударил бы щуплого Кольку Баканова, если бы способен был думать. Но эту-то способность Георгий как раз и утратил.
От его удара Колька выпустил Милину руку, отлетел назад и впечатался в бревенчатую стену дома. Голова его резко откинулась, ударилась об оконное стекло, и стекло разлетелось со звоном, который показался Георгию оглушительным. Он медленно опустил руки – и правую, до сих пор сжатую в кулак, и левую, которой держал Милу за плечо. Колька сидел у стены, раскинув ноги, и смотрел перед собой, непонимающе моргая. Из носа у него текла кровь.
«Почему из носа? – мелькнуло в голове у Георгия. – Я же в лоб…»
– Напрасно вы, – тихо сказала Мила.
Можно было ожидать, что она бросится к мужу и запричитает – во всяком случае, именно так обычно выглядели подобные сцены в каких-то фильмах, которые Георгий не мог теперь вспомнить. Но она стояла неподвижно, смотрела, как Колька размазывает по лицу кровь, и взгляд у нее при этом был странный: горестный, покорный и ненавидящий – все вместе.
– Напрасно, – повторила она. – Его не исправишь, а деваться мне от него некуда. Дом – не квартира городская, не поделишь.
Она сказала то, что Георгий и сам знал, но, когда это было сказано вслух, да еще так спокойно, что-то взорвалось у него в груди. И то, что хлынуло при этом взрыве из сердца в голову, было горячее и сильнее ярости, которая охватила его при виде пьяного Колькиного куража…
Он резко повернулся к Миле и, схватив ее за плечи, сжал их так, что больно стало пальцам.
– У тебя одна жизнь! – крикнул он, глядя в ее глаза, которые оказались теперь прямо перед его глазами. – Одна! Ты для этого на свет родилась?! Для этого?! Дом!.. Да лучше под забором сдохнуть! Дура!
Мила не вскрикнула, хотя он сдавил ее плечи сильнее, чем тисками. Она прямо смотрела в его глаза – Георгий не видел, конечно, что они из светло-карих стали серыми, словно все стальные лепестки, о которых когда-то говорила Марфа, всплыли в них одновременно. В Милиных глазах не было ни испуга, ни обиды – только странная и страшная загадка, разгадать которую он не мог.
Все это длилось несколько секунд, не больше. Георгий медленно разжал руки, и Мила чуть не упала – оказывается, он приподнял ее над землей.
– Простите, – пробормотал он. – Правда, не надо было…
И, махнув рукой, не оборачиваясь, быстро пошел со двора.
Съемки закончились под утро, уже и небо посветлело, хотя долгие летние дни с ранними рассветами были позади и ночи уже стали по-осеннему сырыми и темными.
Георгий ушел сразу после съемок, хотя Валера предлагал посидеть у них с Ириной, отметить удачную работу и даже намекал, что неплохо бы позвать самого Монтале – вдруг согласится?
«Надо было все-таки посидеть, – подумал Георгий, уже подходя к своему дому. – Кончится ведь все скоро, последние дни остались».
Он почти не удивился, когда чья-то тень отделилась от бревенчатой стены, как только он отворил калитку. Тень была светлая, хотя и непонятно было, как может быть светлой тень, да еще в почти полной темноте.
– Мила? – спросил он. – Я хотел завтра к вам зайти. Извините, пожалуйста, сам не знаю, как все это получилось. Как он, ничего?
– Ничего, – кивнула она. – Что ему сделается? Его однажды в Александрове палками железными побили, и ничего, даже переломов не было. Пьяных бог любит.
Георгий только вздохнул. Ему не хотелось думать о Миле и обо всем, что произошло сегодня вечером. Особенно сейчас не хотелось, после работы, от которой до сих пор звенело все тело, как после ночи с женщиной. Все, что было связано с Милой, с ее нелепой и убогой жизнью, словно гасило его душу, и он инстинктивно отшатывался от этой прозрачной, как призрак, печальной женщины.
– Я молоко принесла, – сказала Мила. – Вы же не взяли сегодня. Голодный, наверно, на работу пошли из-за дурня моего.
– Да нет, ничего, – махнул рукой Георгий.
Он и правда забыл про голод еще вечером, а во время съемок вообще никогда не думал ни о чем подобном.
– Вы не расстраивайтесь из-за меня, – попросила Мила. – Что ж теперь, такая, значит, судьба. Я понимаю, понимаю, – торопливо добавила она. – Вы во всем правы, что сказали. А только это вы для себя правы, понимаете? Это вы лучше под забором бы, чем так… А мне дорожка от рождения такая проложена, ничего уж тут не поделаешь. Не родился про меня другой мужчина, а сама я никчемная, и для чего мне с жизнью-то бороться за себя?
Она поправила волосы, но как-то странно поправила – не убрала со лба, а, наоборот, сдвинула их к самым бровям. Георгий только теперь заметил синяк у нее над переносицей.
– Ничего, ничего, – повторила она и неожиданно погладила его по руке. – Дай вам бог счастья. А на такое, как со мной было, внимания не надо обращать. Такого в жизни много – видно, так оно и должно быть.
– Не могу я, Мила! – Георгий почувствовал, как снова начинается опасная дрожь в груди. – Вы простите, но даже не из-за вас – я же понимаю… Я из-за себя. Я когда вот такое вижу, мне ничего не хочется, понимаете? Я смысла тогда не вижу ни в чем!
Она посмотрела недоуменно, и Георгий замолчал, словно споткнулся. Как было объяснить ей то, что он и сам для себя не умел назвать ясными словами? Как было сказать, что он перестает понимать, зачем нужно все, что дрожью проходит по его душе – вот как сегодня во время съемок? Зачем Чехов, и Мисюсь, и звезды, ярко блестящие в ветках деревьев, и живой, промытый оптикой мир, который он видит через визир кинокамеры? Зачем это все существует на свете, если, выходит, большинству людей оно совсем не нужно?
Он почувствовал неожиданную злость на эту женщину. Зачем жизнь прибила его к ней на короткий миг, зачем заставила услышать ее покорный голос и увидеть безнадежную тоску в ее глазах? Чтобы показать свою страшную силу? Зачем вообще жизнь вот так вот прибивает его к каким-то людям, которым он совсем не нужен, – к женщинам, которые хоть и дарят ему мимолетное счастье, но тут же исчезают, к мужчинам, которые манят его какими-то несбыточными мечтами, а потом равнодушно проходят мимо?
– Я просто не знаю, как мне жить, – тихо произнес он.
Мила смотрела на него, не отводя блестящих глаз, и Георгий понял вдруг, что этот блеск – просто слезы. Он впервые видел, как она плачет – без всхлипов, одним только этим печальным блеском.
– Дай вам бог счастья, – повторила она. – У вас силы так много, пусть вам бог поможет ее не растерять.
И, не добавив больше ничего, она пошла к калитке. Георгию показалось, что калитка даже не открылась, пропуская ее. Словно, пожелав ему божьей помощи, эта женщина истратила последние свои силы и стала совсем бесплотной.
Часть вторая
Глава 1
– В общем, если б не жена, я бы еще очень хорошо подумал сюда перебираться. Понтов много в вашей Москве! А дешевые понты дорого стоят. – Матвей налил себе еще «Зубровки», но не выпил, а только покрутил зачем-то рюмку в руке. – Ну, как говорится, чего хочет женщина – хочет бог.
– Да ладно! – хмыкнул Федька. – То есть в Москву тебе, конечно, перебираться надо, это без вопросов. Но насчет женщины и бога – сильно преувеличено. Послушать, так бог хочет брюлики и замуж! А насчет понтов… Это тебе, Матюха, сгоряча показалось. Москва, конечно, городок неласковый, не для души, но вот понтов в ней немного, а дешевых так и вовсе почти нету. И не делай такой вид, как будто ты в корень зришь, – добавил он, встретив насмешливый Матвеев взгляд. – Дешевки всякой, которая пальцы веером, это да, хватает. Так ведь ее и везде хватает, у вас в Иркутске нету, что ли? А я про Москву по сути говорю, да, Жорик?
Федька взглянул на Георгия, словно ожидая поддержки, хотя всегда говорил то, в чем и без поддержки был уверен.
Они сидели в этом необычном ресторане на Преображенке уже второй час, и выпито было немало, и разговор пошел более страстный, чем требовалось для того, чтобы просто выяснить пожелания клиента. Вот этого клиента, Матвея Казакова, сибирского лесопромышленника, как он не без щегольства представился Георгию при знакомстве.
Это Федька придумал, повести его в охотничий клуб.
– Конечно, лучше бы без фокусов, в «Метрополь», – еще вчера сказал он Георгию. – Но без штанов остаться ради пыли в глаза – это дулю ему с маком. А там, люди подсказали, хорошо можно посидеть. Туда охотники дичь сдают, – объяснил он. – Работодатель мой прежний всегда клиентов в этот клуб водил: и впечатление производит, и цены сравнительно божеские. А что не в центре – ничего, пускай привыкает сибиряк, что Москва большая.