Ули всегда очень волновалась, когда говорила о какой-нибудь неправильности, независимо от ее масштаба, и Георгию всегда хотелось обнять ее и успокоить, но он понимал, что в такие минуты она совсем не ищет спокойствия.
Весь день шел дождь, волосы у нее были мокрые – наверное, пришлось припарковать машину далеко от подъезда. И он сразу почувствовал, что она сердита. Конечно, не из-за дождя, а из-за очередной неправильности, которую преподнесла ей московская жизнь.
– Устала, Улинька? – спросил Георгий, снимая с нее плащ.
– Ах, совсем нет! – Она покачала головой. – Но очень расстроилась, потому что сегодня пришлось заниматься только глупостями других людей.
– Какими? – улыбнулся он.
– Я не считаю, что это смешно, – резко сказала Ули. – По-моему, это просто ужасно. Большой контейнер с детской одеждой и игрушками не отпускают от таможни, потому что никак не могут поверить, что эти вещи не новые, и считают, как будто мы хотим их продавать как бизнес!
– Не расстраивайся, – попытался он ее успокоить. – Помурыжат и пропустят. Их дети в играные игрушки не играют и ношеную одежду не носят, так что контейнер ваш им без надобности.
– Но действительно ничего нельзя сделать, потому что у вас есть такой закон, по которому все это происходит! – воскликнула Ули.
– Да мало ли какой тут есть закон, – махнул рукой Георгий. – Вот увидишь, как только разглядят хорошенько, сразу вам все и отдадут. Чтоб ценные складские помещения бесполезным грузом не занимать.
– Это какой-то ужас. – Ули посмотрела на него как на тяжело больного человека. – Ты говоришь: «Мало ли какой закон»? Но как же может существовать страна, если ее граждане не уважают ее законы?!
– Не знаю, не я ее такую придумал, – пожал плечами Георгий. – Но существует же как-то. Ты голодная?
– У меня совершенно пропал аппетит, – сказала она с раздражением. – И мне неприятно твое спокойствие. – Ули хлопнула ладонью по выключателю и зашла в ванную. – В Германии тоже очень большая бюрократия, – сквозь шум воды донесся ее голос, – но у нас она имеет смысл, потому что мы живем по тем правилам, которые она устанавливает. Может быть, этих правил слишком много, может быть, они даже вызывают смех, но они действуют! А зачем вам нужна бюрократия, если вы все равно живете по каким-то другим правилам? Это какой-то сюрреализмус!
Уже на кухне, за ужином, она спросила:
– А ты весь день был дома, Георг? Я вижу, что ты приготовил ужин, спасибо.
– Ничего я вообще-то не приготовил, – сказал Георгий. – Что в морозилке было, то в микроволновке разогрел. Зачитался, – чуть смущенно улыбнулся он. – Я, знаешь, в первый раз Томаса Манна читаю, и…
– Все-таки для меня это странно, – пожала плечами Ули. – Я не могу понять, в чем заключается твоя работа. Иногда ты занимаешься чем-то целый день и – извини, но я должна тебе это сказать, – занимаешь мой квартирный телефон так, что мои коллеги не могут позвонить мне, если это необходимо, а иногда целые дни сидишь без дела, и это, как мне кажется, тебя совсем не беспокоит.
– А почему это меня должно беспокоить? – усмехнулся Георгий. Глаза его из карих мгновенно сделались серыми как сталь. – Все маклеры так работают. Думаешь, в Германии по-другому?
– Я никогда не интересовалась этим подробно. – Улин голос стал каким-то особенно внятным. – Но когда мне приходилось обращаться к специалистам по иммобилен… как сказать… недвижимости, то я видела, что эти люди имеют рабочий день в бюро, а не лежат на диване и не читают целый день какую-нибудь книгу, которая им нравится.
– У меня нет бюро, – сердито ответил Георгий.
– А у меня есть впечатление, что у тебя его никогда и не будет, потому что ты не очень хочешь его иметь, – тем же тоном сказала Ули. – И в таком случае я не понимаю, зачем ты занимаешься своей работой.
– Вот и не надо судить о том, чего не понимаешь. – Он судорожно сглотнул, еле удерживаясь от того, чтобы не ответить ей куда как порезче. – Телефон твой я больше занимать не буду, спасибо, что сказала. А остальное тебя не касается.
– Мне кажется, – медленно и внятно произнесла она, – если люди решили жить вместе, то их касается, чем занят партнер, а если не касается, то они должны расстаться. И это я тебе тоже должна сказать.
Ули налила себе вина и с бокалом в руке ушла из кухни в комнату, включила телевизор. Она всегда смотрела новости подряд по трем каналам, чтобы, как она говорила, иметь более широкое представление о том, как сами русские оценивают все, что происходит в их стране.
Георгий остался сидеть за столом, не зная, что ему делать. Пойти за ней, уйти совсем? Идти за ней не хотелось, хотя он вообще был отходчив, а на Ули и невозможно было долго сердиться, потому что она всегда говорила то, что думала, и то, что она думала, чаще всего бывало справедливо. Уходить хотелось еще меньше: он чувствовал какую-то убогую мелочность в том, чтобы хлопать дверью из-за обычной ссоры, да и, честно говоря, не хотелось тащиться вечером через весь город в Чертаново, где он не был ни разу за эти три месяца.
А главное, ведь он любил ее, любил всякую, и вот такую тоже – сердитую, безжалостную к нему…
Ули сама вернулась в кухню, собрала со стола посуду, поставила в посудомоечную машину.
– Извини, Георг, если я говорила с тобой слишком раздраженно, – сказала она. – Конечно, нельзя… как это сказать… давать волю своему настроению, да. Но все-таки я сказала то, что я думаю.
– Я знаю, – кивнул он. – Было бы странно, если бы ты сказала то, что думаю я.
Последняя фраза вырвалась как-то сама собою, и, только произнеся ее, он подумал: «А ведь она и правда совсем не знает, что я думаю, что чувствую, и она в этом нисколько не виновата – я просто не могу ей объяснить… А кому могу? Себе – и то…»
– Завтра я улечу в Германию, – сказала Ули. – Самолет рано утром, поэтому я буду ложиться спать пораньше.
– Так неожиданно? – удивился Георгий. – Ты и собраться толком не успеешь.
– Мне не надо ничего собирать, – пожала плечами она. – В моей квартире в Кельне есть все, что мне необходимо. Да, эта командировка не планировалась, но она очень важна для нашего фонда, поэтому я обязательно полечу. И я хотела бы все-таки выспаться, – добавила она, – поэтому попрошу тебя ложиться не в спальной, а на диване. С тобой выспаться очень трудно.
Ули улыбнулась, словно смягчая резкость своей просьбы. А может быть, она улыбнулась просто так, даже наверняка просто так. Ее прямодушие было таким органичным, что ей и в голову не приходило, чтобы можно было обидеться, раз человек говорит то, что думает.
– Тебя проводить? – спросил Георгий.
– Нет, спасибо, я поеду сама. Встречать тоже не надо. Я оставлю машину на стоянке в Шереметьево и приеду из аэропорта на ней.
Лежа на диване, он долго смотрел, как гуляют по потолку тени от высоких лип, освещенных фонарями, вслушивался в какие-то осторожные звуки, то ли доносящиеся с улицы, то ли рождающиеся в стенах старого дома. Несмотря на близость шумного Нового Арбата, Николопесковский переулок был очень тихим.
«Здесь, наверное, и сто лет назад так же было, – думал Георгий. – Ну, почти так же. Может, слышно было, как Скрябин на рояле играл. Дом-то его напротив… О чем думаю, зачем!»
Конечно, это и раздражало в нем Ули, да и самого его это временами сердило – вот эта готовность думать об отвлеченных вещах именно в те моменты, когда надо было бы подумать о вещах внятных и практических. Хотя, нет, его-то это не раздражало нисколько, нечего было кривить душой перед самим собою.
За те два года, которые он занимался маклерской, то есть более чем практической деятельностью, Георгий успел узнать цену практическим вещам. Он понял их место в жизни – ну, может быть, не во всякой жизни… Но что за дело ему было до всякой жизни, если он понял их место в своей душе?
«Правду, наверное, Вадим говорил – в смысле, что я не маклером родился, – думал Георгий. – А кем тогда? Оператором? Да уж! Два года прожил – только метраж-херняж каждый день, и ничего, не застрелился же, не повесился. Так фиг ли тогда про призвание рассусоливать?»
Он думал все это вполне искренне, хотя и понимал, что его отношение к маклерской работе сильно отличается, например, от отношения к ней Федьки Казенава.
Георгий был благодарен Федору, как мало кому он был в своей жизни благодарен. Ясно же, что, если бы не Казенав, он никогда не нашел бы для себя такой работы, какая была у него теперь. В этой работе Георгий был сообразителен, настойчив, когда нужно, резок и, когда нужно, уступчив, но он прекрасно понимал: на ту дорожку, которая вела к маклерской деятельности, сам он не вышел бы никогда. Федька словно за руку его на нее привел, и какая теперь разница, о чем он думает, валяясь с книжкой на диване в свободное от основной работы время, – о том, как уломать занудную старуху Долгокуеву согласиться на однокомнатную в Бибирево, или о том, отчего возникает невидимая линия между реальностью и вымыслом? Он просто видел ее, эту линию, играющую, как свет в контражуре, как сияющий абрис Зининого лица на давней фотографии…
«Опять! – сердито подумал он. – Опять херня всякая в голову лезет! Конечно, как Ули не сердиться… Что это Федька не звонит? Неделю назад ведь Молоток обещал расплатиться, неужели кинул? Да ну, Федота не кинешь!»
Они с Казенавом два с лишним месяца занимались расселением большой коммуналки в Кривоколенном переулке. Федька нашел клиента сам, но попросил Георгия поработать на этот раз на пару и на равных долях.
– Срочно надо сделать, Рыжий, – объяснил он. – Так срочно, что просто караул. Одному мне с такой хатой полгода мудохаться пришлось бы, да и с вариантами у меня сейчас голяк, а браток прям влюбился в нее. Ей-богу, с первого взгляда, как в бабу. Ночью звонит, спрашивает, когда вселяться можно будет, любые деньги обещает за срочность. Ну, бухой звонит, правда, у трезвого любые бабки на хапок не возьмешь. Но вообще-то у них, у бандюков, душа широкая – в том смысле, чтоб себя, любимого, порадовать. И понты гнуть они любят, так что мы внакладе по-любому не останемся. Только ты уж не жмись, Жорик, выложи вариантики, а? Восемь семей расселить, это ж тебе не хрен собачий. Эх, Рыжий! – Казенав даже жмурился, словно предвкушая будущую их прекрасную жизнь. – Как заведем мы с тобой когда-нибудь настоящую риелторскую контору, да как найдем инвесторов нормальных, забугорных, да как отгрохаем доходный домик где-нибудь на Патриках, да начнем в нем квартирки продавать – вот когда мы с тобой по-настоящему приподнимемся-то! Чего ржешь? – обижался он. – Я, по-твоему, барышня в розовых очках, жизни не знаю? Вот увидишь, лет через пять все у нас будет. Дом построим в стиле модерн, типа как этот, скрябинский в Николопесковском, назовем «Патриарх» и по всей Москве рекламные щиты развесим – мол, покупайте хаты, живите богато.
В эти головокружительные перспективы Георгий не верил или, точнее говоря, ни о чем подобном не мечтал. Но квартира в Кривоколенном, которую они с Федькой после почти трех месяцев упорного труда – не зря Ули обижалась на вечно занятый телефон! – все-таки расселили, должна была принести тысяч пятьдесят чистой прибыли. Им просто фантастически повезло с этой коммуналкой: несмотря на устрашающее количество проживавшего в ней народу, там совсем не было проблемных ситуаций – ничейных помещений, которые надо было бы к кому-то присоединять, скандалов в опекунском совете, судов и прочих дел, из-за которых расселение могло бы затянуться. А если Федька и в самом деле раскрутит Молотка на повышенный тариф за срочность…
Но об этом Георгий сейчас не думал. Несмотря на взведенные ссорой нервы, мысли у него уже замедлялись, путались – он засыпал.
Глава 14
Конечно, они ссорились и раньше или, может быть, не ссорились, а просто спорили, но вот так – никогда. Никогда Ули не уезжала с таким холодновато-сердитым лицом, никогда не просила не провожать ее… И Георгий никогда не чувствовал в душе такой горечи, когда за нею закрывалась дверь.
А теперь он бродил по квартире как неприкаянный и вздрагивал от телефонных звонков – думал, что она, может быть, позвонит из аэропорта и скажет ему что-нибудь тем веселым и доверчивым тоном, от которого у него сжималось сердце.
Но через включенный автоответчик слышны были только чужие корректные голоса, что-то сообщавшие по-немецки фрау Баумгартен, и Георгий не брал трубку.
Когда зазвонил его сотовый, он чуть не опрокинул стул, торопясь ответить. Конечно, она позвонила бы ему, а не автоответчику, стоило ли зря прислушиваться!
– Жо-ори-ик? – услышал он и по тягучим интонациям дешевого бандитского понта сразу понял, что звонит Сема Молоток, их с Федькой удачный клиент. – Ты, это, подгребай ко мне-на, я тут в «Гранд-отеле» конкретно гуляю! Хату я обмываю с друганами, Жорик!
– Поздравляю, Сема, – вздохнул Георгий. Молоток разговаривал, да и выглядел, в точности как персонаж из анекдота про новых русских братков – в одежде попугайских расцветок, с бычьей шеей и массивными перстнями на короткопалых руках. – А Федор с тобой?
Тащиться на праздненство к Молотку совершенно не хотелось, но повидаться с Федором как раз хотелось, тем более что его никак было не выловить: к телефону в квартире, которую он снимал, никто не подходил, а сотовый и вовсе был почему-то выключен.
– Ну да! – радостно ответил Молоток. – В смысле, уже отвалил твой кореш, вчера еще. Мы, Жорик, пятый день гуляем-на!
«Бедный Федот! – улыбнулся про себя Георгий. – Интересно, сколько дней он выдержал эту гульбу?»
– Может, я в другой раз как-нибудь подъеду? Тут, понимаешь, одно дело наметилось… – вяло соврал он.
– А бабки тебе чего, не нужны, значит? – захохотал Сема.
– Какие бабки? – не понял Георгий.
– Так за хату бабки, которые друган твой тебе сказал заплатить, – заплетающимся языком объяснил Молоток. – Я ж никогда… У меня, Жорик, сам знаешь, как в швейцарском банке, без непоняток-на! Обещал заплатить – заплачу, какие дела?
– Погоди, Сема, что-то я не въезжаю. А ему ты что, деньги не отдал? – удивился Георгий.
– Так ему его долю отдал, а твою он тебе сказал отдать. Жорик, я ж говорю, подваливай сам, чего мы с тобой по телефону, как чужие? – нетерпеливо проговорил Молоток. – Ну вы с корешем-на, даете! Ты про бабки по телефону базаришь, он тебе письма оставляет…
– Какие письма? – оторопел Георгий. – Сема, да где он вообще, объясни ты толком!
– «Гранд-отель» на Тверской знаешь? – наконец рассердился Молоток. – Ну так подгребай, а то заладил: где, где… В Караганде!
Георгий сидел на лавочке в саду «Аквариум», за Театром Моссовета, и в который раз перечитывал мятое письмо, выданное ему Молотком после долгих поисков по карманам залитого коньяком и соусом ярко-зеленого костюма. Небольшая пачка денег, прилагавшаяся к письму, поместилась во внутреннем кармане ветровки.
Письмо было от Федьки, в этом не могло быть сомнений, хотя поверить в это было трудно. Оно было отпечатано на Федотовой, на всю общагу знаменитой, печатной машинке, не узнать которую было невозможно: буквы «х» и «у» подпрыгивали над строкой, и от этого любой текст выглядел, как говорил Федька, «похабщинкой». Федот все собирался купить компьютер, да так и не собрался. Сначала денег не было, а когда они появились, надобность в компьютере отпала: сценарии-то он давно забросил, а приохотиться к компьютерным играм ему мешала природная подвижность.
«Рыжий, прости меня, гада ползучего! – было напечатано на желтоватом листе. – Не знаю, как и объяснить, однако придется. В общем, денег за хату больше не будет. Пять штук, как с куста, Молоток тебе выдаст, а остальное, извини, не могу. Получается, что десятая часть за Кривоколенный твоя. Десятина, вроде как на церковь. А я теперь уже в Канаде, видишь, как бывает? Ты же знаешь, я давно хотел соскочить, мне этот совок, хоть и капиталистический, поперек горла стоит. А тут вдруг наметилась хохляцкая квота, хохлов же в Канаде как грязи. Пришлось быстренько поджениться, но это дело временное, на месте разберусь. В общем, это тебе неинтересно. За бабки прости. Ты себе еще наработаешь, хлопец ты везучий. А мне с голой задницей за океан лететь – сам понимаешь. Тут еще с вывозом баксов проблемы были, но обошлось.
Надеюсь, зла ты на меня не держишь, а если и держишь, то что теперь поделать? Кстати, могу дать хорошую наколку в подарок, сам хотел попользоваться, да, видишь, не судьба. Тут один мужик хату срочно продает, ты купил бы себе, а то чертановская твоя не квартира, а слезы сиротские. А эта на Аэропорте, в писательском доме кирпичном, все-таки не работяги за панельной стеночкой. Конечно, доплатить придется, но у тебя же отложено что-нибудь, да эти пять штук добавишь. За аэропортовскую хату мужик хочет себе какую-нибудь конуру плюс пятнадцать штук доплаты. В общем, твоя чертановская на обмен как раз подойдет, а доплату попробуй сбить до десяти. Вот телефон».
И все – номер телефона, без подписи.
Федька никогда не писал ему писем – с какого бы перепугу? – и Георгий не понимал теперь, что значит этот дурацкий ернический тон: насмешку, стыд или просто торопливость?
«А какая разница? – усмехнулся он про себя. – Если даже и издевательство он значит, то что теперь поделать?»
Он был совершенно ошеломлен, да что там ошеломлен, он был просто раздавлен. Не столько тем, что из-под носа уплыли деньги, хотя «десятина» вместо половины – это, конечно… Но все остальное!
«Все остальное», что связывало его с Федькой Казенавом, блестящими пятнами пульсировало перед глазами.
Вот Федька стоит на столе посреди общаговской комнаты, доклеивает обои в «подоночий» цветочек и кивает на окно со словами: «Глянь, Рыжий, вид-то какой! Творческий!»
Вот они вдвоем, усталые как черти, спускаются по лестнице неведомо какого по счету дома, в котором смотрели неведомо какую по счету квартиру. Георгий еле ноги волочит, а Федька весело ругается: «Ну, дома строили для советского народа! По таким лестницам только гроб удобно выносить, а что граждане мебель приобретают, этого правительство не предусмотрело!» – И Георгию тоже становится весело, хотя поводов для этого нет никаких.